Домье приоткрыл сорочку на бледной шее; она была так худа, что казалась шеей девочки. И эта нежность хрупкого горла вызывала банальное сравнение; это был цветок, склоненный на слишком тонкой ветке, неспособной его удержать.

Жюли переводила глаза с изнуренного лица Клары на испуганное лицо Эскье, потом на бесстрастное лицо доктора. Она чувствовала, что все они единодушно возмущены против нее. Она уже не пыталась более уверять себя, что не виновата в этой болезни; она была убеждена, что это она причина всего, и сердце ее мучительно ныло при этом сознании. Ее поддерживала только ее все еще сильная глубокая любовь.

Домье приподнял на подушку голову молодой девушки.

- Все идет прекрасно, - произнес он тем беззвучным голосом, который не выдавал его искренней мысли, который не мог ни успокоить, ни огорчить. - Надо дать хорошенько отдохнуть нашей маленькой больной и не тревожить ее сна. До завтра, моя дорогая девочка, - прибавил он, пожимая кончики пальцев молодой девушки. - До завтра, или может быть до сегодня вечером, так как у меня есть больной на улице Ампер, очень близко отсюда; я буду там около пяти часов.

Он направился к двери; Жюли и Эскье следовали за ним до площадки, добиваясь от него услыхать что-нибудь ободряющее. Не вполне притворив дверь, чтобы Клара могла слышать, Домье сказал:

- Все идет прекрасно. Еще несколько дней ухода и если улучшение будет продолжаться, то она скоро встанет.

- Значит, она выздоравливает? - настаивал отец.

- Да, выздоравливает. Возвращайтесь к ней. Ее не надо оставлять одну.

Оставшись снова вдвоем с Жюли, Домье произнес:

- Вы можете пожертвовать мне свободную минутку, милая барыня?

Эти простые слова взволновали ее. Предчувствие предсказывало ей в них угрозу.

Домье повторил:

- Вы не свободны?

- Нет, спустимся, - пролепетала она.

Она шла за ним до моховой гостиной в таком волнении, что тотчас же должна была сесть. Она нашла в себе сил произнести:

- Право… Кларе кажется лучше… неправда ли? Домье остановился перед нею.

- Вы хотите знать правду?

- Да… без сомнения.

- Ну, извольте!… Сегодня уже нет более сомненья. Если ничто не прервет этой усиливающейся слабости, то она осуждена. Прилив крови к мозгу неизбежен… А это смерть.

- Смерть!…

- Да!

- Но это ужасно!… - пролепетала Жюли. - Это невозможно в годы Клары! Послушайте, доктор, ведь не умирают без причины в двадцать лет; не тают, как она тает. Это Париж ей вреден. Ее надо перевезти на юг, в Алжир.

- Путешествие? Она не доедет до конца. Я вам говорю, что ее жизнь в данную минуту зависит от какой-нибудь простой случайности. Мне кажется, что вы должны были бы меня понять…

Он сел совсем близко от нее и, прямо глядя ей в глаза, продолжал:

- Вы-то должны бы меня понять, особенно вы. Разве ваше собственное здоровье в нормальном состоянии? Разве тревога не истачивает вашего тела? Только вы пользуетесь исключительным здоровьем… и потом у вас есть надежда, между тем как эта бедная девочка убеждена, что никогда не будет обладать тем, кого желает.

Жюли опустила голову.

- Да, - продолжал Домье, - вы знаете истину, но вы не хотите ее видеть, потому что вы боитесь того, что скажет вам ваша совесть. Против моей воли и даже с грустью я говорю вам, что жизнь невинного существа в ваших руках. Если Клара не выйдет замуж за Мориса Артуа, или если у нее не будет, по крайней мере, надежды выйти за него когда-либо, она умрет. Разгадка проста.

В то время, как он говорил, Жюли чувствовала, что шаг за шагом приближается к пропасти; оставалось закрыть глаза и позволить толкать себя в эту пропасть, или же, собрав последние силы, вырваться из этих увлекающих ее рук и бежать далеко, далеко… Бесчисленные отрывки мыслей с необыкновенной быстротой мелькали в ее голове. Она представляла себе всевозможные проекты, которые избавили бы ее от ужасной необходимости произнести эти два решения: «Я хочу, чтобы Клара умерла», или же: «Я отказываюсь от Мориса».

Она думала уже не медля бежать на станцию, соединиться с любимым человеком. Ах, она его слишком хорошо знает! Если здесь ее так мучают, то это потому, что она одна; если она чувствует, что силы изменяют ей, что она ничего не может поделать, то это потому, что Мориса нет здесь, чтобы поддержать ее. Будь он только здесь, она бы спряталась в его объятия, она бы ничего больше не боялась: ни своего собственного сердца, ни своей собственной жалости!

- Вы мне не отвечаете, - мягко произнес Домье.

Она ответила с последним усилием сопротивления и опустив глаза:

- Что же вы хотите, чтобы я вам ответила?… Я ничего не понимаю.

- О, прошу вас, - возразил доктор и звук его голоса сделался почти резким, - не будем играть словами. Время не терпит, уверяю вас… Будем искренни друг перед другом. Дело в том, что надо знать, хотите ли вы спасти Клару… Да, я знаю, вы мне возразите, что «я вмешиваюсь в дела, которых мне никто не поручал; что я не имею на это права…» Однако я имею право. Я доктор: мне поручена жизнь этого ребенка и я должен испробовать все средства, чтобы ее спасти.

- Погубив меня, - с горечью прошептала Жюли. - Если вы говорите как врач, то разве моя жизнь не должна быть для вас так же драгоценна, как и другая? А вы прекрасно знаете, - прибавила она, вся в слезах, - что и я так же умру, если я его потеряю!

- Ах! - воскликнул Домье, схватив ее руки. - Вот, наконец, слезы, искренние слезы! Плачьте, плачьте, облегчите себя! Да, я прекрасно знаю, что то, что у вас просят, ужасно, что я разрываю ваше сердце. Но это ваш долг; если вы не согласитесь, то вы будете виноваты в нескольких катастрофах. Клара умрет. И это еще не все: другие будут страдать и вы будете этому причиной. Эскье, который вас любит, будет страдать… И потом, ответьте мне искренно, уверены ли вы вполне, что тот, кого вы любите, так же не будет страдать?

Несмотря на то, что он умышленно старался смягчить эти последние слова, Жюли быстро вырвала у него свои руки и слезы уже не лились из ее глаз.

- Что вы говорите? Что вы хотите сказать? Морис будет страдать, оставаясь моим? О, я хорошо поняла, что вы хотели сказать!

Но это неправда. Я знаю Мориса, поймите… У него нет мысли, которой я не отгадала бы… Мы прожили около трех недель вместе в Германии. Конечно, в Париже, Клара смущала его. Клара была другом его детства; у них было даже детское увлечение друг другом. Она, Клара, не переставала его любить. Но разве Морис не забыл ее для меня? Разве она не была здесь последние три года? В таком случае, кто же мешал ему жениться на ней? Но он даже не помышлял об этом. Предложение Рие, два месяца тому назад, правда, смутило его. Но когда он очутился один в Германии, кого он позвал, скажите мне? Опять меня. А знаете ли вы, как мы провели эти уединенные дни в Кронберге? Знаете ли вы, в чем он поклялся мне, перед моим неожиданным отъездом из Германии? Он обещал мне, почти против моего желания, быть моим мужем, как только я овдовею.

- Я это знал, - сказал Домье.

- В таком случае, если вы это знаете, то чего же вы от меня хотите? Откровенно говоря, ведь это безумие желать составить счастье человека не по его выбору!

Домье слушал m-mе Сюржер и не узнавал ее. Как, это Жюли? Это скромная, тихая женщина, красневшая и смущавшаяся при малейшем ухаживании за нею? «Как инстинктивная защита своей любви могущественна у женщины, у всех женщин… - думал он. - Это еще сильнее, чем материнская любовь».

Он взглянул прямо в лицо Жюли и сказал ей:

- Вы уверены в чувствах Мориса?…

- Уверена?… Да, да же, конечно… Он сам…

- Ах! - с кажущимся равнодушием произнес Домье. - В таком случае…

Он умолк.

Но Жюли вцепилась в его руку.

- Зачем вы мне это говорите? Разве он говорил вам что-нибудь обо мне?… Скажите, я хочу знать!…

- Как вы хотите, чтоб он мог сказать мне? Я его видел только на несколько минут перед его отъездом в Германию… Мы не говорили об этом.

- В таком случае это с… Он вам писал. Но говорите же, говорите! Вы ведь видите, что вы меня мучаете!

Она присела на ручку кресла. Она держала в руках свой носовой платок и бессознательно рвала ногтем батист.

Домье до такой степени было жаль ее, что он все еще колебался. В чем состоит его долг? Которая из этих двух женщин должна была пожертвовать собою для другой? У этих обеих бедняжек такие нежные, искренние души! За которой из них было право любви и жизни на счет другой?

Жюли сказала прерывающимся голосом:

- Вы знаете что-то, чего не хотите мне сказать… У вас есть письмо, Морис писал вам. Да, не правда ли? - продолжала она в ответ на жест Домье. - Он написал это! Он написал, что не любит меня больше… О, Боже мой, Боже мой!

Рыдания надрывали ее грудь. Домье, подойдя к ней, увидел, что на ее глазах уже нет слез.

- Дайте мне это письмо!… Я хочу это письмо! - повторила она протягивая руки. - Вы видите, что я совсем спокойна… Я не волнуюсь… Я должна узнать истину, поймите это хорошенько. Дайте письмо.

«Надо это сделать, - думал Домье, - Бедная женщина! Лучше, чтоб я был около нее, когда она будет читать это».

- Возьмите, вот оно, - сказал он, подавая ей письмо; адресованное Кларе.

Жюли схватила его как добычу, подошла к окну, чтобы лучше рассмотреть, и стала читать. Домье сторожил неизбежный обморок.

- Бедная женщина! - повторял он. - Бедное сердце! Жюли читала; она уже прочла первую страницу, теперь читала середину и казалось, что это чтение продлится вечно. Наконец она уже больше не двигалась, устремив глаза на последние строки.