Таким образом, они ознакомились со всеми хорошенькими уголками окрестностей, с горными вершинами Таунуса. Это вовсе не крупные горы, никакое препятствие не затрудняет подъема на них. Самая высокая Большой Фельдберг имеет только тысячу метров высоты; она имеет вид огромного шара с срезанной верхушкой, на которой выстроена гостиница для путешественников, с бельведером, откуда расстилается прекрасный вид почти на всю страну. От Кронберга до этой вершины три часа ходьбы. Морис предложил отправиться в карете. Но Жюли отказалась; несколько десятков километров не пугают ее, говорила она. Действительно, она охотно соглашалась на утомительный день, около своего возлюбленного, в лесной чаще или перед этим необъятным горизонтом, где, как ей казалось, их груди дышать вольнее.

Когда они собрались уходить, в это туманное утро, освеженное ночным дождем, пришел курьер и вместе с газетами принес письмо из Парижа для «М-mе Морис Артуа». Это было короткое, холодное письмо от Эскье, без малейшего намека на Мориса. Он предупреждал только Жюли, что из Люксембурга приходят плохие вести. Доктора запретили всякую работу Антуану Сюржер и напрасно старались уговорить его вернуться в Париж. Она должна быть готова приехать по первой же телеграмме.

«Наши друзья здоровы, - кончал Эскье. - Клара чувствует себя несколько утомленной; надеюсь, что это скоро пройдет».

Это письмо обеспокоило ее. В то время, как они подымались рядом друг с другом, по лесной тропинке Кенигштейна, чтобы выйти на дорогу Фельдберга, Морис думал: «Она скоро уедет. Я снова останусь один». И он удивлялся, что никакое душевное движение не ответило на эту мысль. Нет, он сам не знал, чего желает и тяжесть этого tete-a-tete была легче, чем страшное уединение. А она, бедная Жюли, говорила себе: «это кончено, это кончено… Я скоро с ним расстанусь… Прежнего я не вернула; он дальше от меня, чем прежде, и я должна с ним расстаться!…» Горячее желание вновь завладеть им в эти последние часы охватило ее. Она чувствовала, что это невозможно и необходимо.

Дорога, ведущая из Кенигштейна в Фельдберг, подымается сначала довольно круто; она углублена в красноватой земле, усеянной крупными каменьями, что затрудняет путь. Морис и Жюли подымались, держась за руки; они были довольны этим трудным подъемом, от которого у них занималось дыхание, что служило предлогом не разговаривать.

Мало-помалу пейзаж горы изменялся. Вместо темных кустарников и низкорослых деревцев стали показываться высокие деревья и в то же время дорога расширилась, сделалась легкой для ходьбы. Несколько больших дубов виднелось среди стволов грабов и берез; скоро показались гигантские сосны с остроконечными верхушками, под которыми царила трогательная тишина. Двое странников шли, не слыша шума своих шагов, так как вся дорога была усыпана сосновыми иглами, накопившимися здесь целыми годами.

Временами лес пересекался просекой; яркий свет врывался на дорогу, по краям которой стлался папоротник и нескончаемые кусты дикой малины, покрытые ягодами.

На полпути к вершине возвышается Фукс-танцхютте (хижина лисьего танца). Это беседка, построенная из древесных стволов Таунус-Клубом, для отдыха путешественников. Во время сезона здесь помещается небольшой буфет, где можно достать кофе с молоком, водку и кирш.

Морис и Жюли вошли туда. Им подали какой-то напиток без названья, сделанный из сладких жареных желудей; эта черная жидкость подкрепила их силы. Когда они уже оканчивали этот напиток, к беседке подъехала карета и они с удивлением услышали, что выходившие из нее путешественники говорили по-французски.

Это был белокурый, элегантный мужчина лет под тридцать, молодая женщина брюнетка, очень недурная собой, затем маленький мальчик, лет пяти и, наконец, гувернантка-немка, бледная и увядшая, заказавшая кофе с молоком. Морис Артуа наблюдал за ними. Все были веселы, оживлены…

«Это муж и жена, - думал он. - Вот человек, который почти одних со мною лет, менее красив, чем я, и, вероятно, глупее меня, а между тем в двадцать пять лет он уже устроил свою жизнь. И теперь, когда я бьюсь об стену, он спокойно, шаг за шагом, идет по большой дороге…»

В эту минуту маленькому мальчику надоело сидеть на месте; он сначала робко, а потом уже решительно подошел к Жюли. Став перед ней на корточки, он стал смотреть на нее своими ярко голубыми, широко открытыми глазами.

Жюли улыбнулась ему. Он произнес серьезно:

- Красивая дама!

И, приложив к губам всю ладонь своей ручонки, он послал ей поцелуй. М-mе Сюржер схватила его на руки в пылу одного их тех горячих материнских порывов, которые встречаются в женщинах, не имевших счастья сделаться матерями, и стала целовать его смуглые щечки и шею, открытую матросским воротником.

Она поставила его на пол.

- Мы уходим, Морис? - произнесла она взволнованным голосом.

