Поль Бурже - Осень женщины. Голубая герцогиня

- Встаньте, дитя мое, - сказал ей аббат, - и сядьте вот здесь… Вы слишком взволнованы, чтобы стоять на коленях.

Он вынул из одного из ящиков своего бюро флакон с солью, всегда лежавший у него наготове, и дал его Жюли. Она стала медленно вдыхать. Когда она несколько успокоилась, то сама заговорила о себе, не ожидая вопросов. Она рассказала историю своего падения, время своего полного счастья, затем возвращение Клары из монастыря, все, что предшествовало окончательному разрыву, путешествие в Германию, катастрофу…

Аббат Гюгэ слушал ее не перебивая. Когда она кончила, он спросил:

- А теперь вы совсем отказались от вашего греха?

- О, да! Совсем… Ничто не могло бы меня вернуть к нему, ничто, ничто…

- А, однако, это чувство было в вас очень глубоко. Что же, оно день за днем исчезало из вашего сердца?

- Нет. Я все еще люблю Мориса. Если это чувство надо вырвать из моего сердца, то да пощадит меня Господь!… я не могу, я никогда не заслужу прощения. Только… когда я проверяю мою совесть, то мне кажется, что нет никакого греха в этом воспоминании о Морисе. Это что-то очень сильное, но раненое, как бы это сказать?… Что-то грустное, вот как когда любят умерших. Нет, я не могу грешить, любя его таким образом.

Аббат размышлял некоторое время.

- Ваша совесть принадлежит вам, дитя мое, - сказал он. - Живите в мире с нею. Господь Бог простит вас, потому что Он вас испытывает… Выслушайте меня.

И своим странным голосом, который заставлял вибрировать, как хрусталь, нервы кающихся, он продолжал:

- Вот вы вернулись, дитя мое, вся избитая и раненая, к вашему исповеднику. Господь поразил вас в самом вашем грехе и надо его благодарить. Вы сделали путешествие в страну людской любви; вы могли бы продлить его вечно и этот стыд, как проказа, мучил бы вас всю жизнь, до гробовой доски. Вы страдаете, не так ли? Но тем не менее вы чувствуете, что сегодня вы уже лучше, чем вчера; вы уже более не представляете собою это виновное и отвратительное существо: любовницу. Да, любовницу; это слово шокирует вас потому, что я произношу его здесь в этом святом доме, перед этим распятием; но ведь еще вчера вы были ею. Вы должны обожать руку, которая вырывает вас из этого грустного положения. Конечно нельзя запретить вам любить человека, которого вы любили; это уже возвышенная любовь, если в ней нет физического влечения. Помните, я говорил вам три года назад на этом самом месте: «Есть что-то дурное в любви». Вы поняли горечь этого дурного, не правда ли? Но если отнять у любви эту дурную подкладку, то останется великая добродетель, милосердие. Ну, дитя мое, будьте же храбрее! Вы загладите ваше доброе имя честной женщины и христианки. Произносите слова покаяния; я дам вам отпущение. Станьте на колени, дитя мое; нагните голову, но воспряньте духом. И не надо слез. Как, вы возрождаетесь для духовной чистоты и плачете?

Когда были произнесены последние слова отпущения, когда священник сказал Жюли обычное: «Идите с миром», оба встали в одно время. Им хотелось тотчас же расстаться, не обмениваясь больше ни одним словом.

Они пожали друг другу руки.

- Прощайте, барыня. Вы будете навещать меня, не так ли? Не забывайте дорогу к этому дому.

- Прощайте, отец мой.

Жюли снова очутилась, теперь в уже совсем пустой, - капелле. Она опустилась на колени около клироса, у скамеек для самых маленьких воспитанниц; она машинально заняла то место, которое занимала больше тридцати лет тому назад. И над Ией совершалось чудо искренней исповеди, понятное только верующим сердцам: ее душа стала подобна невинным душам малюток, только что стоявших здесь на коленях. Аббат Гюгэ был прав, говоря, что она не создана для физической любви. Если ее сердце и продолжало еще сочиться, если из ее утомленных глаз и текли еще обильные слезы при мысли, что ее дорогой друг уже не принадлежит больше ей, что он ее не любит, то все-таки в ней что-то успокаивалось, выздоравливало, заживало, как ожог.

Она стояла на коленях. В ней зародилась туманная надежда на то, что Господь подскажет ей, что она должна делать, так как она твердо решилась скромно и с пользой для окружающих выполнить свой долг. Она долго думала; знакомый звук колокола, призывавшего к трапезе, напомнил ей время. Надо было никого не тревожить, избежать дома лишнего шума. Пусть катастрофа и переворот отразятся только на ее сердце.

Еще не было двенадцати часов, когда она вернулась домой. Тоня, по обыкновению, сторожила ее в окно своей комнатки.

- Ах, Йю! - сказала она. - Как ты нас встревожила сегодня утром, дорогая Йю! Уверяю тебя, что я ужасно волновалась и г-н Эскье также!

- Тише, Тоня!… Не надо шуметь. Нет ничего необыкновенного в том, что я выехала утром и вернулась к двенадцати часам. Скажи, чтоб через четверть часа подавали завтрак. Доктор Домье пришел?

