И разговор ее вдруг принял совершенно другой оборот. Я снова мог убедиться в том чудесном действии женского чутья, уже раз, тогда, в ложе, подсказавшего ей те слова, которые следует говорить, чтобы мне понравиться. Она стала теперь расспрашивать меня о моих путешествиях. Она сама бывала в Италии. Она несомненно встретилась там с каким-нибудь хорошим художником, служившим ей руководителей, потому что высказала мне такие взгляды, которые удивительно не вязались с незначительностью ее недавнего разговора.

Очевидно, эти мысли были не ее, но она умела их запомнить и сознавала, что настал случай высказать их. Она преподнесла мне таким образом два или три остроумных замечания на счет Перуджини и Рафаэля, например, о нелогичности последнего, лишившего своих мадонн всякого христианского чувства, придав им слишком много красоты и какое-то языческое здоровье, не вяжущееся с мистической мыслью и его грезой. Все это она говорила с таким видом глубокого понимания, что я не нашел слишком смешным восхищение, с которым этот простофиля Сеннетерр, присоединившийся к нам, слушал, как она говорила. Этот другой ревнивец не мог удержаться, чтобы не нарушить нашу беседу, а так как г-жа Бонниве, к удивлению, не была к нему сурова, то этот профессиональный вздыхатель начал выказывать мне почти расположение. Он, впрочем, имел свой план; наивная хитрость его закончила водевильной сценкой этот вечер, в течение которого я почувствовал, как одну минуту над нами пронеслось легкое облако драмы. Когда, около 11 часов, я стал прощаться, он действительно настоял на том, чтобы проводить меня, и начал мне восхвалять королеву Анну, идя со мной по тротуару Елисейских полей. Когда же мы проходили по аллее д-Антэн, он небрежно спросил меня:

- Вы стреляете иногда из пистолета?

- Никогда, - отвечал я.

- Бонниве прекрасный стрелок, - продолжал он, - да, прекрасный… Зайдите как-нибудь посмотреть на его картоны, это очень любопытно… Он всадил в них 10 пуль величиной с двадцати франков… Уверяю вас, это очень любопытно…

И он распрощался со мной после этого зловещего предостережения, свернув в улицу Франциска I, где была его квартира.

VI

- А, так он и тебе преподнес рассказ о пистолете, стреляющем без промаха! - сказал мне Жак, разражаясь, самым веселым смехом, когда мы с ним увиделись на другой день. - Это великолепно…

И он посмотрел тебе пристально в глаза, чтобы дать хорошенько понять, что если ты позволишь себе ухаживать за г-жей Бонниве, то рискуешь получить в голову одну из пуль, которыми муж дюжинами ежедневно награждает железного господина в тире. Со мной он еще лучше сделал. Он водил меня смотреть картоны. Ты читаешь надпись: «10 пуль по команде г-ном Пьером де Бонниве. Девять пуль в определенное место, тем же». Затем ты видишь под стеклом расстрелянный картон, похожий на иллюстрации одной из медицинских книг, посвященных секретным болезням. Впрочем, право, интересно рассматривать эту коллекцию картонов. Из десяти есть наверное семь, за которыми для истого парижанина скрываются либо история супружеской ревности, как у Бонниве, либо кокетливая серия прелюбодеяний, как у Казаля, либо какой-нибудь господинчик, подозреваемый, как Крюсе, в том, что живет на счет госпожи, вроде г-жи Эторель, которую заставляет покупать всякий хлам старьевщиков, - либо мужья, жены которых тратят по ста тысяч франков в год при тридцати тысяч дохода, - депутаты, над которыми тяготеет подозрение, что они ловко торгуют своими голосами. А потом, когда эти герои - раз-два-три-пли! - имеют дуэли, то они обыкновенно промахиваются. …

Он произносил эту речь, в которой продолжал разыгрывать передо мной роль знатока высшей парижской жизни, в то время, как мы оканчивали наш завтрак вдвоем. Он пришел ко мне, он, который никогда у меня не бывает, как только окончил свои четыре страницы, чтобы напроситься на классический завтрак, состоящий из яйца и котлеты. Эта торопливость любопытства окончательно доказала мне, насколько он интересовался успехом своего дипломатического маневра в волокитстве. Я принял его довольно не любезно;

- Не стыдно ли заманивать людей в такие ловушки, - сказал я ему. - Ты заставляешь меня принять приглашение на обед, которое мне противно, чтобы встретиться там с тобой, а сам не являешься.

- Сознайся, однако, что было весело! - сказал он мне с таким школьническим видом, что у меня не хватило духу дольше сердиться. После этого он очень подробно расспрашивал меня о том, как держали себя различные лица, и закончил вышеприведенной тирадой по поводу смешного предостережения Сеннетерра. Затем он спросил серьезным тоном:

- И ты не заметил ничего особенного, ты, умеющий все подмечать? Да. Ваша братия, художники, вы не понимаете, но вы умеете видеть… В отношениях Машо и королевы Анны, например?

- Постой;- отвечал я, - правда, предупреждая меня насчет того, что Сеннетерр тебя встретил, Машо как-то странно посмотрел… Зачем ты меня спрашиваешь об этом? Разве он тоже за ней ухаживает?

- Теперь больше не ухаживает. Но я полагаю, что если она уже осмелилась сделать falso passo, как говорят твои друзья итальянцы, то это было с Машо.

