Он поневоле углублялся в уединенье. «Я один… один, один…» И он испытывал при этом сознании необыкновенно приятное чувство. Но оно расстраивало бы его, если б он не мог себе ответить: «Да, я один здесь, но я не один в жизни… Там есть некто, кто думает обо мне». Всю цену этой уверенности, что, несмотря на даль расстояния, там помнят о нем, он понял только теперь, только в этой обстановке. Среди этой благородной, бедной природы Авейрона Жюли олицетворяла для него все человечество. Мысленно он не расставался с нею. Воспоминание об ее взглядах, ее жестах, какой-нибудь фразе волновало его так мучительно, что ему хотелось кричать… Он горячо, тысячу раз целовал депеши, которые она посылала ему с каждой почтой.

Он вернулся в Париж перерожденный уединением. Из телеграммы, посланной им в Viе-sиr-Сеrе, Жюли узнала, что он приедет рано утром; она найдет его в улице Сhambiges в какое бы время не приехала. Это была незабвенная минута свидания, когда они обнялись в полутемной комнате со спущенными жалюзи.

Она принесла с собой, в своей одежде, в волосах, на своих щеках целую струю свежего утреннего воздуха; Морис лежал полупроснувшись от тяжелого сна, после утомительной дороги; он приподнялся и обвил руками эту дорогую голову; бесконечные поцелуи заставили замереть все слова на губах.

Ее любящее сердце затрепетало от счастья, не столько потому, что она снова с любимым человеком, сколько от того, что она на этот раз встретила его именно таким, каким всегда мечтала встретить; это уже не был нервный ребенок, это не был требовательный любовник, а существо, также как и она, жаждущее единения их душ, мечтающее быть ей преданным, быть ее добрым гением, быть всем для нее.

Это была заря благодатной поры их жизни, без горя, без отвращения первых часов, без страха в будущем, так как глубокая любовь не боится завтрашнего дня. Судьба покровительствовала им: они могли беспрепятственно видеться, никто не преследовал их ревностью; обстоятельства, как нарочно, сложились так счастливо. Даже время года не разлучало их. Зимою они ежедневно виделись в Париже, в улице Сhambiges, за исключением нескольких недель, проведенных в Ницце, затем летом они жили вместе в деревне, на берегу моря, куда по очереди приезжали к ним Антуан Сюржер и Эскье. Жизнь сложилась самым спокойным для них образом. Им оставалось только наслаждаться ею и искать того дара, который многие тщетно ищут на земле: забвения дней, сладкой бессознательности жизни.

И Морис нашел его: он был счастлив; Жюли также была счастлива, но к ее счастью примешивалось какое-то беспокойство, зародившееся вместе с ним и, с этих пор, оно не переставало расти. Когда она сравнивала свою прошлую жизнь с настоящей, когда она с ужасом измеряла бездну, из которой ее вырвала любовь, она спрашивала себя: «На долго ли? На месяцы, может быть?… Может быть, на годы?… Конечно, не навсегда. Когда Морис будет моих лет, я буду совсем старой женщиной…» Ведь настанет же час, когда Морис уйдет от нее, когда она снова будет влачить свое прежнее существование и только безнадежно вспоминать былое счастье…

«Морис женится. Если он не женится, то он меня бросит».

Эта мысль снедала ее. Она забывала о ней около Мориса, но в уединении она снова возвращалась к ней.

Жюли переживала мучительные часы с той минуты, когда заметила в глазах своего возлюбленного озабоченность, мысль, которую он желал утаить от нее. Она превосходно знала малейшие изменения этих светлых глаз… Она ясно читала в них что-то, что предназначалось не для нее, хотя Морис, быть может, сам не сумел бы сказать, что это такое. Ее мука началась, как только она ушла от него. Глаза Мориса с зачатком какой-то мысли смущали, преследовали ее.

Она заперлась в своей комнате, чтоб остаться наедине с своим горем и там заплакала над этой неизвестностью, над этой неопределенной опасностью. Ах, что бы она дала за то, чтоб иметь поверенного этих мучительных мыслей! Но где его взять, этого поверенного? Стыдливость не позволяла ей обмолвиться словом перед старым другом Эскье, который тем не менее обо всем догадался, она знала это. Кому же довериться?… Исповеднику?… Сколько раз проезжая улицу Турин, ей хотелось войти под своды маленькой капеллы сестер Редемптористок! Но увы! Стыд перед своим грехом загораживал ей дорогу, она чувствовала, что войдет туда только омытая раскаянием, очищенная наказанием позднее, гораздо позднее, после потери своего счастья…

Она часто блуждала около церквей; иногда она торопливо проскальзывала внутрь церкви, как бы боясь, что ее, грешницу, увидит даже Бог, которого она искала… Опустившись на prie-Dieu, она стояла так целыми часами в углу, под низкими сводами, рядом с бедными старушками, богомолками с четками в руках. Она не молилась, - как осмелится просить того, чего жаждало ее преступное сердце: уверенности и вечного продления греха?… Нет. Она ничего не просила, только ее сердце смягчалось перед алтарем; постепенно она набиралась смелости поднять глаза на Божественного Учителя. Он хорошо знает, что нужно бедным любящим женщинам!… Он видит, что она не в силах желать спасения своей души! Своим присутствием в церкви грешница хотела обезоружить Его гнев и ей казалось, что каким-то чудом, которое во власти Спасителя, Он когда-нибудь нескоро простит ей грех ее.

И в этот день, расставшись с Морисом, ей непреодолимо захотелось пойти в церковь, прежде чем вернуться домой. Пробило семь часов, надо было торопиться. Но Антуан Сюржер в это время был в Люксембурге, а Эскье охотно подчинялся капризам Жюли и не требовал обеда вовремя. Она велела везти себя в доминиканскую капеллу в аллее Ноже. Когда она вошла внутрь, она увидала под сводами много коленопреклоненных фигур: это была суббота, час исповеди.

«Вот такие же светские женщины, как я, - говорила себе Жюли, - они не оставили своих религиозных привычек!… Какая я дурная, Боже мой!»

Она удалилась в темный угол, стала на колени, начала молиться. Но только губы ее шептали слова молитвы; она была слишком взволнована; какое-то предчувствие предсказывало ей опасность. Несмотря на все свои усилия, она не беседовала с Богом, она размышляла.

Она мысленно видела Мориса нежным и рассеянным; он внезапно останавливался в самых горячих порывах, как бы действуя машинально. Сегодня это было заметнее, чем вчера, вчера заметнее, чем третьего дня; целая серия мелких подробностей воскресла в ее памяти и усиливала в ней подозрение грядущей опасности. Какая неизвестная ей мысль смущала молодого человека? Он уже давно не скрывал от нее ничего, рассказывал о серьезных заботах, о легких неудачах.

«Женщина… Какая-то женщина стоит между ним и мною».

Уже не раз эта мысль о неверности Мориса мучила ее. Она страдала от предположения, что другая женщина когда-нибудь заставит ее друга забыть ее, наполнит его сердце и воцарится в нем, как теперь она сама. Но эти сомнения никогда не длились долго, как и капризы Мориса. Он скоро становился еще страстнее прежнего, еще нежнее забывался в ее объятиях. В таком случае чего же бояться? Она всегда чувствовала себя незаменимой любовницей.

Увы! На этот раз она колебалась, в ней не было уверенности в своей победе! Почему? О, она не сумела бы ответить определенно на этот вопрос, но предчувствие не покидало ее.

«Он думает покинуть меня, Боже мой! Боже мой!»

Напрасно она старалась себя успокоить, уверить, что, в сущности, Морис по-прежнему нежен с ней. Ее опытность влюбленной женщины отвечала ей: «Я уверена, уверена!…» И в полутьме капеллы ее мысль упорно стала искать имени.

«Если б я по крайней мере хоть знала ее!… Но у меня нет подруг».

Действительно, несколько женщин, присутствовавших на обедах по вторникам и приезжавших с визитами по четвергам, не были ее подругами. Жизнь Жюли уже давно сложилась так, что она не могла уделить часа на пустые разговоры, которые женщины любят вести друг с другом.

Женщина? Нет, это молодая девушка. Из мимолетных фраз, срывавшихся с его уст в грустные часы, она прекрасно поняла, что он никогда не будет искать другой любовницы. Если что и угнетало его, так это безысходность будущего, конец сердечных порывов. Разве он не сказал ей однажды, когда она с грустью сделала намек на разницу лет: «Я одних лет с вами, моя дорогая. Наше сердце имеет возраст того, кого оно любит».

Да, возраст того, кого оно любит. Морис совершенно прав. Его сердцу сорок лет…

Но где же нибудь, без сомнения, живет эта незнакомая молодая девушка, которая представляет для него обновление сердца, чистую любовь, основу семейного очага, семью… Вот ее-то Жюли и боялась и молила Бога удалить ее с дороги любимого ею человека… И вот, очевидно, это совершилось, Морис ее встретил.

«Господи! Господи! Сделай, чтобы этого не было!

В эту минуту ризничий слегка дотронулся до ее плеча.

- Запирают капеллу, сударыня, - тихо сказал он.

- Который же час?

- Восемь часов.

Она быстро поднялась, села в фиакр. Случайно лошадь бежала очень быстро и через пять минут она была на Ваграмской площади.

Подымаясь по лестнице, первую, кого она увидела, это Клару Эскье. Она спросила:

- Я очень опоздала?

- О, да… Мы уже начали беспокоиться.

- Вели подавать обедать. Я сойду сию минуту. Пусть снимут прибор Мориса, он сегодня не придет.

- Я знаю, - сказала Клара.

Г-жа Сюржер спросила с удивлением.

- Он тебе писал?

- Нет, он недавно был здесь и сказал мне.

Она спустилась с лестницы с этими словами, произнеся их без всякой задней мысли. Она не видала, как Жюли изменилась в лице и оперлась о колонну.

«Он был здесь сегодня… Он пришел, когда меня не было дома, он пришел, чтобы видеть Клару и скрыл это от меня… Неужели же это она?… Это она! И как я раньше не догадалась!»