Но ясные глаза золотоволосой воровки всё ещё были ей родными.

— Не смогу я быть твоей, — простонала она, всё же найдя в себе силы отвернуться на бок, спиной к Младе. — Не отболело ещё… А что, если Цветанка жива?

Младе не нужно было объяснять, кто такая Цветанка. Она, казалось, сама всё давно знала, словно прочитала это в сердце девушки. Приподнявшись на локте и склонившись над Дарёной, она тихонько прижала ей плечо. Тяжесть её руки была печальной.

— Цветанка твоя сейчас там, откуда никто не возвращается, — вздохнула она. — В лапах у Маруши она. А Маруша из своих когтей никого не выпускает.

Она сказала это так, что у Дарёны не возникло и тени сомнения: это правда. Страшная, беспросветная, злая, невыносимая. Последний огонёк надежды, что ещё теплился в душе Дарёны, потух, как догоревшая лучина. Серокрылая птица-тоска упала камнем и разбилась оземь: всё. Конец. Да, она была готова к этому. Да, допускала… И всё равно горе накрыло её чёрным удушливым колпаком. Слёзы заклокотали в горле, опрокинули все преграды и хлынули из глаз. До боли закусив кулак, Дарёна беззвучно затряслась.

И вновь — тёплая тяжесть объятий.

— Дарёнка… Ладушка моя, — с нежным состраданием прозвучал голос, щекоча ухо. — Не плачь. Слезами её не вернуть.

Дарёну вдруг будто обожгло изнутри слепящей солнечной вспышкой. Рывком повернувшись, она вцепилась в обнажённое плечо Млады.

— Ты так говоришь, словно точно знаешь… Ты видела? Ты была там? Если да, то почему ей не помогла?!

Голубоватый отсвет глаз женщины-кошки остался печален и сдержан.

— Нет, я не была там, где с вами случилась беда, — ответила она, пропуская волосы Дарёны меж кончиками пальцев. — Но твой след был пропитан мёртвой хмарью, а это значит, что в том месте, откуда ты пришла, похозяйничала Маруша. Хмарь — она как кровавый след, только просто так её не увидишь, нужна особая сноровка.

Дарёне почудилось, будто тьма, сгущавшаяся в углах, ожила, задышала и шевельнулась, подбираясь к постели. Иголочки ужаса вонзились в спину, и в следующий миг Дарёна уже прижималась к Младе всем телом.

— Ну, ну… Чего ты испугалась? Здесь хмари нет, — успокоила та, вновь надёжно обнимая девушку. — Да и не надо тебе её видеть.

Нет, даже в этих обезоруживающих, просто обездвиживающих нежностью, сильных и жарких объятиях Дарёна не могла не думать о Цветанке…

*

Непогода застигла путниц на дороге через бескрайнее поле с лишь изредка встречавшимися кустиками. Порывистый ветер гнал по пёстрому приволью волны, низко пригибая травы и цветы, как холопов в поклоне перед князем, а сизое брюхо туч то и дело пронзали ветвистые молнии. Девушки грозы не боялись, а вот их кляча, несмотря на свои преклонные лета — должна бы уж привыкнуть за такую-то долгую жизнь! — пугалась этого явления природы, как несмышлёный жеребёнок. Её пронзительное ржание было похожее на бабий визг. Задрав хвост и взмахивая косматой гривой, лошадь понесла легко гружёную телегу, не разбирая дороги — прямо по полю.

«Тпррруу, сто-ой!» — кричала Цветанка, натягивая вожжи, да только всё напрасно.

Дарёна едва успела вцепиться в бортик — её чуть не выкинуло наземь, когда телега подскочила на кочке. От бешеной тряски и скачки все вертелось перед глазами: красочный ковёр полевых цветов перемешался с грозовым небом, зелёная свитка подруги металась из стороны в сторону.

«О-ой, Цветик, останови-и!» — вопила девушка, едва не прикусывая себе язык.

«Да как её остановишь! Тпр-ру-у, окаянная! — Одной рукой придерживая почти сползшую шапку, другой Цветанка что было сил пыталась унять взбесившуюся скотину, дёргая вожжами. — Ох, перевернёмся! Сто-ой, волчий корм, тпру-у-у!..»

А непогода тем временем, словно желая добавить им несчастья, разразилась со всей возможной силой: небо поднатужило вспученное пузо и обрушило на землю такой ливень, что девушки вымокли до нитки в мгновение ока. Ураганный ветер бесновался, вкупе с тряской стараясь выбросить седоков из телеги, швырял им в лица дождевой водой, заставляя задыхаться и паниковать. Громовые раскаты оглушали, отдаваясь эхом глубоко внутри у Дарёны: с каждым ударом в кишках у неё всё страшно содрогалось. Одежда липла к телу, стесняя движения, холодная стена ветра упиралась в грудь, из которой рвался крик.

«А… а-а-а!» — не выдержав, заверещала Дарёна.

«Не ори ты — ещё больше скотину испугаешь!» — рявкнула Цветанка, бросив вожжи и зачем-то стаскивая с себя мокрую свитку.

Держась за бортик, она втянула ноги на телегу и упёрлась в её край. Её неустойчиво-пружинистое, опасное положение навело Дарёну на мысль, от которой у неё заледенело сердце.

«Ой, Цветик, не надо! Убьёшься!» — взмолилась девушка.