- С Машо? - вскричал я и продолжал: - Машо, этот колосс, вечно пьяный, этот гладиатор во фраке, эта машина фехтовального искусства, и она - эта изящная женщина, немного резкая, на мой вкус, но все же такая аристократичная! Это невозможно. Да не ты ли сам уверял меня тогда, помнишь, что она, по твоему мнению, верна мужу…

- Ах, Daisy! Daisy! - сказал он, качая головой. - Вы не знаете, что если хочешь доискаться, чьей любовницей является идеальная женщина, надо вообще думать прежде всего на самого грубого человека из всего почтенного общества. … Во всяком случае, об этом много говорили, и она знает, что мне известно об этих разговорах. Я не скрывал этого перед ней. Следовательно присутствие Машо вчера вечером предназначалось для того, чтобы произвести на меня как раз то же действие, которое я произвел на нее своим отсутствием. Я предупредил ее и прекрасно сделал. Впрочем, - продолжал он и в голосе его слышалась язвительность, почти граничившая с ненавистью, - из двух одно: или у нее уже были любовники и она - шельма; тогда я буду последним из глупцов, если не буду иметь ее в свою очередь; или же у нее их не было, и она - кокетка, которой не удастся дурачить меня, как других.

- Я буду очень удивлен, если окажется, что ты не напрасно теряешь время, - отвечал я. - Я изучал ее вчера, а так как ты признаешь за мной профессиональную верность взгляда, то позволь мне сказать тебе, что я установил в ней все признаки полного отсутствия темперамента: грудь не развитая, бедра не крутые, кожа без пушка, губы тонкие, нижняя несколько более поджата, ноздри тонкие и жесткие, голос металлический.

Я уверен в том, что у нее нет вкуса, что она не знает, ни что она ест, ни что она пьет. Это существо исключительно мозговое, без малейшего оттенка чувственности.

- Как будто у холодных женщин не бывает стольких же любовных историй, как и у других, - прервал он. - Ты значит незнаком с этой породой? Эти отдаются не для того, чтобы отдаться, а для того, чтобы взять. Когда для них дело идет о том, чтобы крепко привязать влюбленного, которым они дорожат, они жертвуют собственной особой и с тем большей легкостью, что к этому милому занятию они вполне равнодушны. Они знают, что обладание отдаляет некоторых мужчин, а других привязывает. Весь вопрос сводится к тому, чтобы убедить их, что принадлежишь к числу тех, которых этим привязывают, а на деле не принадлежат к ним. К тому же есть холодные женщины, которые принадлежат к разряду искательниц ощущений, и тогда… иногда я отношу г-жу Бонниве к первой категории, иногда ко второй. Я не имею претензий на то, что разгадал этот сфинкс или эту сфингу, как говорят те из моих собратьев, которые хотят доказать, что не знают греческого языка. Но за неимением разгадки я буду обладать самой сфингой, или я буду не Жак Молан. А за тем, так как это будет достигнуто с твоей помощью и так как я справедлив, ты получишь награду. И ты не будешь больше упрекать меня за этот обед в улице Экюри д-Артуа. Долг платежом красен. Ты будешь вознагражден за твои труды. Который час?… Половина второго… Приготовься же увидеть минут через десять м-ль Камиллу Фавье, которая явится сюда собственной персоной, в сопровождении своей уважаемой мамаши, уговориться с тобой насчет портрета. Ну, разве я не любезен? И я даже не сказал ей, где ты вчера обедал. Не правда ли, это еще любезнее.

Не успел он так шутливо объявить мне об этом посещении, которое не могло не взволновать меня, как лакей уже докладывал, что две дамы ожидают в мастерской. Боже! Как билось мое сердце, когда я шел навстречу той, которую клялся избегать! Как бьется мое сердце даже теперь, когда я вспоминаю так ясно ту далекую новую встречу. Мне кажется, я вижу их опять перед собой, мать и дочь, при ярком освещении ясного январского дня в этой мастерской, большой стеклянный выступ которой был полон холодной и бледной лазурью.

Г-жа Фавье, более чем когда-либо спокойная и улыбающаяся, рассматривает своими большими улыбающимися глазами картину за картиной. Так и кажется, что она сейчас спросит меня, во что мне обходится картина и по чем я их продаю, так же просто, как если бы дело шло о платье или безделушке. Камилла стоит против копии «Аллегории Весны», которую я когда-то с такой любовью писал во Флоренции. В высоких, тоненьких танцовщицах божественного Сандро, наклоняющих с нежной грацией свои белокурые головки, с мечтательным взглядом и горькой улыбкой, маленькая Голубая Герцогиня могла бы признать своих сестер. Она не видит их, вся отдавшись воспоминанию, какому - мне не трудно угадать, зная, что вчера она не играла и нашла возможность провести с Жаком вечер, благодаря услужливой кузине. Мне больно видеть синеву, окружающую ее усталые глаза, трепетание ее губ, говорящее о счастье. Мне еще больнее делается, когда Жак, войдя, тотчас замечает те фотографии, которыми я пользовался, когда писал портрет моей мечты, - этот призрачный портрет недели безумия, который я, по счастью, хорошо запрятал, - и в то время как Камилла здоровается со мной с несколько натянутой улыбкой, он уже несет эти предательские карточки и говорит с шутливой насмешкой: