Он приехал в час пополуночи из Карлсруэ. Ночь была темная, хотя и звездная и довольно теплая, несмотря на позднее время года. Мягкость воздуха, запах осени, большой парк с рассеянными там и сям виллами, возбуждали в нем только желание уединения, тишины, покоя. Носильщик, держа и руках его чемодан, вел его через темный кустарник и, наконец, остановился перед нарядной, тенистой виллой. Это была гостиница. Здесь пахло цветами; всюду была безукоризненная чистота. Горничная была внимательна и красива; она отворила перед путешественником просторную, уютную комнату, залитую электрическим светом.

В то время, как Морис расстегивал ремни своего чемодана, горничная вернулась и подала ему на серебряном подносе два письма из Парижа. Одно было от Жюли; он прочел его. Неискусные, простые фразы дышали такой глубокой любовью, что это даже взволновало его. В порыве благодарности, он прижал губы к тому месту письма, где рука его бедной подруги написала «Йю».

Другое письмо он прочел не сейчас, потому что он был в том состоянии слабости, когда отступают перед неожиданным. Он распечатал его, только когда лег в кровать; почерк был незнаком ему. Он торопливо взглянул на подпись… Домье!… Письмо от доктора! «Уж не умер ли Антуан Сюржер!…»- подумал он.

Он почувствовал холод, охвативший его до мозга костей, при мысли, что наступает необходимость выполнить свое обещание…

Но постскриптум тот час же успокоил его: «Антуан очень плох, но может еще долго прожить в таком состоянии…» Он был до того взволнован, что дрожание век и ресниц мешало ему смотреть; он должен был откинуться в изнеможении на подушку, чтоб набраться сил прочесть.

Вот что говорилось в письме:


«Мой дорогой Морис!

Вы, вероятно, не знаете, что происходит в Париже в то время, как вы путешествуете по Германии. Клара Эскье умирает у нас на глазах. От чего? Мы говорим от неврастении и, потому что боимся выказать себя невеждами и простаками, если мы скажем, от любви. Я доктор, и не могу ее вылечить, но я знаю, что вы можете спасти ее одним вашим словом неопределенность и ожидание убивают ее.

Имеете ли вы право произнести это слово? Я думою, что да, это дело вашей совести. Во всяком случае, я вас предупреждаю: мои обязанности побуждают меня к этому.

Прощайте. Доктор Домье».


«Она меня любит; она любит меня до того, что готова умереть из-за меня!»

Эгоистический голос прошептал эти слова в сердце Мориса. Иных размышлений не было. Он сознавал фатализм в любви, он чувствовал, что судьба толкает их друг к другу. И эта вера в неизбежность ободрила его: «Она не умрет. Она будет моей женой, несмотря на все. Это только проходящее испытание».

Часы шли; он забывал; он всецело поддавался этой медленной сладкой уверенности. В пылу этого нежного волнения он уже готов был ответить просто: «Не страдайте больше, я возвращаюсь, я возвращаюсь к вам», как вдруг необходимость встать для того, чтобы написать эти строки, привела его в себя. Вернуться! Но он не может. Если он вернется, то это Жюли ждать будет его; это Жюли невеста, которую он себе выбрал. Письмо Домье и болезнь Клары ничего не изменили. Никогда еще жестокая действительность не вставала так ясно перед ним. Он снова бросился на кровать и провел ночь в слезах, мучимый кошмаром и безнадежностью. При пробуждении, если можно назвать пробуждением это отвращение, которое овладевает вами при сознании, что надо вернуться к жизни, он взял перо, оставленное им вчера, и написал:


«Клара, мне говорят, что вы страдаете из-за меня, оттого, что я далеко от вас и оттого, что вы меня любите.

Знайте же, что я также люблю вас. Насколько может быть сердце мужчины во власти женщины, мое в вашей власти. Вот что я хотел вам сказать, но удерживался в эти последние недели… К чему теперь эта скрытность? Наша жизнь испорчена по моей вине. Я хочу открыть перед вами мою совесть. Я был виноват. Я необдуманно сделал зло и вот теперь терплю наказание. К несчастью, я не сделал зла только себе одному. Переступив долг сердца, я заслужил только то, что теперь я не знаю, в чем состоит мой долг. Я больше ни на что не надеюсь, мне хочется бежать, исчезнуть…

И вот, прежде чем исчезнуть бесследно, я хочу чтоб вы, по крайней мере, знали, что я люблю только вас, друг мой. Когда я оставил вас, я не знал этого и может быть этого и не было, но вы завладели мною во время моего отсутствия. Вы во мне; я страдаю от этого и вечно буду страдать, потому что, увы! Слишком поздно любить вас перед лицом света.

Есть вещь, которой вы не знаете, а именно, что я перед моей совестью муж Жюли. Я дал ей обещание жениться на ней, как только она овдовеет… Не думайте, что я исполню это обещание. Я никогда не женюсь на этой бедной женщине, которую я не люблю больше, но любил в прошлом. Мне вас нужно было в подруги жизни, так как вы меня любите, то мне хочется, чтоб эта мысль заставила вас ожить; вы были моей настоящей невестой, любовь, которой я искал на стороне, была сосредоточена в вас, теперь я это понял!