Та ответила только раздражённым полуоскалом через плечо: не мешай, мол. Надо же что-то предпринимать! А уже в следующее мгновение, оттолкнувшись на полном ходу, она прыгнула со свиткой в руках на спину лошади. Шапка свалилась, золотые волосы разметались по плечам Цветанки и тут же вымокли, прилипнув к её спине и став почти рыжими. Плотная зелёная ткань, наброшенная на лошадиную морду, закрыла животному обзор, и кляча, не видя, куда бежать, сама остановилась.

Тряска прекратилась. Земля и небо встали на свои места, только сердце Дарёны ещё колотилось, чуть ли не пробивая насквозь грудь…

«Уф…»

Цветанка тем временем соскользнула в бело-жёлтое море пастушьей сумки и сурепки. Завязав мокрые рукава свитки так, чтобы лошадь не смогла её сбросить с морды, она присела.

«У-у, волчье мясо, — злобно скалясь и потирая голень, выругалась она на клячу. — Из-за тебя ногу об оглоблю зашибла…»

Ливень по-прежнему хлестал, гром бабахал, а ветер нещадно ерошил траву, но теперь, когда опасность миновала, гроза казалась пустяком. На подгибающихся ногах спустившись с телеги, лишь каким-то чудом не перевернувшейся, Дарёна подошла к кляче и стала ласково поглаживать её по шее. Животное постепенно успокаивалось, хотя и ещё вздрагивало от громовых раскатов. Саму Дарёну тоже потряхивало. Холодные струи дождя казались ей материнской лаской по сравнению с этой бешеной скачкой.

«Ой, Цветик… А если б ты убилась?» — пробормотала она, ёжась и подходя к Цветанке.

«Если бы да кабы, — проворчала та. — Ну, одной бы дальше ехать пришлось, только и всего…»

Она всё ещё морщилась от боли, растирая ушибленную ногу. Дарёна села возле неё в мокрую траву: теперь уж всё равно с головы до ног — точно в пруду искупались.

«Куда я без тебя, — шмыгнула она носом, чувствуя приближение слёз. — Я без тебя на обрыв пойду и вниз кинусь…»

Представить себе жизнь без Цветанки даже на миг было страшно. Ледяная безысходность давила со всех сторон, пустота расстилалась на сотни поприщ[13] вокруг… Так же, как в этом поле — только цветы да ветер. Да небо — чёрствое, безучастное.

«Мне все люди чужие, — всхлипнула Дарёна, наматывая на палец мокрую прядь Цветанкиных волос. — Только ты одна — родная. Да матушка…»

«Не реви, не реви… Чего раскисла-то? Вот же она — я, и помирать не собираюсь пока что. Чего слёзы лить понапрасну? Дурёха ты».

Хмыкнув, Цветанка неуклюже, но крепко и решительно прильнула к губам Дарёны. Её грубоватое утешение согрело девушку жаром полуденного солнца — колюче-терпкого, пощипывающего и солёного. Они забрались под телегу, спасаясь от дождя: пусть и мокра была земля, да хоть сверху не лило. Лошадь совсем затихла, смиренно поникнув закутанной в свитку головой.

«Волосы обрезать надобно, — сказала Цветанка, смахивая со лба налипшие пряди. — Мешают только».

«Не надо, — не согласилась Дарёна. — И платье бы женское тебе где-то добыть. Ну, чтоб вид сменить. И кличку старую — Заяц — забудь».

Хоть и не говорили они ни слова между собой о том, из-за чего пришлось бежать из Гудка, но Дарёна до сих пор с дрожью вспоминала, как по рукам Цветанки текли розовые ручейки. Чужая кровь пополам с водой… Но клеймо убийцы не липло к этим ясным глазам и чистому лбу: Дарёна считала Цветанку справедливым карателем. Если б не Ярилко, бабуля была бы сейчас жива…

Крепко, твёрдо и жгуче чмокнув Дарёну в губы, светловолосая подруга сказала:

«Не люблю юбок. В портках мне привычнее…»

«Любишь — не любишь, а надо, — убеждала Дарёна. — Вдруг нас ищут? Авось, так не узнают…»

«Да кому мы нужны, — махнула Цветанка рукой, срывая жёлтую головку сурепки и вертя её в пальцах. — Никто и не видел, как оно всё было-то».

Слова растаяли в шелесте дождя. Ветер уже стихал: гроза отходила. Гром глухо ворчал в отдалении, изредка стукало копыто. В воздухе остро и сладко пахло свежестью, мокрой землёй и травой, луговыми цветами. Сурово сжатый в нитку рот Цветанки вновь до боли крепко впился в губы Дарёны; порывистые объятия — и они сплелись между собой. Цветанка целовалась неуклюже, смешно сопя и жмурясь, и Дарёна, разводя колени в стороны, захихикала от её щекотной возни у себя под юбкой. Сырость не мешала им, не остужала их пыла. На разгорячённых телах одежда сохла сама собой…

Ночевали они в поле — жгли костёр и сушили вещи. Дарёну колотила дрожь: тёмное небо дышало совсем не летним холодом — даже запах снега чудился. Ничего не помогало: даже волчья шкура, напоминавшая о доме, не могла её согреть. Сухой жар на лбу и ломота в костях были недобрыми предвестниками. А потом и вправду полетел снег!

«Вот тебе и бублик с дыркой», — присвистнула Цветанка.

Мелкая снежная крупа летела косо, словно бы присыпая землю солью. Сквозь прореху в тучах выглянула луна, и поле с кустиками озарилось дивным блеском, но Дарёне было не до красот природы: кажется, у неё начиналась хворь.

Утром они снова тронулись в путь. