Неправда ли новая улика? Но я знала, что в швейцарской остается ключ, чтобы швейцар или его жена могли убирать квартиру. Задвижка позволяла запереть квартиру изнутри так, чтобы никто не мог войти, и по большей части Жак не брал этого второго ключа, находившегося в одном из ящиков стола швейцарской, а я, как вы себе можете представить, входила туда как можно реже. Я предпочитала, когда приходила после Жака, идти прямо наверх и звонить. Без этих подробностей вам не будет ясно то, что со мной случилось, а, между тем, это так просто… На этот раз я захожу в швейцарскую взять ключ. Там никого нет. Муж и жена были, вероятно, заняты, она в доме, он куда-нибудь послан, и последний вошедший не запер за собой двери. Я увидела наш ключ на обычном месте, взяла его без малейшей совестливости, с чувством удовольствия, что удалось избегнуть встречи со швейцаром. Повторяю вам, клянусь вам, я совершенно не подозревала, на что я иду, слышите, совершенно! Я вхожу в квартиру - с какой грустью, вы можете себе представить! Более двух недель мы уже не виделись здесь, Жак и я. Окна были заперты. Маленькая гостиная с вышитой и в порядке расставленной мебелью была все та же; все той же была и спальня, обитая красной материей. Я убедилась, ища в одном из ящиков комода, куда я ставила свою рабочую корзинку с мелочами, что ее там больше не было; это меня несколько удивило. Но была еще уборная и еще комнатка позади, очень маленькая, служившая нам иногда столовой. Я подумала, что швейцар, производя генеральную чистку квартиры, перенес вещи в эту последнюю комнату и забыл поставить их опять на место. Я пошла туда и действительно увидела корзинку на одной из полок буфета из красного дерева с небольшим количеством посуды, служившей нам для наших обедов вдвоем. И вот я уселась в этом уголке и принялась зашивать свою юбку. Для удобства я ее сняла. Вдруг мне послышалось, что отворяются двери. Я, правда, вынула ключ, но не заперла задвижки. Первая моя мысль была, что этот неожиданный посетитель Жак. Не говорил ли он мне, и я поверила ему, как всегда, что он приходит иногда работать в нашу квартирку ради воспоминания обо мне и для того, чтобы пользоваться большим уединением? Я не успела отдаться сладости того волнения, которое пробудила в моем сердце эта мысль. Я услышала сразу два голоса, его и другой.

- Голос г-жи Бонниве? - спросил я, когда она замолкла, чуть слышно произнеся это последнее слово. Я также был взволнован этим рассказом, как и она. Она наклонила голову в знак согласия и продолжала молчать, а я не смел настаивать. Трагизм положения, которое она так просто изложила мне, поражал меня. Она продолжала:

- Я не могу описать вам, что произошло во мне, когда я услышала эту женщину, которая, считая себя наедине со своим любовником, смеялась очень громко и говорила ему «ты». Это была такая острая боль, как будто кто-нибудь вонзил нож в самое чувствительное место моего существа, и я начала трястись всем телом, сидя на своем стуле. Теперь еще, когда я вспоминаю об этом, взгляните, как трясутся мои руки… Я хотела встать, пойти к ним, выгнать их, ее, как дрянь, оскорбить его, как негодяя… И не могла. Я даже не могла крикнуть. Казалось, вся жизнь замерла во мне. И я слышала и прислушивалась. То было страдание ужаснее самой смерти, и мне казалось, что я умру тут же, на месте. Однако, вот я здесь. А знаете почему? В этой узенькой комнатке, где я сидела не шевелясь, и когда прошла первая минута ужасного страдания, я почувствовала, какое овладевает мной омерзение, неизъяснимое отвращение, доходящее до тошноты. Конечно, если бы слова этого человека и этой женщины доходили до меня все, - стремление к немедленному отмщению одержало бы верх, но этот заглушенный и неясный говор, часть слов которого только долетала до меня, в связи с той картиной, которую я могла себе представить за той стеной, порождали во мне, кроме невыразимого страдания, ощущение чего-то слишком грязного, слишком низкого, слишком омерзительного, слишком отвратительного! Особенно одна фраза!… Ах, какая фраза!… Я почувствовала, что презираю Жака даже больше, чем любила его, и в то же время, как странно устроено сердце, я не могла допустить мысли, что если я войду в комнату, то он подумает, что я пришла его выследить. Эта гордость моего чувства к нему победила все остальное… Я оставалась не шевелясь, повторяю вам, в этой комнате, может быть, целый час. И они ушли, а я вошла в спальню, опустевшую теперь. И я увидела смятую постель и подушки, те самые подушки и простыни, те самые простыни… Ах! - простонала она, и стон этот разрывал мне сердце; прижимая пальцы к глазам, как бы желая раздавить их и вместе с ними ужасное видение других гнусных подробностей, о которых она не хотела, не могла говорить, она только вскричала: «Спасите меня от меня самой, Винцент…

Мой друг, мой единственный друг, не покидайте меня, мне кажется, что голова моя раскалывается на части и что я схожу с ума!… Ах, эта постель, ведь это наша постель!»…

