Раз, когда он отправился в горы, одно селение своим живописным видом привлекло его внимание. Это было у подножия Тонюса, вблизи Альткенига и Большого Фельдберга. Деревушка раскинулась на холме у подножия гор. Над ней возвышалась башня XIII столетия с массою окон и круглой аспидной крышей. Дорога подымалась, вилась террасой вокруг холма; по краям ее стояли виллы. С этой дороги, с балконов вилл открывался прелестный пейзаж: маленькая долина в форме зеленой раковины, несколько прудов, лес загораживал горизонт по направлению к Гамбургу, а в одном месте открывался вид на огромную, плоскую, желтую Франкфуртскую равнину.

«Если бы я приехал в Германию с ней, - подумал Морис, - я остановился бы здесь… Я бы нанял одну из этих вилл».

Сколько раз с тех пор, как Морис был один в этой незнакомой стране, он воображал, переживал эту свободную поездку с Кларой, это ревнивое уединение вдвоем, всегда ненасытное в первые дни!

«А между тем это возможно! Мне остается только захотеть. И я хочу… но я этого не сделаю!»

У дверей виллы, около которой он остановился, прибита была записка: «Haus zu vermiethen». Ему захотелось хоть слегка осуществить свою мечту. Он вошел в сад, позвонил. Старуха отворила ему.

- Вы говорите по-французски? - спросил Морис.

Она ответила:

- Nein!

Указав ей на записку, он старался объяснить ей, что желает осмотреть дом, чтобы его нанять. Женщина поняла его. Она заторопилась показать ему виллу.

Она состояла из двух этажей, каждый по три комнаты, меблированные просто и чисто, как почти все квартиры прирейнской Германии. Перед средней комнатой первого этажа шла крытая терраса с видом на цветущую долину. Морис равнодушно осматривал комнаты и обстановку, в то время как хозяйка мягким голосом псаломщицы по-немецки излагала перед ним преимущества помещения. Но на террасе он остановился, как очарованный. Почти у самых ног его расстилалась долина. Он любовался горизонтальными верхушками группы подстриженных платанов. Зеленый ковер углублялся к средине, через него вились тропинки, соединявшиеся с соседними дорогами. Прямо подымались небольшие зеленые холмы; направо домики старинной деревеньки; налево могучая, косматая громада Альткенига.

Морис долго любовался этим пейзажем. Почему, ввиду этих улыбающихся горизонтов, в нем сильнее становилось предчувствие, что когда-нибудь Клара будет здесь с ним и они вместе увидят все это? Он спросил у старушки, цену помещения, она написала ему ее на клочке бумаги: он попросил сказать ему имя владелицы и деревушки. «Г-жа Ганс, вилла Тевтония, Кронберг». Когда он шел пешком по дороге в Гамбург, он испытывал какое-то удовольствие, смешанное с беспокойством. Будущее сокрыто от глаз человека; но как отрицать, что известные предчувствия зарождаются в нас с уверенностью настоящего, реального?

От Кронберга до Гамбурга, через Оберурсель, где проходит железная дорога, всего час с четвертью пути. Вечерняя мгла уже окутала парк, когда Морис пришел в город. По обыкновению, он зашел в кабинет для чтения и купил «Temps», чтобы почитать перед обедом.

Это был наименее невыносимый для него час дня. Принц Уэльский в то время лечился в Гамбурге, обедал в казино; ему нравилось путешествовать, играть в баккара и отдыхать от дел правления. В честь его иллюминовали террасу, наполнявшуюся в обеденное время нарядными англичанами и англичанками. Бутылки шампанского опустошались наравне с желтыми бутылками рейнского вина и зелеными мозельвейна. Для больного сердца Мориса было даже своего рода развлечением наблюдать за суматохой этой суеты мирской.

Но в этот вечер, благодаря воспоминаниям во время прогулки, предчувствию какого-то странного кризиса, который перевернет его жизнь, он испытывал какую-то особенную пылкость. Он усилил ее еще более, спросив себе кружку хорошего рейнского вина; она совсем опьянила его.

«А между тем, - думал он, - как хороша жизнь для тех, кто не имеет, подобно мне, тайной сердечной раны! Сколько вещей нам дано для того, чтобы ее развлечь, пополнить!… Книги, пейзажи… женщины, - это дано всем людям, или, по крайней мере, очень многим; но я не похож на других людей: у меня больная душа».

Он оканчивал свой обед. Освободив стол, чтобы подать кофе, гарсон положил ему на глаза номер «Temps», который он даже и не развертывал. Он взял его рассеянно, пробежал мрачные политические рассуждения, поучительные столбцы, взглянул на фельетон. Он хотел уже отложить газету, когда внизу четвертой страницы, между последними новостями, он прочел:

«Ille-et-Vilaine. - Кантон Тинтеньяк.

Выборы в земское собрание.

Де Рие монархист… 721 голос. Выбран.

Люро, республиканец… 485 голосов».

Прежде даже чем сообразить, какое значение могли иметь для него выборы в земском собрании Ille-et Vilaine, он почувствовал, что шаткая надежда, поддерживавшая его жизнь, разлетелась, как дым. Все исчезло, освещение, цвет, форма предметов, все куда-то рухнуло.

