Жюли заторопилась, но ее ужасала эта светская комедия, которую ей придется сейчас разыгрывать.

Обещание Мориса преследовало ее. «Если вы овдовеете, я женюсь на вас!. » Это вдовство было ее самой заветной мечтою. И надо было притворяться встревоженной, огорченной. Из какой ужасной сети обманов соткано прелюбодеяние!

Проходя мимо рабочего кабинета, находившегося перед комнатой Антуана Сюржер, она услышала голоса, перешептывавшиеся за дверью. Чтобы хоть немного отдалить от себя испытание, она вошла туда. Она застала Фредера за письменным столом с пером в руках, перед листком белой бумаги; Эскье, Роден, Домье, барон Де Рие стояли около камина. Все смолкли, увидев ее. Фредер встал.

- Не беспокойтесь, пожалуйста, - произнесла она вполголоса.

Она пожала руки Домье и де Рие и с ними отдалилась от группы.

- Что сказали доктора?

Домье в нескольких словах объяснил развитие болезни. Паралич распространялся и достиг мозга.

- Мы сейчас думали, что он заговорит.

- В общем, - сказал Рие, - конец наступит не раньше нескольких недель.

Смерть!… Освобождение!… Жюли уедет за границу с Морисом и опять начнутся счастливые дни, как первые дни в Кронберге; Клара, баронесса Рие будет разыгрывать в отеле на Ваграмской площади роль светской, красивой женщины; говорят, что это необходимо для процветания банка. И все это счастье покупалось ценою смерти, приближавшейся медленными, но верными шагами…

Но Фредер подошел, считая необходимым сказать молодой женщине несколько успокоительных слов.

- Увы, сударыня, мы слишком уважаем науку, чтобы вводить вас в заблуждение в таком серьезном случае. Мы встретили такой случай, где наше знание неприложимо… Жизнь парализована в самом источнике мысли и деятельности. Существование нервозное… разрушающееся… подтачиваемое тайным недугом…

Он смотрел на Жюли; по-видимому это спокойное выражение лица смущало его; он ждал слез, которыми обыкновенно сопровождалась его резолюция. Но слезы не катились по щекам m-mе Сюржер. Она с твердостью спросила:

- Значит, нет никакой надежды его спасти?

Этот прямой вопрос смутил старого хирурга. Он повторил:

- Боже мой, конечно… наука…

И обернувшись к Родену, глядевшему на него своим хитрым, недоброжелательным взглядом, он сказал:

- Не правда ли, вы со мной согласны, доктор Роден? Роден поклонился.

- Медицина, действительно, бесполезна здесь, - сказал он, - по крайней мере, для того, чтобы вылечить. У изголовья г-на Сюржера ей остается только наблюдать и облегчать, по возможности, страданья. Поэтому я прошу у вас позволенья пройти еще раз.

- Взгляните на Фредера, - шептал Домье на ухо де Рие: - он вне себя от идеи Родена, он разбит; он не сумел сделать вид, что интересуется «наукой».

Жюли слегка поклонилась обоим авгурам и направилась к комнате больного. Эскье последовал за нею.

Она чувствовала теперь в себе больше сил, шла с большей уверенностью взглянуть на того, кто, так сказать, уже не существовал больше.

Запах хлороформа, смешанный с запахом духов, которыми только что накурили в комнате, захватил ей дыханье. Так как заходящее солнце било в окно, то перед консилиумом спустили жалюзи. Было почти совсем темно.

- Принесите лампу, Хело, - сказал Эскье сиделке.

- Ну вот! - произнес он, когда девушка вышла. - Вы видите, что осталось от Антуана.

Сквозь темноту, Жюли различала кровать, прямо у боковой стены и что-то вроде массы, положенной на ней. Эта масса была неподвижна. Мало-помалу глаза m-mе Сюржер привыкли к темноте и разглядели тело, приподнятое в вышину подушек; она увидела скрючившиеся члены и неподвижную голову, слегка склонившуюся на левый бок. Лампа, принесенная Хело, осветила остальные подробности этой бесформенной массы…

М-mе Сюржер подошла к изголовью; эта масса смущала ее; в больнице она прошла бы мимо постели своего мужа, не узнав его. Вдруг веки приподнялись и глаза устремились на нее; взгляд медленно двигался в то время, как голова оставалась наклоненной.

Жюли отступила; ее пальцы судорожно ухватились за руку Эскье.

- Он узнает вас, - сказал банкир.

Жюли смотрела, загипнотизированная этими устремленными на нее глазами. Левый из них уже казался пораженным, почти мертвым или, по крайней мере, в нем уже не было чувствительности зрения. Другой же несомненно видел; в нем сосредоточилась вся жизнь этого мертвеющего, неподвижного тела.

- Не хотите ли дать ему руку? - шепнул Эскье.

Она приблизилась к кровати и взяла руку больного. Но, пожав ее, она почувствовала, что она совсем мягкая, как будто пустая, нечто вроде перчатки, наложенной ватой, размягчающейся под пожатием. Она вскрикнула. Эскье бросился к ней.

- Прошу вас, уйдем отсюда, - прошептала она.

