А те, что служили искусству так, как ему служил я, делали ли они более полезное дело? Ну, так что ж?…

Ну, так что ж? Я полагаю, что Бонапарте, Талейран, Бернадот и многие другие посмотрели бы с улыбкой глубокого презрения на умирающего революционера, который не сумел выудить никакого сокровища в большом мутном море политики, а мне, мне стоит только вспомнить те две маленькие сценки, которые вызвали этот острый кризис в моей памяти, чтобы улыбнуться себе не менее презрительной улыбкой. Однако, как я обманывался, упиваясь античной красотой и светом в Греции! Как я обманывал себя, когда вернулся, приготовляясь к более долгому пребыванию на Востоке и предполагая направиться в Египет и Малую Азию в октябре для того, чтобы начать там серию картин из жизни Нашего Спасителя, навеянных пребыванием среди той самой природы, если бы другой не опередил меня. Случай помешал мне встретиться в промежуток между этими двумя путешествиями с Жаком и Камиллой. Я узнал только, что она становилась все более и более знаменитой, а что он женился. Он решился, наконец, сорвать созревший плод, как он мне говорил в Кружке за тем давнишним обедом, и он сорвал его при благоразумных условиях. Он женился на вдове приблизительно одних лет с ним, очень богатой и бездетной, что давало ему возможность окружить себя в зрелом возрасте большой роскошью. Но так как он не соблаговолил прибавить ни одной дружеской строчки к обычному извещению о свадьбе, я тоже не писал ему. В виду такого полного прекращения отношений между нами, я не мог ожидать, что он войдет ко мне в мастерскую, как он это сделал на днях, слегка, чуть заметно постаревший, но с тем же острым взглядом, с тем же насмешливым выражением рта, все такой же пленительный как по наружности, так и по манере. Если бы он расстался со мной накануне, то не протянул бы мне руки с более веселым радушием, и, не расспрашивая обо мне, начал.

- Ты не можешь себе представить, как я рад тебя видеть… Когда ты придешь ко мне обедать, чтобы я мог представить тебя г-же Молан? Ты увидишь, мое счастье не изменило мне и в этой лотерее брака… Я уверен, что она тебе очень понравится. Что касается до тебя, она знает, как я тебя люблю.

Конечно, конечно. Можно не встречаться. Но из этого еще не следует, что забываешь… Ну, что же ты поделывал с тех пор, как мы с тобой не видались? Два года! Уж целых два года! Как время-то идет! Я слышал, что ты был на Востоке. Я имел сведения о тебе через Лорана, консула в Каире. Видишь, я ответил ему с некоторым замешательством. Такое внезапное радушие после стольких признаков равнодушия всегда несколько смущает меня. - Да, скажи-ка мне. Виделся ли ты после с Камиллой Фавье?…

- Я? - вскричал я, чувствуя, как краснею под его снисходительно насмешливым взглядом. - Никогда. Зачем ты спрашиваешь меня об этом?…

- А, - сказал он мне, смеясь на этот раз веселым смехом, открывавшим его белые, хорошо сохранившиеся, несмотря на приближающийся сорокалетний возраст, зубы, на которых не было заметно ни малейшего следа пломбирования, - решительно маргариткой вы родились и маргариткой вы умрете!…

- Я решительно нс понимаю, что ты хочешь сказать, - нетерпеливо заметил я.

- Как? Она тебе нравилась. Ты ей нравился. Она меняла любовника за любовником, после Турнада были: Филипп де Вард, Машо, Роланд де Брев, решительно все, кончая юным герцогом де Лотрек, который тратит на нее по двести тысяч в год, а ты так и не был у нее!… Верно так уж решено, - продолжал он, и в глазах его светилось еще больше лукавства, - что вы увидитесь только при моем благосклонном содействии!… Помнишь ли ты наш последний разговор и как я просил тебя отправиться к ней с поручением, от которого ты отказался? Ну-с, так мне бы хотелось дать тебе к ней другое поручение. Что же, ты и на этот раз откажешься?

