Да, это действительно был муж любовницы Молана, но уже не в смешном виде подозрительного и робкого супруга модной львицы, страдающего от кокетства той, которая носит его имя, но переносящего его ради выгод. Это был подстерегающий убийца, в котором ревность внезапно пробудила первобытного самца, животное, глаза, ноздри, рот которого, все свидетельствовало о желании убить во чтобы то ни стало. Он был тут, осматривая улицу тоже своим диким взглядом. На половину поднятый котиковый воротник его пальто придавал его рыжим волосам и красному цвету лица еще более зловещий оттенок, а голая рука его, поднимавшая шторку, чтобы было виднее, без перчатки, казалось, готова была схватить оружие, которым он готов отмстить за свою честь тут же, на этом углу тротуара, мало заботясь о том, что скажет свет и какой это будет скандал, словно Париж был лесом за три тысячи лет тому назад, в котором полугориллы оспаривали друг у друга, сражаясь каменными топорами, самку, одетую в звериные шкуры. Каким образом ревнивый муж открыл то убежище, в котором королева Анна и Жак укрывали так недавно завязавшуюся интригу? Ни Камилла, ни я, ни сам Жак так этого никогда и не узнали. Может быть, он был предупрежден анонимным письмом, но кто же его написал? У Молана было множество завистников, у г-жи Бонниве - множество завистниц, не считая более или менее вежливо спроваженных вздыхателей. Может быть, Бонниве просто прибегнул к низкому, но верному способу выслеживания? Достоверно известно, что швейцара расспрашивали, и если бы, по счастью, этот человек не оказался добрым малым, расположенным к своему жильцу, благодаря доставляемым ему этим последним отчетам в театре и престижу имени писателя, то квартирка, которая видела бедную Голубую Герцогиню такой счастливой и после такой несчастной, сделалась бы, без сомнения, местом какой-нибудь кровавой развязки. Желание трагического отмщения прочла Камилла в выражении лба, ноздрей, рта и глаз этого мужского лица, показавшегося в окне кареты, при смешанном освещении газового рожка и сумерек, выжидавшего доказательства своего позора и решившегося на немедленную расправу. Очень вероятно, что и он тоже заметил молодую женщину.

Он ее не узнал, как то доказали последующие события. Это было более чем естественно. Он видел ее всего раз не на сцене, а высокий воротник длинного манто без талии, меховое боа, несколько раз обмотанное вокруг шеи, надвинутая на глаза шляпа и двойной вуаль придавали Камилле неопределенные очертания смутной и неясной фигуры. Бонниве, если только его idee fixe допускала какие-либо размышления, вероятно, принял ее за бродящую проститутку, уже занятую своим несчастным ремеслом с наступлением сумерек. Затем он уже не обращал более на нее внимания; что касается ее, то (прелестное и благородное дитя! И какая жалость, что это существо, столь великодушное по природе, было подвергнуто слишком развращающим и слишком унизительным испытаниям) - не успела она узнать Бонниве, как ее справедливое негодование, ее безумная ревность, понятное страдание ее разбитой страсти, ее жажда отмщения все вылилось в одно чувство. Это было потрясение всего ее существа, столь же поразительное, как чудо. Она не видела перед собой ничего другого, кроме опасности, грозившей Жаку, и не ощущала никакой другой потребности, кроме желания крикнуть ему «берегись» и не завтра, не в этот вечер даже, а сейчас, сию же минуту. Несколько секунд тому назад, она сказала себе, что любовники отложили свое свидание до другого дня. Внезапно теперь сердце ее обожгла мысль: что если они только отложили до пяти часов? Если они направлялись как раз теперь в улицу, при входе в которую их подстерегал зловещий караульщик?… Мысль, что это, пожалуй, возможно, превратилась сразу, как это бывает, когда воображение работает под впечатлением опасности, грозящей любимому существу, в уверенность. Она ясно увидела Жака, шедшего в западню. В ту же минуту ею овладела, с непреодолимой силой, решимость немедленно удержать его, не теряя ни секунды. Что оставалось делать, как не бежать туда, где представлялась последняя возможность застать Жака, т. е. на площади Делаборд. Она побоялась быть замеченной Бонниве, если возьмет один из фиакров со стоянки, боялась, что он услышит ее голос, и она пустилась, как безумная, вдоль улицы Клиши, и звала экипаж за экипажем до тех пор, пока не села наконец в карету, оказавшуюся пустой, где ее вдруг осенило новое предположение и едва не заставило лишиться сознания. Что если любовники, наоборот, сошлись раньше часа, назначенного для свидания, и находятся теперь в квартире, в то время, как муж, предупрежденный даровым или оплаченным шпионом, поджидает их?