Ухватившись за руку банкира, она вернулась в рабочий кабинет. Роден и Фредер уехали. Домье и барон де Рие разговаривали еще около окна, в полнейшей темноте. Она была очень довольна этой темнотой, позволявшей ей броситься в кресло и медленно приходить в себя, не привлекая внимания.

Она шепнула Эскье:

- Разговаривайте… пусть на меня не обращают внимания, мне уже лучше…

Эскье присоединился к молодым людям. Сквозь туманное забытье, в которое она впала от слабости, она слышала, что Домье говорил уже не об Антуане Сюржер, а о Кларе.

Он говорил:

- Я не хочу возбуждать в тебе беспокойства, мой старый друг, но действительно, будь осторожен. Воспользуйся твоим авторитетом на дочь, чтобы заставить ее уехать из Парижа: найди ей компаньонку ее возраста, пошли ее на юг, словом, развлеки ее, помешай ей быть одной и вечно думать… без этого я за нее не отвечаю.

Эскье спросил после минутного молчания:

- Вы остаетесь обедать, Домье? И вы также, Рие?

Домье согласился. Рие сначала извинился, но потом кончил тем, что принял приглашение. Как раз в эту минуту слуга отворил дверь и доложил m-mе Сюржер, что обед подан. Когда все четверо спускались в столовую, Жюли встревоженная последними словами Домье, остановила его.

- Вас действительно беспокоит Клара? - спросила она.

- Да. Очень, очень!

Он объяснил, что в январе месяце этого же года ему пришлось лечить подобную же болезнь; молодая девушка, простая портниха, ходившая на поденную работу в город, без всяких органических недостатков, вдруг впала в состояние такой слабости и нервности, что ей пришлось прекратить работу.

- Вместо того, чтобы пичкать ее лекарствами, - продолжал доктор, - я принялся исповедовать больную, разузнавать образ ее жизни. Я кончил тем, что узнал, что в одном из тех семейств, где она работала днем, она влюбилась в сына хозяина дома, очень молодого офицера, только что вышедшего из Сен-Сирской школы. Она не смела признаться в этом чувстве и медленно таяла.

- Что же вы сделали? - спросила Жюли.

- О, я разыскал офицера и рассказал ему о положении вещей. Молодая девушка была ни дурна, ни хороша собою; но ей было двадцать лет, и потом в армиях не слишком разборчивы. Неделю спустя моя больная каталась на каруселях на ярмарке в Нельи.

За столом Клара сидела на своем обычном месте, между Рие и отцом. О, каким живым укором для бедной Жюли была эта бледная, похудевшая, почти прозрачная фигура! Каким упреком была для нее грусть Эскье! До конца обеда молодая девушка ушла в свою комнату. Несколько минут спустя полная тревоги Жюли вышла из-за стола в свою очередь. Ее ничто не удерживало здесь; надо было еще раз попытаться войти в доверие к девушке, получить право на откровенный разговор… Мысль об отречении приходила ей в голову; она чувствовала себя готовой на все, чтобы загладить зло, которое она сделала.

Комната освещалась только одной свечой, стоявшей на камине. Жюли подошла к кровати, наклонилась… Клара тотчас же обернулась, показав озабоченное лицо, все в слезах, которое она закрыла руками, узнав m-mе Сюржер.

- Клара, дорогая моя… - пролепетала Жюли. - Ты плачешь, тебе нехорошо. Почему ты ничего не хочешь мне сказать? Разве ты уже не доверяешь твоему старому другу?

Молодая девушка быстрым движением вытерла глаза и произнесла:

- Нет… Я совсем здорова, совсем…

- Но если ты страдаешь, - возразила Жюли, стараясь удержать ее руки в своих руках, - то напрасно ты не хочешь довериться мне, злая девочка! Все, что я могла бы сделать для того, чтобы тебя утешить, я сделала бы!

Если б в эту минуту Клара во всем призналась, если б она бросилась в эти, открытые ей материнские объятия, то Жюли, измученная борьбою, быть может не в силах была бы сопротивляться, быть может в пылу одного из этих великодушных порывов, так свойственных высоким сердцам, она воскликнула бы: «Ну, что ж! Люби его! пусть он тебя любит… будь его женой… Но не плачь… не страдай… но живи!»

Увы! Молодая девушка решительно закрыла свое сердце для этого порыва самоотречения, ее руки старались высвободиться из рук Жюли… Жюли повторяла, склонившись над нею:

- Клара, я тебя прошу, скажи мне!… Я сделаю, что ты хочешь… Слышишь? Все, что ты хочешь!…

Она чувствовала, что теряет под собой почву, что ей безумно жаль самое себя… Пусть самоотречение жертвы возбуждало ее. «Все, что ты хочешь, понимаешь?» Да, она отдала бы все за то, чтобы руки Клары обвились вокруг ее шеи и чтобы услышать: «Благодарю», которое успокоило бы угрызения ее совести. Но когда она ждала этой благодарности, молодая девушка почти резко вырвалась от нее.

- Оставьте меня! - сказала она.

Это было уж слишком. В Жюли возмутилась вся гордость, вложенная любовью в ее душу.

- Хорошо, - сказала она. - Я уйду.