- Шикарная женщина, что? Не правда ли, шикарная?… Послушайте, Ла-Кроа, вы, который считаетесь приятелем Фавье, надеюсь, вы дадите ей понять, что ее сегодняшнее поведение - настоящее свинство по отношению меня и всех нас?… Вот дом, где нас принимают, как людей из общества, и потому, что она ревнует к хозяйке Молана, она ведет себя, как последняя из дур, и преподносит ей штуку Адриенны Лекуврер! Да, да!… Я видел, как она начала, и меня даже в пот бросило… Правда, это не произвело впечатления, но могло произвести. И тогда, посудите сами, каково было бы мое положение?.-. К тому же, если публика не поняла в этом ничего, муж и жена отлично поняли… Повторяю вам, отныне этот дом закрыт для нас. Теперь они сыты по горло домашними представлениями… Откровенно говоря, поставьте себя на их место… Нет, так не поступают, не поступают… Я не более буржуазен, чем другие, и у меня тоже были слабые струнки, но я всегда вел себя, как джентльмен, а не как комедиант…

Комичная жалоба старого актера, дрожащего за свое приглашение в светский салон, вносила в это приключение долю шутовства. Я и теперь еще смеюсь, вспоминая об этом. Я успокоил, как мог, этого прекрасного человека, убеждая его, что он ошибается, нс надеясь, впрочем, обмануть человека, обладающего такой проницательностью.

Как бы хорошо было написать его с его голубыми глазами, подвижными и проницательными, на его бритом лице с неизменной гримасой. Он пользовался таким успехом у женщин и подчас таким поразительным, что его способность определять настоящую изнанку жизни равняется способности великого дипломата. Его многочисленные любовницы сообщили ему так много сведений насчет всего парижского высшего света и полусвета, что теперь его ничем и никто не обманет. Он недоверчиво покачал головой на мои уверения и отвечал мне с фамильярностью, присущей его профессии, несмотря на те правила держать себя, которые он только что высказывал с некоторой торжественностью:

- Вы знаете, мой миленький Ла-Кроа, я очень добрый малый и готов сделать вид, что верю всему, чтобы сделать вам удовольствие; что же касается до того, чтобы поверить этому… Вы тогда имели бы полное право посмеяться на мой счет.

Это маленькое апарте увлекло нас, меня и актера, в угол салона, близ двери в приемную, в эту минуту открытой. Я решил, что бедная Камилла не замедлит выйти, и лучше всего будет подождать ее на улице, чтобы можно было поговорить с ней так, чтобы взгляд Бонниве не упал на нас во время этого разговора. Я был вполне убежден, что, если не случится какой-нибудь неожиданной помехи, королева Анна сумеет окончательно выпутаться из всей этой истории. Я был вполне уверен, что помеха не может явиться со стороны Жака. Я знал его умение владеть собой. Он себя не выдаст. Я знал, что за такими вспышками, как та, на которую отважилась Камилла, всегда непосредственно следует упадок духа, и я не сомневался, что она дала себя теперь вести к буфету, как измученное животное. Сеннетерр и Брессоре, два других свидетеля, понявших подкладку этой сцены, также не принадлежали к числу людей, которые позволили бы догадаться о их проницательности. Один, несмотря на все свои смешные стороны, слишком любил г-жу де Бонниве, другой слишком заботился о том, чтобы выдержать роль корректного артиста. Один я своей нервностью мог выдать, что знаю слишком много. Итак, я пробирался к лестнице между двух групп, когда вдруг почувствовал, что кто-то схватил меня за руку. То был Молан, сказавший мне прерывающимся голосом:

- Поедем вместе. Мне надо с тобой поговорить…

- Я сейчас уезжаю, - отвечал я.

- Я тоже… вот свободное место, бежим…

Мы спустились с лестницы, не обменявшись ни словом. Мы надели пальто, продолжая молчать, под безличными взглядами лакеев. Только на тротуаре Жак сказал мне, сжимая мою руку с такой силой, которая доказала мне его гнев:

- Ты присутствовал при этой сцене? Ты видел, какую штуку осмелилась сыграть со мной эта подлая комедиантка?…

- Я видел, что она отмстила за себя, - сказал я ему. - Откровенно говоря, вы этого вполне заслужили, г-жа де Бонниве и ты. Но так как это не имело последствий и так как, никто не заметил ее намерения…

- Никто? А г-жа де Бонниве, ты принимаешь ее за дуру? А ее муж? Ты думаешь, он ничего не понял? И после того, что Камилла знала о ревности этого человека, после той опасности, которой, она видела, я подвергался, это подло, говорю тебе, это отвратительно. Но я ей покажу, что надо мной нельзя так потешаться… - продолжал он с возраставшей яростью.

Я видел, что, произнося эту фразу, он повернулся в сторону того отеля, из которого мы вышли, и в свою очередь удержал его за руку, говоря:

- Не думаешь ли ты вернуться туда и сделать ей сцену?

- Нет, - сказал он, - но я знаю ее кучера, того, которого она берет для своих вечерних выездов… Я условился с ним насчет цены раз навсегда. Я всегда был так добр к ней!… Я остановлю ее карету… Я хочу высказать ей все тут, сейчас.

- Ты этого не сделаешь, - прервал я, становясь перед ним и говоря все-таки тихо. Я боялся теперь любопытства всех этих кучеров, сидевших на своих козлах, в длинной веренице экипажей.

- Я сделаю это, - отвечал он вне себя, и как раз в эту минуту швейцар отеля выкрикнул имя, вызвавшее взрыв хохота у Молана, имя самой Камиллы.

- Умоляю тебя, - сказал я взбесившись, - если у тебя нет ни малейшего уважения к Камилле, подумай Ь г-же де Бонниве!

- Ты прав, - отвечал он, помолчав, - я сдержусь. Но мне надо поговорить с ней, непременно надо. Я сяду с ней вместе в карету, вот и все…

- А если она не захочет?…

- Она! - сказал он, пожимая плечами. - Вот увидишь…

Пока мы говорили, из вереницы экипажей отделилась одна плохонькая наемная карета, взятая по дешевой цене у ближайшего хозяина, отдающего экипажи внаем. Ее мизерность резко выделялась при сравнении с другими экипажами, тянувшимися вдоль улицы, с их нетерпеливо бьющими копытами лошадьми. Время, которое эта карета употребляла на то, чтобы подъехать под свод подъезда и выехать из-под него, показалось мне нескончаемым. Если мой товарищ позволит себе поступить неуважительно с Камиллой теперь, я на все решусь… Наконец, я вижу отъезжающую карету и сквозь окно различаю женскую фигуру, закутанную в манто с высоким воротником, так хорошо мне знакомую. Это была Камилла. Жак окликнул кучера, который узнал его. Он уже останавливал лошадь, когда опустилось окно и мы услышали, как актриса крикнула, высунувшись в него:

- Улица Линкольн, 23, слышите? Разве вы должны слушать приказания этого господина? - и, обратясь ко мне: - Винцент, - сказала она, - если вы не помешаете этому господину, - и она указала на Жака, - попытаться сесть в мою карету, то я позову полицейских…

Силуэты двух полицейских мрачно вырисовывались под одним из фонарей подъезда, и хотя этот маленький разговор был очень короток, но шум голосов уже заставил некоторых из кучеров, сидевших на козлах экипажей, наклониться. При этой угрозе Жак не осмелился повернуть ручку дверцы, на которую он уже положил свою руку. Он отступил на шаг, и карета двинулась вперед, причем голос Камиллы повторял:

- Улица Линкольн, 23, - живо!

- Ну, что? - сказал я после некоторого молчания Жаку, неподвижно стоявшему на тротуаре.

- Ну, что ж, она догадалась о том, что ее ожидает, - резко отвечал он, - и убежала… Будь спокоен. Что отложено, то еще не потеряно. Улица Линкольн? К кому могла она поехать в улицу Линкольн? 23? 23?…

- Она дала этот адрес наудачу, - сказал я, - чтобы возбудить в тебе ревность и заставить тебя думать, что она отправилась на какое-нибудь свидание… Она наверно отдала кучеру другое приказание, как только завернула за угол.

- Во всяком случае мы можем сами туда отправиться и убедиться, - отвечал он. - Если она уже взяла себе любовника и позволила себе сыграть со мной ту штуку, которую сыграла, ты должен согласиться, что она страшная негодяйка…

- Нет, - отвечал я, - несчастное дитя, с которым ты слишком дурно обращался и которое довел до безумия… если бы она и взяла любовника, что это доказало бы, как не одно из тех отчаяний, в которые женщины впадают и в которых все летит кувырком. Такой поступок иногда является самоубийством, но она этого не сделала, я ручаюсь в том… Она слишком горда…

Мы тоже, обмениваясь этими несколькими фразами, сели в проезжавший мимо фиакр и в свою очередь катили по направлению улицы Линкольн. В эту минуту я был занят только одной мыслью: узнать, не заставили ли жестокости, жертвой которых была Камилла, действительно принять какое-нибудь ужасное решение? Мне вспомнились те фразы, которые она говорила мне в первый мой визит в скромную квартирку улицы де ла Барульер, насчет испытываемых ею искушений роскоши, и я слушал, как бы сквозь сон, как философствовал Жак по своему обыкновению, потому ли, что в нем действительно сильнее всего говорил дух Триссотэна, или потому, что он не хотел высказать передо мной собственного беспокойства. Такие развратники, как он, всегда самым искренним образом возмущаются, если любовница, которой они самым хладнокровным образом изменили, находит им заместителя. Еще менее готовы они допустить, что кто-нибудь догадывается о терзающей их злости при подобном оскорблении. Поэтому он перестал жаловаться и начал отвлеченный разговор с присущей ему ясностью. Умы, которые, как его, приучены к наблюдению, обладают даром функционировать почти механически, несмотря ни на какие потрясения. Молан, я думаю, будет диктовать свое сочинение, и удачное, в минуту агонии!…

- Во всяком случае эта негодяйка Камилла доставила нам любопытный документ. Ты, ведь, также смеешься на тем, что писатели претендуют на раздвоение личности? Знаешь ли ты, о чем я думал в ту самую минуту, как она подходила к нам, произнося знаменитый стих:


И чье чело краснеть не станет никогда.