Она бросилась на лестницу, в то время, как швейцар по ее приказанию звал карету. Одна перспектива того, чтобы, если суждено разыграться драме, она разыгралась не у него в доме, заставила его повиноваться так, как будто Камилла была самим домохозяином - этим воплощением всемогущества, для парижского швейцара. Когда мужественная девушка дошла до площадки квартиры, до той двери, которую столько раз отворяла со сладостным волнением, то, не взирая на близость Опасности, ей овладела на мгновение слабость. Женщина в ней на миг возмутилась против того самопожертвования, которое любовь так быстро внушила ей, почти в силу животного инстинкта, что заставила бы ее броситься в воду для спасения Жака, если бы она видела, что он тонет. Увы! Она спасет не его одного! Ей представился образ ее соперницы, с той почти невыносимой ясностью, которая сопровождает острые припадки уже не сомневающейся ревности. А мщение было, однако, под рукой, такое верное, такое полное, такое непосредственное и безличное! Стоило только предоставить событиям идти по тому склону, на который они вступили. Когда несчастная девушка рассказывала мне после подробности этого ужасного дня, она не старалась представить себя лучше, чем она была. Она созналась мне: искушение было так сильно, что ей надо было действовать, и безумно и яростно, для того, чтобы воздвигнуть между ею и этим моментом что-нибудь непоправимое, и она принялась звонить у запертой двери раз, два, три, десять раз, тем продолжительным звонком, который придает звону характер безумной настойчивости.

Она мысленно представляла себе, словно сама была в комнате, как поражены этим трезвоном любовники, их смех, сначала, при мысли о том, что это звонок по ошибке, их внезапное молчание, их взгляды, испуг г-жи Бонниве, успокаиваемый Жаком, встающим наконец. Ах, как бы она хотела крикнуть ему: «скорей! скорей!»… Она принялась стучать кулаком в дверь. Потом прислушалась. Ей показалось, - сильное возбуждение ее удваивало способность ее внешних чувств, что она слышит шум, треск паркета под осторожной походкой за дверью, все еще закрытой, и прижавшись губами к щелке, между двумя половинками дверей, чтобы ее лучше было слышно:

- Это я, Жак, - сказала она. - Это я, Камилла… Отвори мне. Умоляю тебя, дело идет о твоей жизни. Отвори мне… Пьер де Бонниве на улице…

Ответа не было. Она замолчала и стала снова прислушиваться, спрашивая себя, не ошиблась ли она, думая, что слышит шум шагов. Потом, обезумев еще более, она снова принялась звонить, рискуя возбудить внимание кого-нибудь из соседей, и продолжала стучать и звать: «Жак, Жак, отвори мне!…» и она повторяла: «Пьер де Бонниве внизу!…» Ответа все не было. Тогда, в припадке отчаяния, ей пришла новая мысль. Она спустилась к швейцару, который только что вернулся с фиакром и который, растерявшись тоже, жаловался с наивным эгоизмом:

- Вот что значит быть слишком добрым… Если что-нибудь случится, нас выгонят… А куда мы денемся тогда? Куда мы денемся?…

- Дайте мне бумаги и карандаш, - сказала она. - И посмотрите, тут ли еще шпион…

- Он все еще здесь, - отвечал швейцар, и видя, что Камилла складывает бумагу, на которой она с лихорадочной поспешностью написала несколько строк. - Я понимаю, - прибавил он. - Вы хотите подсунуть эту записку под двери… Все-таки это не даст возможности даме выйти… Что, если я пойду и сцеплюсь с тем барином, нас тогда поведут в полицию, а пока дело выяснится, она успеет улизнуть и в доме не будет скандала…

- Это могло бы помочь, - отвечала Камилла, которая, несмотря на всю серьезность опасности, не могла не улыбнуться, при мысли о такой схватке, между простолюдином и элегантным спортсменом, каким был Пьер де Бонниве. - Но я думаю, что мой способ лучше…

И она уже стремительно поднималась по лестнице и, позвонив так же сильно, как и раньше, просунула под двери, как догадался швейцар, записку, в которой было написано:


«Мой Жак, я хочу тебя спасти. Верь, по крайней мере, той любви, которой ты изменил. Я хочу тебя спасти. Что сказать тебе еще? Открой мне. Клянусь тебе, Б. караулит вас на углу. Стоит тебе только взглянуть вправо, и ты увидишь его карету. Клянусь тебе также, что я вас спасу…»


Ах, какая это была записка, и как я, получив ее потом от самого Жака, сохраняю ее, как памятник такой раздирающей душу нежности! Я не могу вспомнить ее без слез! - Великая в своей любви, Камилла рассчитала, что Жак должен подойти к дверям теперь, или позже, чтобы выйти. Она сказала себе, что будет стоять на лестнице у дверей, пока, прочтя эту просьбу, он не откроет ей. Как сильно забилось ее сердце, когда она увидела, что записка почти тотчас исчезла! Чья-то рука ее вытянула. Она слышала шуршание бумаги, развертываемой той же рукой, и шум Отворившегося окна. Жак смотрел на улицу, как она ему говорила, чтобы проверить самому, несмотря на сгущавшиеся сумерки, точность указания, находившегося в этом оригинальном послании. Для бедной герцогини, хотя она сама предложила такой способ проверки, это доказательство недоверия в эту минуту было равносильно уколу в рану, еще более острый удар по наболевшему месту! Ей не было времени остановиться над этим новым унижением. Двери, наконец, отворились и любовники очутились лицом к лицу в передней: Камилла, вся отдавшаяся экзальтации самопожертвования и мученичества, к которой так странно примешивалось чувство презрения, почти ненависти, и Жак, бледный, со свирепым выражением глаз и в беспорядочно надетом наскоро костюме.

- Что случилось? - немедленно спросил он шепотом. - Знаешь, если ты солгала и пришла, чтобы устроить мне сцену…

- Замолчи, несчастный, - отвечала она, не понижая голоса, - если бы я была из тех женщин, которые устраивают сцены, разве я пропустила бы случай во вторник, в три часа, когда вы были здесь?… Да, я была в квартире, в маленькой комнате за вашим альковым, и я слышала все; понял? И я не вышла, я позволила вам уйти… Дело не в этом, дело в том, что муж этой женщины на углу улицы и подстерегает вас…

Ты смотрел в окно, ты видел фиакр… Ах, я не хочу, чтобы он убил тебя, несмотря на все, что ты мне сделал! Я слишком люблю тебя… Вот почему я здесь…

Молан внимательно смотрел на странную девушку, пока она говорила. Несмотря на всю свою недоверчивость, чувство, являющееся наказанием мужчин, слишком много лгавшим женщинам, он почувствовал, что Камилла говорит правду. Первым движением его тогда был отважный порыв. Хотя он эгоист, комедиант и пройдоха, тем не менее он не лишен храбрости. Он дрался несколько раз из-за оскорбительных статей вполне добровольно и очень храбро. Может быть, он думал также об описании драмы, которым будут полны все газеты. Одна фраза, которую он сказал после, дает мне право сделать это предположение: «Признайся, что я упустил тут случай великолепнейшей рекламы!» Но как знать его заднюю мысль: не является ли эта фраза после придуманными словами, которыми люди его разбора стараются прикрывать редкие естественные движения души? Во всяком случае, оставив свою жакетку и беря свою шляпу с вешалки, он отвечал также громко:

- Я верю вам и благодарю вас. Довольно. Теперь я знаю, что мне следует сделать…

- Ты хочешь спуститься вниз? - сказала она, продолжая говорить ему «ты», хотя, говоря ей «вы», он как бы хотел указать ей на то, что г-жа Бонниве слышит их. - Ты хочешь идти навстречу опасности? Разве это спасет вас, скажи, если ты пойдешь спрашивать этого человека… что?… Что он тут делает?… Но это значит погубить эту женщину, и ты не имеешь на то права. Если Бонниве преследовал вас сам, то он видел входившую женщину. Если он выследил вас через какого-нибудь агента, он опять-таки знает, что здесь есть женщина. Надо, чтобы он видел, что отсюда с тобой вышла женщина и, прячась, уехала с тобой… Надо, чтобы он поехал вслед за фиакром, чтобы оставил эту улицу, так, чтобы эта женщина могла тем временем спастись… Ну, такты уедешь со мной. Внизу есть карета. Я за ней. послала. Мы в нее сядем… Не противоречь мне. Не спорь… Бонниве увидит, как мы будем садиться. Он велит своему фиакру ехать за нами. Он будет уверен, что накроет тебя с этой, он накроет тебя со мной, и ты будешь спасен… Ты будешь спасен»… - И против воли она заключила его в свои объятья, потом, оттолкнув его с силой, она заговорила уже шепотом: - Мы почти одного роста с ней, поди спроси у нее ее манто.

Она наденет мое и уйдет пять минут спустя после нашего ухода, когда увидит, что карета ее мужа уехала… Простись с ней и, главное, чтобы она не вздумала меня благодарить… Если я ее увижу, я не ручаюсь…

Она сняла свое длинное черное манто и протянула его Жаку. Тот взял его, не говоря ни слова. Некоторые женские самопожертвования так велики своей простотой, что подавляют мужчину, которому они приносятся. Он может только принимать их и испытывать стыд. Впрочем, колебаться было нельзя. Необходимость была на лицо, неумолимая и неизбежная. Жак вошел в гостиную, в которую выходила передняя, а Камилла осталась стоять в этой последней, прислонившись к стене.

- Казалось, точно мне в сердце нож вонзили, - говорила она после, - а вместе с тем я испытывала какую-то дикую радость при мысли, что я подавляю его своим великодушием. А его я любила, опять любила!… Я никогда не любила его так, как в эту минуту… Ах, я поняла, как сладко умереть за кого-нибудь! И в то же время я должна была победить себя, чтобы не оскорбить этой негодницы, не разорвать на ней рубашки, не отколотить ее своими руками… Боже, какие это были минуты!…

В то время, как чудо любви совершалось в банальной обстановке этой квартиры, свидетельницы разврата, ночь окончательно наступила. Уличный шум глухо и как-то зловеще доносился издалека в эту прихожую, и бедная актриса могла слышать шепот в нескольких шагах от нее, шепот разговора в соседней комнате между изменником, для которого она жертвовала собой, и сообщницей этой измены. Наконец, дверь снова открылась и Жак явился опять. Он был в шляпе, и поднятый меховой воротник наполовину закрывал его лицо. Он держал в руках барашковый жакет г-жи Бонниве, который Камилла одела, содрогаясь от отвращения. Он был немного широк ей в груди.