- Это зависит от поручения, - отвечал я таким же шутливым тоном.

- Оно чисто литературное, - продолжал он весело. - Дело не в том, чтобы я боялся ревности моей жены. Мы с ней не влюбленные. Мы пожизненные товарищи, и она настолько умна, что понимает, что неверности такого человека, как я, не имеют значения… Но я терпеть не могу ни в чем возврата к старому, а в любви тем паче! Одним словом, дело вот в чем. Помнишь ты г-жу де Бонниве и ревность Камиллы?…

- Королеву Анну? - прервал я. - Не хочешь ли ты и к ней меня послать? Этого еще недоставало!…

- Нет, - сказал он, с этой все кончено, все. Знаешь ли ты, что она овдовела, и через две недели выходит замуж за Кандаля, настоящего?

Теперь ей нечего будет опасаться поправок настоящих Бонниве и она попадет в самую что ни на есть высшую аристократию. Опять-таки мое счастье: она все больше и больше будет принадлежать к тому обществу, в котором я не бываю и не буду никогда с ней встречаться… Ах, негодная! Как она меня ужалила! Я простить ей этого не мог… Вся эта история складывалась так прекрасно, ревность Камиллы, сцена в квартирке, сцена в салоне, сюжет для пьесы сам собой напрашивался и я ее написал… Нечто вроде «Адриенны Лекуврер», но современной. Я читал ее Фамберто. Он разделяет мое мнение: это лучшая вещь из всего мною написанного… А-а! Вот увидят, лишили ли Жака Молана силы таланта его сто тысяч годового дохода… Правда, что, сделавшись богатым человеком, я дал себе слово никогда больше ничего не писать, и это будет единственным исключением из этого правила. Когда доживешь до сорока лет, то непременно начнешь повторяться, как бы ты гениален не был, а повторяться - значит пережить себя. Когда не можешь превзойти самого себя, то лучше умолкнуть… Я для себя мечтаю о конце Шекспира и Россини. О, конечно, очень маленького Россини и еще меньшего Шекспира. Но каждый делает, что может, и я хочу остановиться на моих двадцати томах. Но это было сильнее меня. Этот сюжет увлек меня, и пьеса написана. Повторяю тебе, она будет последней!…

- Ты написал пьесу по поводу этой истории?… - прервал я. - Несчастный, что скажет г-же де Бонниве?

-Что у меня вовсе нет таланта, - сказал он. - У светских женщин это очень просто. Вы бываете в их салоне, так вы великий человек. Вы больше не показываетесь, так вы не стоите и того, чтобы заплатить три золотых за ложу… Говорю это, чтобы показать тебе, какую цену я придаю похвалам или критике Бонниветки. Впрочем, надо думать, что этот жанр весьма распространен теперь. Моя жена в этом лице признала уже трех из наших знакомых… Итак…

- А Камилла? Камилла, для которой это происшествие было ее романом, печальным и настоящим романом, разве ты не подумал о том, как ты поступаешь относительно ее, перенося это происшествие из ее жизни, которое еще так свежо, на сцену?

- Вот в этом-то И суть, - отвечал он качая головой, - это до такой степени близко представляет ее жизнь и ее личность. Только она одна может передать эту роль… А я не знаю, как бы войти с ней снова в сношение. Странное она существо. Ничто не изглаживается в этой девушке.