Камилла снова увидела их в своем воображении так ясно, как будто это возможное было уже действительным. Да, она увидела их, считающими себя в полной безопасности уединения, пользуясь сумерками, выходящими под руку, набрасывающегося на них Бонниве и затем… А затем, наступало неизвестное в виде немедленного убийства или страшной дуэли!… Не успело это новое предположение овладеть несчастной, как она содрогнулась до мозга костей. Ее фиакр уже мчался по направлению площади Делаборд. Что делать? В такие моменты, когда можно сказать, что не только секунды, но половины, четверти секунд на счету, не обладают ли истинные чувства таинственным ясновидением, которое заставляет принять более верное решение, чем то, которое получилось бы после самых обдуманных рассуждений? Или, быть может, существует, как любил утверждать Жак Молан, такие участи, которым покровительствуют особо благоприятные обстоятельства и для которых случай всегда является неизменно счастливым, в то время, как для других - неизменно несчастным? Во всяком случае, из двух предположений Камилла инстинктивно остановилась на том, которое оказалось верным. Как раз в ту минуту, когда кучер огибал площадь Троицы, она приказала ему вернуться к Новой улице. Почему? Она сама не сумела бы сказать. Она остановила его и расплатилась с ним, не въезжая в улицу. План ее был составлен, и она выполнила его с той храброй решимостью, которую опасность внушает таким душам, как ее: они не будут порой сопротивляться ради себя, но полны огня и энергии в борьбе за любимого человека. Она заметила, что карета Бонниве ждет все на том же месте. Раскрыв зонтик, как бы для защиты от тумана, являвшегося так кстати, а в сущности, чтобы лучше скрыть свое лицо, она храбро перешла улицу перед этой каретой и подошла к дому, выход из которого караулил ревнивый муж. Сомненья не было… Полоса света, показавшаяся в скважине ставен, ясно указывала на присутствие кого-то в квартире!… Она вошла не колеблясь и прямо подошла к швейцару, который поклонился ей с видом замешательства.

- Уверяю вас, сударыня, что г-н Молан не приходил, - отвечал этот человек, когда она настаивала, несмотря на то, что он уже ответил ей отрицательно.

- А я говорю вам, что он здесь с дамой, - отвечала она. - Я видела свет в окнах. - Затем резко, с той невыразимой силой, которая исходит от существа, действительно находящегося в отчаянии, она прибавила: - Несчастный, вы будете каяться всю жизнь, что не ответили мне искренно в эту минуту… Вот, - продолжала она, схватив за руку пораженного швейцара и таща его в сторону ворот, - загляните в карету, которая стоит на углу улицы направо, но так, чтобы вас не заметили. Вы увидите там человека, караулящего дом. Ну, так знайте, это муж той женщины… Если вы желаете, чтобы здесь сейчас, когда она выйдет, была пролита кровь, то вам стоит только помешать мне подняться, чтобы предупредить их… Боже мой, Боже мой, чего вы боитесь? Обыщите меня, если вы хотите убедиться в том, что у меня нет оружия и что не я хочу сделать им зло!… Мой любовник меня обманывает, это правда, я это знаю… Но я его люблю, слышите вы, я его люблю и хочу его спасти… Разве вы не чувствуете, что я не лгу вам?

Поддавшись, против желания, власти магнетизма воли, всецело направленной к одной цели, он дал себя увлечь к порогу. Случаю - этому слепому и необъяснимому случаю, который губит и спасает нас в такие критические минуты, самым незначительным иногда совпадением, случаю, всегда благоприятствовавшему смелому Жаку, было угодно, чтобы в тот момент, когда швейцар смотрел по направлению кареты, Бонниве тоже высунулся немного наружу. Швейцар обернулся к Камилле Фавье с расстроенным лицом:

- Я узнаю его! - вскричал он. - Это тот господин, который приходил третьего дня расспрашивать меня насчет жильцов дома. Он спрашивал, нет ли здесь г-на Молана, а так как я ему ответил, что нет, согласно уговору, то он вынул из кармана бумажник. За кого принимаете вы Коанди? - сказал я ему. - Немного я с ним разговаривал… Я бы охотно отколотил его, каналью!… Подождите-ка, я пойду спрошу его, есть ли у него разрешение от префекта на то, чтобы караулить дома, как полицейский шпион…

- А он вам ответит, что улица одинаково принадлежит всем и будет прав, - сказала Камилла, которой опасность вернула ее хладнокровие. Было ли то вдохновение любви? Было ли то смутным отголоском обычных театральных приемов, потому что ремесло действует в нас вроде автоматического механизма, под давлением необходимости?

В воображении ее рисовался план, на который честный Коанди согласится, она это поняла, как поняла, что Молан сумел заставить его полюбить себя, - Вы не помешаете этому человеку оставаться тут, - продолжала она, - Но только прекрасно дадите ему понять, что от него хотят что-то скрыть. Если он явился сюда, значит, он был предупрежден самым положительным образом, поверьте. Вы готовы помочь мне спасти нашего господина, не правда ли? Ну, так слушайтесь меня.

- Вы правы, сударыня, - отвечал швейцар, меняя тон. - Если ему устроить сцену, он догадается обо всем, а если это его жена, то он прав, впрочем, не желать быть тем, что он есть!… Я, правда, хотел предупредить г. Жака, когда он пришел, что приходили справляться сюда… Но он пришел с этой дамой…

- Я предупрежу его, - сказала Камилла. - Я берусь это сделать. Сходите только за фиакром, но не заставляйте его въезжать, и предоставьте мне действовать. Клянусь вам, что я его спасу…