Пар со свистом валил из трубы, как бы посылая последнее - прости. Снимали мостки; большой корабль медленно удалялся на буксир, колыхался, выплывал на простор… «Другие на моем месте имели бы храбрость на это», - думал Морис, глядя вслед кораблю. И он еще лишний раз убеждался в суетности своих мечтаний, в бессилии свой воли.

Раз вечером, в Праге, выходя из Богемского театра, он нечаянно толкнул очень молоденькую, очень оригинальную женщину; она была недурна собой, с белокурыми волосами, с белым, румяным лицом, одета в английский дорожный костюм.

Он извинился по-немецки; путешественница ответила по-французски и с недурным акцентом:

- Это ничего, м-синьор.

Она была одна; они разговорились, отправились выпить чашку шоколаду в одном из кафе Кенигштрассе. Морис проводил ее до дверей ее гостиницы, попросив позволения зайти к ней на другой день. В этот вечер он уже в более веселом настроении вернулся к себе; ему казалось, что он мстит судьбе; ему доставляло удовольствие слегка изменить тем, кого он любил.

О, как загадочны и мятежны даже самые искренние человеческие сердца!

Они видались каждый день, вместе выехали из Праги. Она рассказала ему свою историю, которая, быть может, и была справедлива: она развелась с мужем, жила и путешествовала одна. Морис ухаживал за ней, на что она отвечала улыбкой, ничего не позволяя, но и не отказывая. Они вместе приехали в Нюрнберг. Морис, в нерешительности, спросил ее:

- Как нам устроиться в гостинице?

Она ответила, не задумываясь.

- Возьмите квартиру в две комнаты на имя М. и М-м Артуа.

«Это ли лекарство? Это ли забвение?» - спрашивал себя молодой человек, слегка волнуясь от этого приключения… Матильда Симпсон была свежа и привлекательна, и кроме того, кротка, весела, ей нравилась роль подруги путешественника. «Это ли забвение? Это ли лекарство?» - думал он, глядя, как она в ресторане обедала рядом с ним, слушая ее грациозную болтовню. «Случайная любовь, это лекарство, которое прописывают доктора страдающим сердечной болезнью».

Когда он уже хладнокровно смотрел на эту женщину, подобранную им на большой дороге Германии, он переживал грустные и отвратительные минуты. Тот, кто не отдал целые годы своей жизни истинной и единственной нежности, тот не знает страшных угрызений совести, подымающихся в душе человека, как наказанье за совершенную измену. В радостях, в страданиях истинной страсти самое побуждение любви очищается. Человек, который известное время своей жизни, на одну женщину смотрел как на храм, не может без отвращения сойтись с другой, не может не смотреть на нее.

В ту минуту, как в Морисе замирало удовлетворенное желание, в нем поднялась злоба на свою подругу по приключениям; ему хотелось бы уйти тайком из этой комнаты, как из какого-нибудь дурного места. Любезные отношения, которые он должен был сохранить с нею, приводили его в отчаяние. Она заметила это, она, очевидно, страдала от этого; но ей нравился этот беспокойный, красивый француз, у которого в душе была какая-то грустная, серьезная тайна, и она молчала.

Мало-помалу Морисом овладело презрение к самому себе, не покидавшее его в течение нескольких дней, он забывался только в минуты страстных порывов. Он стал мечтать об уединении с той же горячностью, с какой прежде его ненавидел. Но какая-то непонятная застенчивость, неспособность управлять собственной жизнью не позволяли ему решиться на что-либо. Матильда решилась первая. Раз, вечером, когда он вернулся в гостиницу, где она осталась под предлогом мигрени, он нашел комнаты пустыми. Она уехала, захватив с собой кое-что из принадлежавших ему вещей. На видном месте стола лежал конверт, он распечатал его и прочел:


«Друг мой, вы страдаете и я вам надоела. Я уезжаю. Я не попросила бы ничего кроме позволения любить вас… Но вам скучно со мной. Не ищите меня, не пишите мне. Забудьте меня…

Матильда».


- Морис вертел некоторое время письмо в руках. Он уже не знал, доволен ли он или огорчен этим отъездом.

«Бедная малютка… Я считал ее авантюристкой низшего разбора. А вот она уехала, ничего у меня не попросив, я не успел даже подарить ей какую-нибудь драгоценность… Неужели она меня любила? Если да, то она прекрасно сделала, что уехала, потому что… я не мог бы ее любить… У меня уже никогда в жизни не будет любовниц, никогда…»

Он обедал один, спокойно и вместе с тем грустно. После обеда он вышел из города, дошел до укреплений. Луна освещала красивые оригинальные башни, ворота и подъемные мосты. Он медленным шагом двигался по дороге, тянущейся вдоль городского вала. «Люди жили здесь еще до постройки этих декоративных укреплений; простые солдаты, буржуа, капитаны. Они любили и их любили, они испытали ожидание обладания, острую радость, затем смерть.

Теперь они превратились в этот чернозем, который я попираю ногами, в почву для этих дубов, окружающих дорогу… Ах, - думал Морис, - они любили, как любим мы, даже самые ничтожные из нас…» Ему захотелось избавиться от этой жизни, которая протекает так скоро, как вода между пальцев. И снова ему стало страшно своего одиночества; он торопливо вошел в крепостные ворота, вернулся в гостиницу и лег спать.

Но сон не шел к нему на помощь. Он и не старался уснуть. Он снова, во время бессонницы стал вызывать опасные и сладкие грезы, возбуждавшие его как укол морфия в Гамбурге… Он стал мечтать о Кларе.

«Что она теперь делает? Только что пробило одиннадцать часов: она легла, она скоро заснет».

Он разжигал свою страсть, он представлял себе невинную кровать молодой девушки. Да, она спала, как когда-то он застал ее в Канне, склонившись на край подушки; ему казалось, что он видит перед собой блеск ее слишком черных волос, ее слишком белые зубы, ощущает аромат ее тонкой кожи. Он прошептал вслух: «Зубы Клары… губы Клары… глаза Клары…» и слова как бы одушевлялись, их звук и значение сводили его с ума. «Я хочу тебя! Я хочу тебя!…»- шептал он.

Еще раз он был побежден. Представившийся ему призрак преследовал его, завладел им и крепко держал; ни присутствие дорогой любовницы, ни страстные ласки мимолетной любви, ни уединенье, - не спасали его. Он понял свое поражение, он видел его неминуемым и допустил себя до того, о чем не смел и думать после своей клятвы Жюли: «Хорошо, я больше не буду бороться». Он весь задрожал от этого радостного решения, он испытывал подлое довольство плененного офицера, который дает клятву не бежать.

Но это удовольствие длилось недолго. Другие мысли стали беспокоить его.

«А Жюли? А мое обещание жениться на ней, если она овдовеет? Как мог я дать такое обещание?…»

Оно казалось ему чудовищным, неисполнимым, даже в том случае, если ему суждено расстаться с Кларой и снова отдаться любовнице. «Ничего, что бы не случилось, буду ли я около Клары или далеко от нее, ничто не помешает мне ее любить… К чему обманывать себя самого?…

Когда он заглядывал в глубь своего сердца, то его пугала теперь буря, которую он находил там. Как он любит эту девушку! Сказать только, что он думав, что у него нет к ней страсти, что он видит в ней просто брак, семью, обновленную будущность! Теперь уж он не понимал, как мог он расстаться с нею, как мог он решиться не чувствовать около себя, по крайней мере, хоть ее ободряющее присутствие.

Он стал стремиться на родину, в Париж, в тот уголок, где она жила; он стал стремиться туда всеми своими помыслами, всем своим измученным сердцем… В сущности, кто мешал ему вернуться и поддаться воле судьбы? Разве существа, страдавшие из-за него издалека, меньше страдали?… Вернуться! Увы, на этот решительный шаг у него недоставало храбрости. Он пошел на сделку с своим желанием; он перестал отдаляться; вместо того, чтоб отправиться на запад, он стал немного приближаться к родной земле, на которую не дерзал ступить.

О, грустный пилигрим, избороздивший Германию и шаг за шагом приближающийся к границе! Он знает, что не переступит ее, но она все-таки его гипнотизирует, тянет к себе. Он идет вперед словно навстречу пропасти. Он положился на волю судьбы; он не более как вещь, двигающаяся по воле случая. В его жизни нет больше исхода… Что в том? Он идет, идет, опустив глаза в землю, не видя перед собой дороги.

Настал час искупления. Он наказывает преступление, состоящее в том, что он, молодой человек, не сумел отнестись с уважением к человеческой любви, которая должна быть религией для тех, кто не имеет иной. Он играл с женскими чувствами, как с игрушками, которые можно бросить или сломать. Некоторые бесшумно сломались, другие забыли. Но к двум из этих чувств он неосторожно привязался душою. Молодая девушка и женщина, пригретая им теперь, получили свое возмездие; они крепко держат его и та, и другая, настолько крепко, что он не может вырваться от них, даже ценою своей плоти и крови. Он страдает, он раскаивается.

И он продолжал свое путешествие, тотчас же забывая места, почти не осматривая города, равнодушно прогуливаясь по музеям. Он был в Ульме, в Штаргардте, в Людвигсбурге. Что видел он из всей этой Германии?

Ничего. Он только перевозил с места на место усиливающуюся болезнь. Она осложнилась, доходила до агонии; он был в положении умирающего, который теряет сознание, и до него долетают, как отдаленный шепот, слова окружающих его лиц.

Морис уже был совсем близко от Франции; он кочевал по прирейнской равнине, населенной двумя народностями. Но, как раненый голубь, которому подстреленное крыло позволяло только долететь до голубятни, - он так ослабел, что готов был пасть бездыханным, достигнув родной земли…

Эта ночь в Гейдельберге, с массою звезд на темном небосклоне, должна была оставить неизгладимое воспоминание в его памяти, неизгладимое потому, что, по какому-то таинственному порядку вещей, он, сам того не сознавая, определил свою судьбу.