Поверишь ли, несколько недель тому назад она говорила обо мне с одним из наших общих знакомых с такой горечью!… Если я ей напишу, она способна не распечатать моего письма. Надо, чтобы ей предложил эту роль кто-нибудь, перед кем у нее не было бы самолюбия. Я подумал о Фамберто. Но мы не в особенно хороших отношениях со времени моей женитьбы. Он упрекал меня в том, что я продал себя. Какая глупость!… К тому же Камилла с ним поссорилась, уж не помню из-за какого фельетона. О, она сделалась теперь очень знаменитой артисткой… Вот я и пришел к тебе попросту попросить тебя оказать мне эту услугу!…

- Меня? - вскричал я. - Меня? Ты хочешь, чтобы я отправился с твоей рукопись просить эту бедную девушку не только простить тебя, что ты написал эту пьесу, но еще просить, от твоего лица, самой играть в ней? Послушай, дай-ка взглянуть на тебя хорошенько? Ты, однако же, ведь не сумасшедший. Ты человек, как и все. Неужели же ты не чувствуешь, что твое предложение - гнусность?

- Ну, так вот что, - отвечал он со своей прежней улыбкой, с той, с которой он совсем маленьким еще подсмеивался над моими наивностями, - согласен ты просто передать ей наш разговор вместе с тем взрывом негодования, которое ты сейчас выказал? Я уполномочиваю тебя. Это не сделает тебя сообщником никакой гнусности. Ты отправляешься к старинной приятельнице, у которой некоторое время не бывал. Ничего нет естественнее, не правда ли? Вы говорите о погоде, о том, о сем. В разговоре упоминается мое имя, и ты говоришь и как раз то же самое, что только, что говорил мне: «Представьте себе, о чем Жак осмелился меня просить?» И так далее… Ты увидишь, что она тебе ответит…

Было ли то обычным влиянием, которое со времен школы его энергия оказывала на мою нерешительность? Таилось ли в самой глубине моей души желание снова увидеть Камиллу, любопытство узнать, что сталось с той «Голубой Герцогиней», какой она была два года назад? Играло ли тут роль и любопытство узнать ответ ее на неслыханное предложение Жака? Я принял на себя это поручение, которое находил и не перестаю находить гнусным. Я пошел к Камилле, к этой Камилле, «испробовавшей всех», говоря ужасными словами ее прежнего любовника! Я увидел ее снова, эту головку, которую я так любил, на этот раз окруженную низкой роскошью, представлявшей такой жестокий, на мой взгляд, контраст со скромной и гордой простотой улицы де ла Барульер!

В старом помещении этой старинной улицы все решительно, всякая вещь говорила о благородстве или ее, не пожелавшей продать свою красоту, или ее матери, спасшей честь их имени, геройски принесенным в жертву состоянием! В том пышном отеле, в том гнусном гинекее, в котором она живет теперь в улице де Вилье, излюбленной моими пользующимися известностью собратьями, нет комнаты, которая не свидетельствовала бы о ее позоре. А она сама, разве это была та же самая женщина, которую я видел в последний раз и которая не снимала вуаля, чтобы я не заметил на ее бледных щечках следов поцелуев Турнада? Да разве это была та же женщина, которая теперь принимала меня, веселая, как бы хваставшая своей наглостью, без малейшего замешательства, все еще прекрасная, очаровательно прекрасная, той изящной и тонкой красотой, которую она сохранила бы, я уверен, даже в салоне дурного дома, но такая вызывающая, такая бесстыдная? И не было ни одного слова, ни внезапно вспыхнувшего румянца, ни смущения, которые доказали бы мне, что она испытывает волнение, увидев во мне свидетеля того, что, однако, должно было остаться для нее неизгладимым воспоминанием. Слушая меня, она закурила папироску из египетского табака, цвет которого напоминал цвет ее волос, и курила, выпуская голубоватый дымок через свои тонкие ноздри; глаза ее, с несколько поредевшими уже от употребления карандаша ресницами, были широко открыты, губы были слишком красны от вчерашних румян, щеки были полнее, чем прежде, грудь более развита, а более широкие бедра обрисовывались капотом или, скорее, костюмом из голубой ткани, затканной и вышитой серебром. На обычный вопрос, предлагаемый из вежливости, я вкратце сказал ей о моих путешествиях, моих занятиях, о моем возвращении, затем приступил к настоящему предмету моего визита и передал ей сразу грубо, без обиняков, предложение Молана.