Кроме воспоминаний, ее влекло сюда еще и иное обстоятельство. Расставаясь, они решили с Морисом, что он будет адресовать ей на улицу Chambiges письма или по крайней мере телеграммы, с уведомлением, что он здоров и где находится. До сих пор телеграммы получались чаще, а письма были очень коротки, настолько коротки, что наблюдатель, более внимательный, чем Жюли, сумел бы прочесть в них тревогу этой души, которая имела силы желать чего-нибудь, но, раз добившись желаемого, не могла удержаться от сожалений. Но Жюли умела понимать Мориса только тогда, когда он был с нею, в письме же она не могла предугадать его мыслей. Она довольствовалась небольшими записками, в которых он только писал ей, где находится в данное время, в двух-трех нежных фразах.

Сегодня она получила от него небольшой картонный билетик в конверте, и видя, что ее дорогой, отсутствующий друг, вместо того, чтобы просто послать телеграмму, написал ей, она была счастлива и полна благодарного чувства к нему. Она поцеловала конверт с буквами этого имени, которое, быть может, когда-нибудь будет действительно ее именем, перед людьми: - М-mе Морис Артуа. Потом она подошла к одному из окон, чтобы лучше рассмотреть. Обе стороны карточки были исписаны неразборчивым почерком Мориса, который она читала с большим удовольствием. Морис уведомлял, что оставил Франкфурт и объезжает Турингию, что имеет намерение побывать в Берлине, Гамбурге, Дрездене, Праге. Он не делал ни малейшего намека на скорое возвращение или на обстоятельства, которые могли бы способствовать этому возвращенью.

Но что до этого Жюли? Все время, пока она сидела в квартире в улице Chambiges, она читала и перечитывала письмо своего любовника.

Она видела его перед собою, в ее воображении восставала картина, когда он сидит за столом в гостинице и пишет эти слова: «Моя дорогая, горячо любимая…» или фразы, банальность которых она не замечала: «Мое одиночество тяготит меня. Как жаль, что вы не со мною!…» И потом, почти неизменную фразу прощания: «Целую ваши губы, моя возлюбленная…» Она громко повторяла эти слова среди полнейшей тишины: «Целую ваши губы, моя возлюбленная! Моя возлюбленная!…» И она всеми силами своей души стремилась к отсутствующему. Она посылала ему воображаемые поцелуи: «Я тебя люблю, мое сокровище…» говорила она и снова осыпала поцелуями бумагу. Этот билетик был частицей самого Мориса. Его рука касалась до него, его вчерашняя мысль была вылита в этом почерке. Дорогая бумага! Дорогие буквы!… Она уже их не различала, потому что спускалась ночь. Но теперь она знала письмо наизусть и даже в этой темной комнате, где уже сливались все предметы, она могла бы различить слова. Ее мысль непрестанно витала около отсутствующего. Она была с ним. Он был подле нее.

Она была выведена из своего нежного экстаза ярким светом, оживившим вдруг всю обстановку комнаты. Это зажгли газовый рожок перед окнами квартиры. Каждый день, со времени своего возвращения, этот свет был для нее сигналом, что пора уходить. Она надела шляпу, манто и, бросив прощальный взгляд на все эти предметы, которые, казалось, разделяли ее любовь, она ушла.

III

Повертывая на Ваграмскую площадь, Жюли увидала Тоню у открытых дверей отеля. Что случилось? Она представила себе всевозможные ужасы, но прежде всего возвращение Мориса; она поняла, что не настолько желала этого приезда, насколько боялась. Но, завидя ее, Тоня крикнула ей:

- Барышня Клара больна, она лежит без чувств.

- Как больна? Что с нею?

- С ней сделалось дурно, - ответила старушка, задвинув тяжелый засов двери и подымаясь по лестнице за своей барыней. - Г-н барон де Рие был здесь; он разговаривал с ней в саду довольно долго. Когда он ушел, барышня вошла в дом, поднялась… Иоаким нашел ее в маленькой гостиной, она во весь рост лежала на полу.

Жюли больше не слушала, она ускорила шаг и в одну минуту поднялась по лестнице. В моховой гостиной она застала Эскье; он стоял у кресла, в котором лежала молодая девушка, откинув голову на высокие подушки. Домье, стоя около нее на коленях, считал биение пульса. Но что особенна поразило Жюли - это открытые, неподвижные глаза, словно в летаргическом сне, устремленные на нее и потом блюдце из японского фарфора, служившее обыкновенно для визитных карточек, теперь было полно крови.

- Это блюдце схватили второпях, - сказал Эскье, - отвечая на немой, вопрошающий взгляд Жюли. - Когда Клара стала приходить в себя, у ней сделалось страшное кровотечение. К счастью, Домье был здесь. Он оказал ей необходимую медицинскую помощь.

М-mе Сюржер склонилась над молодой девушкой. Но Клара рефлективным движением вытянула руки и отвернула голову, как бы желая защититься.

- Будьте осторожны, - шепнул Домье на ухо Жюли, - если вы останетесь около нее, то все придется начинать сызнова.

