Когда он кончил, несчастье этого приключения наполнило меня грустью, и я спросил его со слезами в голосе:

- И ты хочешь, чтобы после этого Камилла отправилась играть у этой женщины?…

- Это необходимо, - отвечал он, - и я рассчитываю на тебя, ты попросишь ее.

- Я! - вскричал я. - Да ты с ума сошел!

- Ничуть не бывало, - продолжал он. - Однако, это так просто. Слушая тебя, она будет думать только об опасности, которой я подвергался, и ответит тебе «да». Если я пойду сам, то, видя меня, она будет думать о моей неверности и ответит мне «нет». Это азбука ревности.

- А если она скажет мне «нет»? Ты, кажется, думаешь, что она нисколько на тебя не сердится!

- Конечно, нисколько, - отвечал он, улыбаясь своей противной улыбкой, - или я ничего не понимаю в человеческом сердце, а это, однако, моя способность, или же она меня никогда так сильно не любила, потому что я еще никогда не заставлял ее так сильно страдать!

- А если она мне не расскажет всей истории, которую ты мне передал, как же я приступлю к разговору?

- Она тебе ее расскажет. Наконец, начни первый. Признайся ей, что я рассказал тебе ее в порыве волнения и раскаяния. Тут не будет лжи: когда вчера в карете я смотрел на Камиллу, сидевшую в своем углу с глазами, уставившимися в одну точку, с экзальтированным выражением лица, я готов был отдать все, чтобы любить ее в эту минуту так, как она меня любила. А вот объясни-ка - я только и думал о той, другой. Я был сегодня у нее. Какая женщина, друг мой, и как опасность, словно удар бича, возбуждает ее!… Я застал ее с мужем после завтрака, и он оставил нас одних после четверти часа дружеской беседы, а это доказывает, что его подозрения несколько улеглись все-таки. Он не умеет скрывать, этот господин; в последние дни он едва протягивал мне руку. Впрочем, мы не злоупотребляли его любезностью и хорошо сделали, потому что я встретил его возвращавшимся домой, когда ушел двадцать минут спустя, чтобы проверить, как долго длился мой визит. Ровно столько, Боже мой, чтобы Анна могла сообщить мне два-три самых необходимых сведения. Ты восхищаешься мужеством Камиллы? Что же ты скажешь о присутствии духа этой великосветской женщины, которая во всяком случае рисковала чем-нибудь, своей жизнью, быть может, своей честью наверное, своим положением по меньшей мере, что составляет основы ее существования.

Знаешь, куда она отправилась, когда могла выбраться? К меховщику, просто-напросто, где купила барашковый жакет, насколько возможно одинаковый с тем. Ей нечем было за него заплатить, а она не хотела называть себя. Тогда ей пришла мысль отправиться к своему ювелиру. Там она заняла денег под предлогом, что забыла кошелек, и это дало ей возможность вернуться к меховщику, заплатить наличными деньгами за жакет, вернуться к своему экипажу, из которого она вышла у одной из своих подруг и которому приказала приехать к одному из входов магазинов Лувра - классическая уловка - и вернуться домой одетой так же, как она уехала. Вот это настоящие подробности, от которых так и несет реализмом. Поверишь ли, эти поездки к меховщику и к ювелиру взволновали меня до глубины души. Какой она должна была переживать страх, отваживаясь на них. Теперь ей только оставалось соврать своей горничной, чтобы объяснить разницу жакетов. Ошибкой надела после какого-нибудь визита или примерки… Это неважно… Но каждая новая маленькая ложь создает новую веху на случай, если муж начнет свое расследование… Этот человек не станет расспрашивать прислугу… Это спасло нас на первый раз. Он послал следить за мной, а не за своей женой, которую я, однако, имел неосторожность проводить в квартиру… Моя удача начинает пугать меня, - прибавил он серьезно, затем помолчав: - Вчерашнее открытие, однако, не уничтожило ревности Бонниве, повторяю тебе, - сказал он, - потому что он вернулся во время моего визита, и если Камилла не сдержит своего обещания, то эта ревность способна снова пробудиться…

- Но при этом подозрении и так как ему известен точный адрес твоей тайной квартиры, - сказал я, - вам не легко будет устраивать свидания!

- Вот поэтому-то г-жа Бонниве теперь и не пропустит ни одного из них. Это любопытная и скучающая женщина, и ее банальное приключение со мной, наконец-то вызвало в ней дрожь волнения, - прибавил он, смеясь. - Ха! Ха! Она до некоторой степени принадлежит к школе божественного маркиза. Но ты в этих вещах ничего не понимаешь, Daisy, это все равно, как если бы я стал говорить с тобой по-тарабарски. Не будем распространяться. Что касается до адреса квартирки, Бонниве его знает. Но это все равно, как будто он и не знал его. Видев меня, восходившим с Камиллой, он никогда не подумает, чтобы я был способен привести ту, другую в Новую улицу…

- Так ты продолжаешь бравировать?

- Нет. Я испугался вчера, услышав стук в двери и звонки… И, повторяю тебе, меня путает иногда моя удача. Это так же глупо, как верить в дурной глаз, но это чувство сильнее меня…

- Нет сомнения, - отвечал я, - что ты встретил Камиллу, единственную женщину в Париже, способную на подобный поступок. Если бы у тебя было немножко сердца, ты всю жизнь посвятил бы на то, чтобы заставить простить тебе твою низость.