Когда он понемногу стал приходить в себя, он почувствовал, что не в состоянии ни минуты больше усидеть на этом месте. Он бросил на скатерть золотую монету и торопливо ушел в гостиницу. Сознание действительности медленно возвращалось к нему. Он начинал отдавать себе отчет, почему рефлективным движением своих нервов он тотчас же предугадал катастрофу. В его памяти звучали слова Рие, повторенные милым голосом Клары: «Я еду приготовиться к выборам в земское собрание. Как только меня выберут, я вернусь в Париж и попрошу у вас окончательного ответа».

«И что же! Это исполнилось. Он выбран. Он скоро выедет в Париж. Что я говорю? Он уже там! Он около Клары! Ах!…»

Он так жестоко страдал от этого представления Рие около молодой девушки, что вскрикнул настоящим криком раненого, нарушившим тишину гостиницы и испугавшим его самого. Ему казалось, что в эту минуту Рие крадет у него его будущее. Какое безумие! Это он сам отказался от этого драгоценного будущего, это он сам связывал себя с прошлым…

«Ну прекрасно; да, я хочу жить, хочу жениться, хочу любить молодую девушку, как любят другие мужчины… В общем это зависит от меня одного. Их свадьба еще не состоялась. Если Клара меня любит, она откажет Рие. А она меня любит».

Он встал, хотел бежать на телеграфную станцию. Но, нет! Он уже остановился, придумал какие-то материальные препятствия. Он представлял себе изумление Эскье и Рие, когда в Париже придет его телеграмма.

Лицо Жюли в слезах стояло перед его глазами.

Вся ночь прошла в порывах от решения к колебанию. Он написал два письма Кларе, униженно умоляя ее не давать слова, подождать… Но едва он написал их, как уже разорвал. Подождать! Чего подождать? Только одна смерть может разорвать такие узы, какими он связан с Жюли. Все, что он мог сделать, это испортить жизнь Клары, как он испортил свою собственную. Создать несчастное сердце наподобие своего? К чему это послужит?

«Мой долг ясен. Я связан с Жюли, которая отдала мне лучшую часть самое себя и если я ее оставлю, то у нее не останется даже утешения быть любимой, как Клара, человеком, которого она не любит… Бедная Жюли! Ах, хоть бы она, по крайней мере, была около меня!»

Светало; в гостинице послышалась первая утренняя возня… Мучительная ночь усилила утомление Мориса, ему страшно хотелось спать. Вдруг ему пришла в голову мысль; он с безнадежностью ухватился за нее. Прежде всего необходимо не быть одному; ему нужна сиделка в его любовной лихорадке…

«Я пошлю Жюли депешу, буду умолять ее приехать ко мне. Сюржера нет дома; и потом, кому какое дело? Жюли свободна… Она приедет».

Он тотчас же написал:


«Приезжайте. Я страшно одинок и грустен. Вы мне необходимы. Приезжайте».


Как только в коридоре послышались шаги, он отворил дверь и отдал телеграмму проходившему слуге.

Затворив дверь, он почувствовал сразу облегчение и утомление. Он не сомневался, что Жюли приедет, хотя бы масса препятствий мешала ее отъезду. «Она приедет… Она будет здесь, около меня». Он уже видел, как из отдаленной отчизны, это материнское объятие, эту дорогую грудь, на которой он не раз отдыхал усталый и тревожный. Прелесть этой мечты разнежила его, лишила последних сил. Он бросился на кровать и тотчас же уснул тем крепким, как смерть, сном, который не пробудят ни мысли, ни шум окружающей обстановки…

Он проснулся только вечером, смущенный этим поздним пробуждением. Вечернее оживление царило в коридорах и на лестницах гостиницы. Долетали звуки музыки из кургауза. Часы показывали половину десятого. Он торопливо оделся, поправил свой волосы. Ответ Жюли должен уже был прийти. Он поспешно вышел и увидал телеграмму за решетчатым ящиком для писем. Прежде чем открыть ее, он уже знал, что в ней говорилось: «Я выехала». И действительно, Жюли уведомляла, что выезжает из Парижа в этот же день и прибудет во Франкфурт завтра в час пополудни.

Он сразу успокоился. Он начал с того, что пообедал с большим аппетитом, отдавая в тоже время приказание слуге приготовить его багаж. Он решил не дожидаться завтрашнего вечера. Последний поезд отходит в Франкфурт в двенадцать часов ночи. В Фракнфурте он пересядет на другой, идущий в Кобленц и в девять часов утра встретится с Жюли, которая к этому времени с курьерским поездом приедет на маленькую станцию Эмса, называемую Нидерланштейн.

Этот проект пленял его; несмотря на утомительность пути, ему останется только несколько часов пробыть в одиночестве. Он чувствовал, что не в состоянии еще провести ночь в гостинице. Нет, действительно, ни одной ночи, ни одного часа больше в этом доме, в этом проклятом городе, где он так страдал!

«Конечно, я сюда не вернусь, даже с Жюли…».

Но куда отправиться? Где жить с нею? На многочисленных соседних станциях в Эмсе, в Висбадене, Бадене идет все та же ресторанная жизнь и там, те же англичане, те же гостиницы. Где поместиться?