Жюли машинально, не сознавая что делает, вошла в большую гостиную. Темнота хорошо на нее подействовала. Ей хотелось бы, чтоб было еще темнее, чтоб она могла спрятаться от стыда и скрыть свою безнадежность.

«Это я, это я виновница всего этого!…»

Она представляла себе всех троих: ослабевшую больную, огорченного Эскъе, доктора, пользовавшегося своим авторитетом, чтоб выгнать ее… Она чувствовала, что все ее осуждали и что это так и должно быть: она причина всего несчастья. Она чувствовала себя не в силах бороться против этого заговора на ее любовь; но она сознавала в то же время, что ее любовь не уступила бы ни угрызениям совести, ни даже самой смерти. В таком случае на что же она идет? К какой окончательной катастрофе, к какому хаосу разбитых жизней стремится она? Она не смела думать об этом. Она только застенчиво, униженно молила Господа, устроителя человеческих судеб: «Боже мой! Боже мой! Спаси меня!»

Вдруг она очнулась. Домье и Эскье были подле нее, гостиная ярко освещалась электричеством.

Она собрала свои силы, свои мысли; она заставила себя спросить мужчин:

- Ну, что, как здоровье девочки?

- Лучше, - сказал Эскье. - Ее только что перенесли в ее комнату и уложили в кровать.

- Но ведь это не серьезно.

И ее взгляд, устремленный на Эскье, молил ответить ей, что, действительно, этом нет ничего серьезного, что это случай, которому не были причиной сердечные муки.

Домье ответил:

- Никогда нельзя терять надежды, когда ни один орган не поврежден и когда больной не исполнилось и двадцати лет. Только что же может быть серьезнее, как не расстройство внутренней жизни вместе с головным потрясением? Клара больна, серьезно больна, потому что это состояние слабости может довести ее до самых плачевных результатов. Конечно, рассуждая a priori, нет близкой связи между сердечным волнением и кровотечением, которое мы сейчас остановили с таким трудом, а между тем одно есть следствие другого…

Эскье взглянул на Жюли; она отвела глаза.

- На этот раз, - продолжал доктор, - дело ограничится только слабостью… Но это не должно повторяться.

И после короткого молчания он прибавил:

- Ну, теперь я вас оставлю. Мне надо еще навестить одного больного перед обедом. Прощайте. Успокойтесь, - сказал он, пожимая руку Эскье, - я вполне искренно утверждаю, что нет близкой опасности.

Он поцеловал руку Жюли и ушел. Эскье сел перед столом, с разложенными на нем книгами; он взял одну из них и стал рассеянно перелистывать. Жюли наблюдала за ним. Его большая фигура сгорбилась, как под непосильной тяжестью. На лице видны были морщины, волосы были почти совсем седы, вся его осанка говорила об утомлении и приближающейся старости.

«Как я виновата, - думала M-me Сюржер, - перед этим превосходным человеком, который всегда так нежно поддерживал меня во всех несчастиях моей жизни! Вместо благодарности, я ему оплачиваю злом! Вместе с ним я заставляю страдать существо, которое ему дороже всего на свете».

И ей хотелось упасть к его ногам и крикнуть. «Простите, простите!»

Тишина этой большой, слишком ярко освещенной комнаты стала ей невыносима. Она ощущала потребность слышать слова Эскье, даже его упреки. Она прошептала:

- Жан!

Эскье оттолкнул книгу, бывшую у него под руками.

- Что? - сказал он.

Она взяла его руку и в ласковом пожатии старалась выразить все горе, все угрызения совести, которыми было переполнено ее сердце.

- Бедный друг мой!

Она притянула его к себе; она не хотела позволить ему уйти прежде чем он не простит ее.

- Да, - произнес он вполголоса, - я очень тревожусь.

Жюли стала подыскивать утешения; обычные слова тотовы были сорваться с ее губ: «Клара не серьезно больна, она поправится». Но она не осмелилась произнести их перед этим страшным горем. Снова наступило тягостное молчание; Жюли предчувствовала, что на. этот раз надо, наконец, объясниться и что она сама готова выйти на жестокий поединок, чтобы защитить свою любовь.

Она набралась храбрости;

- О, Жан, я знаю, что вы думаете; я вижу, что вы меня разлюбили. Скоро вы будете ненавидеть меня… За что? За что это? Вы думаете, что это я виновата в болезни Клары!… Но я ничего не сделала против Клары! Я не отняла у нее кого-нибудь, кого она любит. Подумайте, что вот уже три года, больше трех лет, как Морис… (Она не нашла слов, чтобы окончить свою фразу). Все уже существовало давным-давно, когда Клара вышла из монастыря, когда она стала жить здесь…

Эскье прервал ее:

- Прошу вас, - сказал он, - сжальтесь над моей маленькой Кларой…

Их взгляды встретились; Эскье почувствовал, что взгляд Жюли, так сказать, заслонился стеной от его взгляда. Он все-таки попробовал проникнуть в эту замкнутую душу.

- Сжальтесь над нами… Вы видите, как она страдает, бедная девочка!… Она ничего не говорит, она никого не обвиняет, но она может умереть, вот что!…