Она приподнялась; ее руки искали руки Мориса, ее глаза и губы сказали ему: «Иди ко мне…» Этот призыв длился всего секунду, а между тем Морис понял его; его лицо выразило такой беспокойный страх, как будто он видел, что Жюли сходит с ума. Он отступил, и это мгновение, это выражение его лица сразу охладило бедную женщину. Она закрыла руками свои пылающие щеки и спрятала голову в подушку.

Морис был растроган; он склонился над ней и, желая загладить ее унижение, стал в свою очередь просить ее… Она отстранила его, встала и произнесла с быстрым жестом:

- О, нет!… Не надо жалости, прошу тебя!

Потом, после минутного молчания, она сказала:

- Уйдем отсюда, прошу тебя, уйдем скорее.

Морис подумал об утомительном пути пешком; ему также захотелось быть скорее в Кронберге, кончить эту несчастную экскурсию. Он спросил:

- Если б мы вернулись в карете?

- Хорошо. Это было бы лучше, - ответила Жюли. - Я так устала!

Они нашли кабриолет в гостинице. Скоро карета уносила их по зыбкой почве. Листья деревьев были покрыты легкой влажностью и солнце уже не светило так ярко. Никто из них не произносил ни слова в продолжение всего пути, до тех пор, пока они не вернулись в Кронберг и дверь виллы Тевтонии не затворилась за ними. Было только шесть часов, но серые тучи, надвинувшиеся над долиной, производили искусственную темноту, так что, несмотря на открытое окно, в комнате было почти темно.

Усталые, с отвращением к движению и жизни, они бросились на стулья далеко друг от друга. Теперь все было кончено, попытка сделана; они больше не искали предлогов обманывать самих себя. В эту самую комнату, куда они вошли три недели тому назад дрожа от волнения, что они, наконец, соединились, они вернулись теперь измученные, безнадежные, утомленные борьбою с судьбой.

Морис думал:

«Если Жюли останется, то у нас не хватит больше сил тянуть такие дни, как сегодня. Но остаться одному, снова начать такую жизнь, как те две недели в Гамбурге, да еще прибавить к этому страдание, что я оттолкнул ее от себя, потерял… О, не могу этого, я не буду в силах!»

Он вернулся к прошлому:

«Все это произошло по моей вине. Я думал, что можно обладать сердцами двух женщин, не заставляя их страдать и не страдая самому. И вот наказание».

В эту минуту, когда все казалось ему лучше, чем неуверенность, как желал он уже быть связанным неизбежным! Почему письмо Эскье сегодня утром не принесло известия, что Клара уже замужем? «Почему я до сих пор не сказал Жюли, когда уже два раза мне приходила в голову эта мысль: я женюсь на тебе! Если б я имел эту храбрость, я порвал бы заклятие; будущее было бы тускло, но зато определенно…»

Да, он мучился потребностью определенного, чтобы он мог сказать себе: «Это сделано, это непоправимо». Он поднял голову, взглянул в сторону Жюли. Он различал только смутные очертания силуэта. Плакала она? Ему показалось это; ему хотелось осушить ласками эти проливаемые за него слезы.

Он подошел к ней. Он приложил свою щеку к мокрой щеке Жюли.

- Я заставляю тебя страдать, - прошептал он. - Прости меня!

Она ответила ему:

- Это не по твоей вине. Ты больше не любишь меня. Вот и все.

Он тотчас же почувствовал, что она ошиблась, что он все еще любит ее. Ему хотелось бы не слышать этих безнадежных слов.

- Нет, я тебя люблю! Я тебя люблю! - сказал он с торопливым заблуждением, желая ускорить решение. - О, зачем ты это сказала!

- Ты больше не любишь меня, - повторила она. - К чему мы будем продолжать обманывать друг друга? Ты любишь другую женщину, а не меня. Я пробовала удержать тебя, я сделала все, что могла. Теперь у меня нет больше сил. Оставь меня.

Он пролепетал, стараясь коснуться ее губ:

- Йю, дорогая моя!

- Нет, - грустно произнесла она. - Не надо больше нежностей, уйди, они были бы насильственны… Это кончено, кончено Ты меня больше не любишь.

Произнося эти слова, она отстраняла его от себя медленным и твердым движением. Морис видел в первый раз, что эта кроткая душа возмущалась; в ней не было больше веры ни в него, ни в будущее. Он представил себе это будущее, разлуку двух любящих душ, и это показалось ему хуже смерти. Мысль, уже два раза приходившая ему в голову, стала яснее, повелительнее; он не мог бы себе ответить, была ли она плодом его личного эгоизма или глубокой жалости к этому бедному убитому созданию, плакавшему около него.

- Послушай, Жюли, - сказал он. - Я вижу, что ты не хочешь мне верить, когда я говорю тебе, что я тебя люблю больше всего на свете… Ну, что же! Выслушай меня…

Она тревожно поднялась, удивленная тем, что он говорит так твердо и серьезно.