- Да, моя красавица, он у г-на Сюржер разговаривает с г-ном Жаном.

- Поди за ним, попроси его прийти ко мне в комнату. Но, смотри, не болтай много!

- Хорошо… ни слова!

Несколько минут спустя, доктор, несколько тревожась, как его примут, входил к m-mе Сюржер.

Он никак не ожидал найти ее такой спокойной. Свежая вода смыла следы слез на ее глазах и щеках. Она тщательно перечесалась. Ничто, кроме бледности, не выдавало волнений вчерашнего вечера и сегодняшнего утра.

Она протянула доктору руку.

- Здравствуйте, доктор. Вы видите, я себя хорошо чувствую. А что Клара?

- Ей гораздо лучше. Она уснула без лихорадки. У меня хорошие надежды.

- А Антуан?

- Все также.

- Вы завтракаете с нами?

- Если я не буду лишним.

- Понятно, нет. Но мне надо что-то сказать вам, прежде чем мы спустимся. Что сталось с письмом, которое вы мне показали вчера… с письмом Мориса к Кларе? - прибавила она решительнее, заметив, что Домье колеблется. - Не бойтесь, я спокойна… Передали ли вы Кларе это письмо?.

- Нет, я сберег его. Мне казалось, что я не в праве…

- Хорошо, послушайте. Вы доверяете мне?

- Какой вопрос, милая барыня!

- О, нам нечего говорить друг другу любезные фразы! Обстоятельства слишком серьезны, не так ли? Имеете ли вы доверие к моему слову, как к слову честного человека? И если я дам вам слово, что я не препятствую больше замужеству Клары, и что я беру на себя написать Морису, чтоб вызвать его, поверите вы мне?

- Безусловно верю.

- В таком случае… я прошу у вас это письмо, которое вы мне показывали вчера… Вы избавите меня от унижения, чтоб оно было прочитано Кларой… а мне оно послужит предостережением против меня самой, если я когда-либо начну ослабевать. Почему вы колеблетесь? Морис дал вам право поступить с этим письмом по вашему усмотрению и уж, конечно, ваш вчерашний поступок был страннее…

Домье несколько времени размышлял.

- Вы правы, - сказал он, наконец. - Теперь, когда это письмо сделало свое дело, оно ваше.

Он отдал его ей. Жюли тотчас же заперла его в ящик своего секретера.

- Я выну его отсюда только тогда, - сказала она, - если когда-нибудь раскаюсь в моей жертве. Тогда я прочту его, чтоб убедиться, что я поступила хорошо. Клянусь вам в этом.

Они пристально взглянули друг другу в глаза.

- Вы достойны восхищения, - сказал доктор.

- Достойна восхищения, Боже мой! - ответила она с очень грустной улыбкой. - Я лично вовсе не нахожу себя достойной восхищения. Наконец-то самое тяжелое окончено. Нам остается только вызвать Мориса. Я беру это на себя. А до тех пор, если хотите, мы забудем все это… Я хочу, чтоб его возвращение и этот брак совершились без шума, совсем просто. Я была препятствием, - я стушевываюсь.

Домье поцеловал ее руку. Он подыскивал слова, чтоб высказать волновавшие его чувства. М-mе Сюржер при-, дожила палец к его губам.

- До тех пор ни одного слова! Обещаете? А теперь спустимся.

Уже три дня Морис тревожно ждал в Гейдельберге ответа Клары. Что она ответит, если только ответит? И что она могла бы ответить, чтобы удовлетворить его? Положение было безвыходное, как для него, так и для нее. Одно лишь обстоятельство могло бы успокоить его сердце, но оно невозможно, положительно невозможно, а между тем он не переставал мечтать о том, что Клара выедет из Парижа и соединится с ним в Германии, как недавно с Жюли. О, путешествие с Кларой! Прижимать к своему сердцу ее гибкий стан, целовать эти пунцовые губы, вдыхать аромат этих черных, волнистых волос!… И он припоминал дни, проведенные в Кронберге с Жюли и представлял себе Клару на месте своей любовницы… Но вдруг от этих грез, словно какой-то толчок, его пробудило воспоминание последних слов Жюли:

«Если ты когда-нибудь вернешься сюда с другой женщиной и если маленькая Кэт спросит тебя, что сталось со мною, то ты скажешь ей, что я умерла, не правда ли?»

На третий день пришло письмо. Он узнал на конверте почерк Жюли. «Бедная Жюли! Опять бесплодные нежности… Опять - «Я люблю тебя, обожаемый мой! Тебя очень недостает твоей Йю!…» Но когда он развернул письмо и прочел, то он вышел из своего равнодушия.

«Друг мой, здесь происходят серьезные, интересующие вас события. Возвращайтесь как можно скорее. Ваше присутствие необходимо, вас предупреждает об этом

ваш друг Жюли Сюржер».

Он перечитывал эту коротенькую записку и повторял вслух ее слова. Это был давно знакомый почерк, это была любимая бумага Жюли, но мысль, оживившая эти строки, нет, это не ее мысль.

«Вероятно, действительно что-то серьезное происходит там… Друг мой, вместо мой возлюбленный… Ни одного нежного слова… Мать могла бы написать мне так…»