Она встала, произнося эти слова и бросилась ко мне, спрятав голову на моем плече, вцепившись в меня руками в припадке отчаянного страдания. Все ее лицо судорожно подергивалось от муки, и я едва успел поддержать ее. Она упала без чувств ко мне на руки. Этот обморок, без сомнения, спас ее вместе с припадком слез, в которых вылились ее муки, когда она пришла в себя. Я видел, как она приходила в себя, снова убеждаясь в своем несчастье. Ее признания и обморок, последовавший за ними, слишком глубоко потрясли меня, чтобы я нашелся, что-нибудь сказать ей, кроме банальных слов, которыми ободряют страдающее существо; как трудно их найти, когда отдаешь себе слишком ясный отчет в том, какое законное право лежит в основе страданий этого существа. Камилла не дала мне долго изливаться в напрасных утешениях:

- Я знаю, что вы меня любите, - сказала она, стараясь улыбнуться, но улыбка ее вышла такой скорбной, что мне до сих пор больно вспомнить о ней, - и я уверена также, что вы меня искренно жалеете. Но надо дать мне выплакаться. С этими слезами, мне кажется, проходит мое безумие… Я хотела бы только, чтобы вы мне обещали, обещали, как мужчина, дали бы честное слово, что вы исполните то, о чем я вас попрошу…

- Вы верите моей дружбе, - сказал я, - вы знаете, что я готов покориться всем вашим намерениям, в чем бы они ни состояли.

- Этого мне недостаточно, - заметила она на этот уклончивый ответ, за которым, видя ее такой возбужденной, я скрыл остаток осторожности… Чего она будет просить?… Она настаивала.

- Я хочу вашего честного слова.

- Даю его вам, - сказал я, побежденный скорбной мольбой ее дорогих голубых глаз, в которых все еще стояли слезы.

- Благодарю, - сказала она, пожимая мою руку и прибавила, - я хотела быть уверенной, что вы не передадите Жаку ничего из того, что я вам рассказываю.

- Даю вам в этом слово, - отвечала я, - но вам самим ведь нельзя будет не сказать ему об этом.

- Я, - возразила она с суровой гордостью, качая головой, - я ему ничего на скажу… Я не хочу, чтобы он думал, что я за ним последовала. Я разойдусь с ним, не объясняя причин. У меня теперь найдется сила воли бороться против моей любви вследствие омерзения. Мне достаточно будет вспомнить о том, что я слышала и видела… И последняя судорога прошла по всему ее телу, в то время, как она произносила тоном, которого даже Деклэ никогда не находила, слово, в котором Дюма резюмировал все возмущение самки перед гнусностью самца в своей знаменитой комедии: «Тьфу! Тьфу!»

Только сегодня, когда я размышляю о весьма странном исходе этого приключения, мне пришло в голову это сравнение игры великой артистки театра «Gymnase» и возгласом природы, вырвавшимся у Камиллы в порыве искренней страсти. В ту минуту я чувствовал к ней только скорбную жалость, которая по ее уходе превратилась во все возраставшее беспокойство и в результате явился до крайности мучительный приступ совестливости. Сдержу ли я слово, которое вынудила у меня бедная девушка, не предупреждать Молана? Я слишком хорошо знал, чего стоят клятвы влюбленных, чтобы верить тому, что она останется верной своему решению, о котором она мне говорила, молча и не мечтая порвать с Моланом, после того как она, спрятанная, присутствовала при свидании своего любовника со своей соперницей. Пусть сердце женщины полно гордости своего чувства, которую она доказала почти невероятным образом, не выйдя из своего скрытого убежища, она все-таки женщина, и рано или поздно инстинкт должен в ней одержать верх над рассудительностью и достоинством. Что если новый приступ острого страдания овладеет оскорбленной влюбленной, и в порыве безумной ревности она вздумает написать всю правду мужу своей соперницы? Мне вспомнился тот взгляд, брошенный у себя за столом Бонниве на ту, которая носила его имя и которая была теперь любовницей Жака. Как эта, повидимому, столь сухая, столь глубоко насмешливая и мало впечатлительная женщина, могла так отдаться и зачем? Любопытство узнать подробности этого преступного приключения не играло ли роли в том искушении, которое овладело мной, как только Камилла ушла? По крайней мере, я крикнул бы ему: «берегись», и предупредил бы его о неожиданности, которая может стать вполне трагической. Я, однако, удержался от этого желания, почти потребности, предупредить его, благодаря чувству чести, которому никогда не изменял с тех пор, как себя помню.

Вот что значит быть сыном пуританина. В таких случаях мне всегда вспоминается одна фраза моего отца: «Общение не истолковывают, а исполняют». У меня этот принцип в крови. Я проникнут им до мозга костей. Как бы то ни было, я не запомню такого обстоятельства, когда бы мне стоило большого усилия сдержать свое обещание.

Для того, чтобы остаться верным своей клятве, я запретил себе ходить к Жаку. Но он сам пришел ко мне через день после того, как я услышал от его любовницы признание, которое мне было так трудно хранить в тайне. Он накануне зашел в театр повидать Камиллу. Он не мог говорить с ней, потому что ее мать была там. Но именно это присутствие матери, видимо желанное для дочери, несколько удивило его; потом в глазах и в игре этой последней он заметил что-то странное, какое-то болезненное возбуждение. Как бывает, когда совесть не совсем чиста, этого «чего-то» было достаточно, чтобы возбудить в нем беспокойство. Поэтому он решил зайти в мастерскую с смутной надеждой, быть может, встретить Камиллу и с весьма определенным намерением заставить меня проболтаться.