Прощайте, мой друг. Среди моих мучительных часов я обязан вам такими чудными минутами, которых не изгладит ничто, даже мое теперешнее горе… Помните ли вы дорогу в Saint-Jean, окаймленную голубой линией моря? Помните ли вы виллу des Oeillets? Вспоминаете ли вы «Lebewohl» Бетховена? Как все это далеко и вместе близко! Прощайте. Когда вы прочтете это письмо, я буду уже далеко. Помните, что я вас люблю, что я вас теряю и действительно умираю от горя. Прощайте!»


Он вложил это письмо в конверт и присоединил туда же несколько строчек к Домье:


«Доктор, ваше письмо добивает меня. Я не могу вернуться, вы узнаете почему, когда прочтете мое письмо к Кларе, которое вы передадите ей, если считаете это возможным… Если у меня не хватает храбрости умереть, то во всяком случае я снова уеду и так далеко, что меня никто не найдет.

А пока я останусь на три дня в Гейдельберге, чтобы дать вам время ответить мне и дать мне мудрый совет».

V

В это утро, когда доктор Домье пришел на Ваграмскую площадь, он был смущен, если не долгом, который ему предстояло выполнить, то по крайней мере тем, каким образом он его выполнит. Он только что перечел оба письма Мориса.

«Если обстоятельства останутся в настоящем положении, - думал он, - или если они будут развиваться в том же духе, то здесь все будут страдать. Для всех будет полезна глубокая операция. Да, мой долг ясен. Тем хуже, если он тяжел; действовать необходимо».

Его склонный к анализу ум призывал все доводы, способные заставить его действовать и сыграть для Жюли, как для Рие эту роль провидения, которой мы охотно поддаемся в наших новейших докторах. Но теориями трудно убедить сердце, даже сознающее свой долг… Тратя все свои силы на уход за Антуаном, Домье не мог без ужаса думать о том, что ему предстоит доставить страданье нежной душе м-м Сюржер.

«Я хотел бы сделать сегодня что-нибудь аналогичное с ампутацией, только в области духовной. Ведь я бы сделал ампутацию больного члена спокойно, без колебаний, без угрызения совести, а вот сердечную, необходимую, не могу сделать!»

Жюли вошла в комнату; бедная Жюли очень переменилась, переживаемые муки почти погасили тихое пламя ее синих глаз.

- Ну что? - произнесла она.

Домье пожал плечами.

- Конец приближается медленно. Часть левой руки уже онемела. Что особенно удивительно, так это неправильный ход паралича. Какая изумительная болезнь!

Он несколько времени пробыл у изголовья Антуана. Он искоса смотрел на Жюли; ему хотелось быть мягким, почти ласковым с нею, как с пациентом, которого предстоит оперировать. Он спросил:

- Мы подымемся взглянуть на нашу маленькую больную?

- Я бы очень хотела.

Со времени ее разговора с Эскье эти ежедневные посещения были сущей пыткой для Жюли. Каждое слово доктора, каждый ответ Клары ложились камнем на ее бедное сердце. А между тем ей хотелось, чтоб от нее не ускользала ни одна фраза произносимая около больной: ей казалось, что если будет составлен заговор против ее любви, то это совершится именно здесь.

Они застали Эскье у постели. Неподвижная, дремлющая Клара была хороша какой-то страшной красотою. Её кожа до того истощилась, что была похожа на тонкий листик из слоновой кости. Черные как смоль волосы окружали это бледное лицо словно траурным бордюром. Исхудалые руки, похожие на руки святой, изображаемой на старинных картинах, ресницы и плечи вздрагивали время от времени при легком звуке шагов по ковру.

Эскье смотрел на нее, сгорбившись в низком кресле и поддерживая подбородок руками, прислоненными к коленям. С тех пор, как болезнь Клары сделалась опасной, с тех пор, как она не вставала больше с постели, с тех пор, как она проводила ночи в горячечном бреду, заставлявшем опасаться менингитиса, - его нельзя было увести из этой комнаты, отстранить от этой кровати.

Он едва поднял глаза, когда вошел Домье в сопровождении Жюли. Доктор приблизился, некоторое время наблюдал сон больной, становившийся нервным и беспокойным. Он наклонил свое ухо к полуоткрытому рту, откуда виднелись синеватые зубы.

- Ну что? - тревожно спросил Эскье.

Домье знаком ответил, что нет ничего ненормального.

В эту минуту Клара открыла глаза и, увидя окружающих, слегка покраснела, как будто эти устремленные на нее глаза могли прочесть тайну ее грез.

- Как вы себя чувствуете, мое дорогое дитя? - спросил доктор.

Она прошептала несколько слов, из которых можно было понять только:

- Слаба!…