- Daisy, Daisy, - прервал он, - вы, значит, никогда не поймете, что она любит меня так только потому, что чувствует, что я ее не люблю… К тому же, - прибавил он, пожав плечами, - тут бесспорно вопрос физический: та возбуждает во мне желание, а Камилла - нет. Такое объяснение любви не блестяще, и если бы кто-либо из господ, вдающихся в тонкий анализ квинтэссенции чувств, вроде твоего приятеля Дорсэнна, дал его в одном из своих произведений, то потерял бы всех своих поклонниц, все двадцать пять тысяч юбок, и утверждаю, что это объяснение правильно.

- А, он вам все рассказал! - иронически заметила Камилла, когда я увидел ее на другой день после этого разговора. Я написал ей заранее, чтобы быть уверенным, что застану ее. Я нашел ее еще более побледневшей и с глазами, горевшими от бессонницы. Она сидела в маленькой гостиной улицы де ля Барулье, все такой же посредственной, бедной и серой, которой нагроможденная мебель в чехлах набеленного полотна придавала вид комнаты, приготовленной для переезда. - Что же, он похвастался также и деликатностью, с которой его негодяйка-любовница меня отблагодарила?… Вот, смотрите, - и она протянула мне кожаный футляр с ее инициалами К. Ф., который она нервно вертела в руках в течение тех пяти минут, которые прошли со времени моего прихода. Я открыл этот футляр, в котором находился, блистая на темном бархате, массивный золотой браслет, украшенный бриллиантами. Это было одно из таких украшений, в котором работа ювелира сводится на ничто, и роскошь которого делает подобный подарок равносильным чеку или свертку золотых. Я посмотрел на браслет, потом на Камиллу таким взглядом, в котором она могла прочесть мое изумление, как могла г-жа Бонниве употребить такой способ отплаты ей за ее самопожертвование.

- Да, - продолжала актриса и с выражением отвращения, которое мне было больно слышать, повторила: - Да, да… Вот та вещь, которую я получила в тот же вечер вместе с моим манто. Это моя награда за геройство, - издевалась она. - А при первом же выходе я дам урок деликатности этой негодяйке…

- Достаточно будет, если вы вернете ей браслет через Жака, - осторожно сказал я, - Сделать сцену было бы слишком недостойно вас. Тот, кому принадлежит благородная роль, а, без сомнения, она принадлежит вам, должен выдержать ее до конца.

- Нет, - гордо сказала она, - сцены между нами не будет… Я сама этого не желаю… Я пойду к какому-нибудь ювелиру, продам браслет, потом отдам деньги в церкви на какое-нибудь богоугодное дело, и г-жа Бонниве вместе со своим меховым жакетом получит две бумажки: расписку ювелира и записку от священника со словами: Получено для бедных от г-жи Бонниве столько-то… Эта гнусная история послужит, по крайней мере, тому, чтобы положить дров под угасший очаг и каравай хлеба на пустой стол…

- А если муж будет там, когда придет посыльный? - спросил я.

- Пусть выпутывается, как знает, - отвечала Камилла, и злая искра промелькнула в ее голубых глазах, потемневших почти дочерна. - Неужели вы думаете, что я Шевельнула бы пальцем для того, чтобы спасти ее третьего дня, если бы не надо было этого сделать для спасения Жака? Ах, этот Жак! Он даже не пришел сегодня справиться о том, как я себя чувствую… А он знал, однако, что два вечера к ряду я была не в состоянии играть… Он знает меня, знает, что сильное волнение делает меня больной. Винцент! - прибавила она, взяв мою руку в свою дрожащую ручку, - не любите никогда!… Слишком безумно иметь сердце в этом безжалостном свете… Не прислать даже записки, двух слов на своей карточке, не оказать даже этого маленького знака внимания, оказываемого всякой знакомой больной женщине…

- Вы несправедливы, - сказал я. - Он боится встретиться с вами. Это очень естественно. Он слишком хорошо сознает свою вину перед вами, и вы видите, что он прислал меня узнать, как вы себя чувствуете…

- Нет? - сказала она, печально качая головкой, - он пришел к вам потому, что вы были ему для чего-нибудь нужны… Признайтесь мне, для чего?… С самого первого дня я говорила вам: вы не умеете ни лгать, ни хитрить.

Боже, как было бы хорошо любить такого, как вы, не дружески, как я вас люблю, а иначе!… Ну, признавайтесь, что у вас есть поручение от Жака ко мне…

- Ну, да, - отвечал я, после минутного колебания. В этой странной девушке было столько прямоты, таким редким благородством веяло от всего ее существа! Хитрить с ней показалось мне недостойным, и я передал ей просто и с грустью поручение, которое мне навязал Жак: я считал, и совершенно основательно, что лучшим средством воздействовать на нее будет простая передача фактов без лишних фраз; я чувствовал всю жестокость этого нового требования Молана, но вместе с тем сознавал и его необходимость. Когда я кончил, ее голубые глаза были полны слез.