Они ушли; французы проводили их несколько удивленным взглядом. Они не признавались, им не нужно было признаваться друг другу в страшной грусти, овладевшей ими при простой встрече молодой четы и маленького ребенка…

Солнце светило над лесом и разогнало туман, видневшийся лишь кое-где на нижних склонах гор. Около полудня, когда они уже ясно различали сквозь лесные просветы крыши гостиницы, солнце рассеяло последние тучки, позолотило сосны и клены и бросало на дорогу яркие полосы, пересеченные ветвями деревьев. Радостные лучи этого веселого неба проникли в сердца любовников; свежесть воздуха освежала их груди; они догадывались, что и для них скоро откроется горизонт…

Они с улыбкой взглянули друг на друга. Так много раз произносимые старые слова сорвались с губ Жюли:

- Ты меня любишь?

- Да, - ответил Морис и поцеловал эти губы, молившие о поцелуе.

Они подходили: еще один поворот, еще небольшой подъем и они очутились на площадке, откуда открывался чудный вид во все стороны. Они стали осматриваться, узнавали знакомые места, где побывали в течение этих трех недель, как бы исполняя свой долг. Морис не водил свою любовницу только в Гамбурге, где он столько выстрадал, и теперь он в первый раз видел издали его башню и прекрасный парк. Жюли называла знакомые местности: Кенигштейн, Фалькенштейн, Соден, Кронталь и соседние вершины Большого Фельдберга, Альткенига, Малого Фельдберга. Вся страна, изрытая отрогами Таунуса, расстилалась с западной стороны, виднелась желтой равниной до туманного горизонта Франкфурта.

Жюли и Морис смотрели на эту землю изгнанья, залитую солнцем, улыбающуюся и их бурные мысли понемногу успокаивались. Какая душа, сродная нашим душам, вселилась в неподвижные очертания пейзажей? Что за неуловимый для наших ушей голос, но понятный нашим сердцам, зовет нас из недр природы и шепчет нам о подчинении судьбе или о возмущении? Глубокая жалость овладела Морисом к этой женщине, которую он любил и заставлял так много страдать.

- Ты сохранишь грустное воспоминание об этой стране, дорогая моя, - прошептал он.

Она взглянула на него и в ее глазах отразилась вся искренность ее ответа.

- Я хотела бы всегда жить тут с тобой, как я жила, - сказала она. - Если у меня и есть горе, то что ж такое?… Мы никогда не жили с тобой так, как здесь. Увы, и это кончено!

Слуга гостиницы подошел к ним, ожидая приказаний. Морис велел, чтобы завтрак был сервирован в отдельной комнате. Им могли отвести только спальню, с небольшой немецкой кроватью в углу. Они завтракали там, любуясь лесистыми склонами Альткенига; становилось все светлее и светлее; они скоро увидали перед собою вершины Неккара и Кенигшпуля-Гейдельберга.

Жюли была полна только одной мыслью, в которой она сейчас полупризналась своему другу; тяжелое и дорогое время совместной жизни кончилось. Сегодняшняя экскурсия, по всей вероятности, последняя. Завтра же, быть может, наступит разлука и на сколько времени?… Снова остаться одной, так далеко от него! Она любила эту агонию своего сердца в течение последних недель, потому что она, по крайней мере, испытывалась около него.

«Если б он теперь попросил меня остаться, то, что бы ни случилось, я осталась бы».

Да. Она так ослабевала при одной мысли расстаться с ним, что готова была пожертвовать теперь для него самым дорогим: своей репутацией, своими обязанностями жены. Она мечтала остаться любовницей Мориса, даже если он будет ее презирать, обманывать, но всегда остаться с ним, около него.

Как его удержать, как его сохранить? Очевидно, он еще не потерял потребности в ее присутствии, потому что не далее, как вчера он просил ее не оставлять его в этом одиночестве. Разве она не чувствовала, что он вполне принадлежит ей, когда в редкие и острые минуты страсти, он лепетал эти прерывающиеся слова; «я хочу, я люблю только одну тебя?»

После завтрака Морис вышел на балкон выкурить папироску. Жюли прилегла на маленькой кушетке; она чувствовала себя усталой, щеки ее пылали, в голове ощущалась тяжесть.

«Эта ходьба и острота воздуха опьянили меня», - говорила она себе.

С подушки, на которую она опустила голову, она наблюдала за своим другом; он стоял неподвижно, опершись на перила балкона. Она пристально смотрела на этот дорогой силуэт, стараясь привлечь его к себе магнетизмом взгляда. Чего она хотела? Она не сумела бы этого объяснить. Она знала только, что желала бы иметь его ближе к себе, ближе к своему сердцу.

И почти тотчас же Морис обернулся и подошел к ней… Она почувствовала на себе взгляд этих светлых глаз и ей стало холодно от того, что она прочла в нем такое полное равнодушие, такую холодную рассеянность. Как его вернуть, как его удержать? Как насиловать эту любовь и эту остывающую страсть? Безумие овладело этой чистой душой, которая достигла любви только путем нежности и побежденная стыдливость которой возмущалась после каждого порыва страсти.