- Мы получили сегодня утром плохие вести о твоем муже, не правда ли? Ты читала, что говорит Эскье: конец близок. Я, с своей стороны, прежде чем оставить Париж, говорил с Домье. Я знаю настоящее название болезни Антуана; она неизлечима… Ну, вот…

- Берегись, умоляю тебя! - прервала его Жюли. - Обдумай то, что ты хочешь сказать!

Она догадалась; она страшилась невероятного счастья, о котором догадывалась.

Морис продолжал:

- Я говорю хладнокровно, обдуманно и я знаю, что мне скоро придется доказать мои слова на деле. Если твой муж умрет…

- Берегись! - еще раз умоляла Жюли, протянув руку к своему другу.

- Если он умрет, то я буду просить тебя сделаться моей женой. Клянусь тебе!

Она схватила его в свои объятия, крепко прижала к себе, душила поцелуями. Она пролепетала:

- Твоей женой! Твоей женой!

Это имя, которое она никогда не дерзала произносить даже про себя, даже в лучшие времена, она слышит теперь от самого Мориса. Все ее страдание было забыто и она благословляла его, потому оно было оплачено такой дорогой ценою.

- Я не принимаю твоего обязательства, - сказала она ему, когда немножко успокоилась; - но я благодарю тебя за эту дорогую мысль. Я верю тебе. Прости мне, что я сомневалась. Так ты еще любишь меня?

- Клянусь тебе, - ответил Морис, - что я сдержу свое обещание. В нем все счастье наших обеих жизней.

На другой день, когда они пили утренний чай на террасе, им подали депешу для m-mе Артуа.

Жюли побледнела.

- Это из Парижа… - сказала она, - Мы совершили преступление.

Она протянула депешу Морису.

Он распечатал ее и прочел:


«Антуану хуже, его привезли в Париж. Пока еще ничего опасного. Но возвращайтесь. Эскье».


Жюли глядела на Мориса. Она с тревогой наблюдала, какое впечатление произвела на него депеша.

Он в свою очередь взглянул на нее; он протянул ей свои объятия. Она бросилась в них.

- Дорогая моя!… - прошептал он. - Жена моя!

Несколько часов спустя они выехали из виллы. Жюли торопилась на поезд в Кельн и Морис провожал ее до Франкфурта. Они решили, что он будет путешествовать по Германии, пока Жюли не вызовет его к себе.

Они спокойно разговаривали о будущем, в надежде, что оно даст им еще немножко счастья. Но, несмотря на все, в Жюли таилась мучительная неуверенность. Когда они уже сидели в коляске, нагруженной чемоданами и маленькая горничная Кэт вышла на крыльцо виллы проститься с ними, Жюли наклонилась к Морису и прошептала ему эти слова, мучительно отдавшиеся в его сердце, потому что в них вылилась вся нежная грусть и покорность ее души:

- Если ты вернешься когда-нибудь сюда с другой женщиной… и если маленькая Кэт спросит тебя, что сталось со мною, то… ты скажешь ей, что я умерла… Не правда ли?

Часть третья

I

С наступлением осени город полон такой тонкой прелести, чисто парижского осеннего сезона, что с первого же взгляда заставляет забыть приезжего все, что он видел в других местах и втягивает его во вкус лихорадочной жизни Парижа. Это ясные утра с веселой озабоченностью прохожих и экипажей в залитых матовым светом улицах; слегка влажные дни, когда чуть заметный ветерок, не отрывая колышет последнюю листву городских деревьев. Но особенно хороши вечера, красноватые сумерки, медленно спускающиеся с неба, даже после того, как замигают газовые рожки, еще не освещая тротуаров.

В такой светлый, медленный вечер карета увозила со станции Северной железной дороги на Ваграмскую площадь m-mе Сюржер и Жана Эскье, выехавшего ее встретить. Когда Жюли заметила за балюстрадой платформы высокую фигуру банкира и не увидала около него Клары, неопределенное спокойствие, нс покидавшее ее, помимо ее воли, после клятвы Мориса, сразу рассеялось. Первая фраза, которую она произнесла, пожимая руку Эскье, была:

- А Клара? Почему ее нет здесь?

Эскье с грустью рассказал, что с некоторых пор тревожное настроение, недомогание и раздражение, в которые Клара впала после отъезда Жюли, по-видимому усилились.

- Она почти не спит, нервы расстроены… по временам я замечаю слезы, которые она хочет от меня скрыть. Ах, у меня много горя, друг мой!

Жюли ничего не ответила. Что сказать? Едва она рассталась с Морисом и вот снова неприятности посыпались на нее… Она не хотела слушать голоса своей совести, но он упорно нашептывал ей укоры: «Если Клара больна, если Эскье страдает, то это из-за тебя!»

- Кто ее лечит? - произнесла она.

- Домье, понятно, бывает каждый день… И потом, у нас в доме нет недостатка в докторах. Сейчас будет консилиум об Антуане… Домье пригласил Родена и Фредера.

Антуан! Это правда, она забыла его, этого умирающего, к которому приехала.

- Вы с трудом узнаете его, - сказал Эскье, - до такой степени его изменила болезнь. У него совсем седые волосы, более седые, чем у меня. Он имеет вид восьмидесятилетнего старика.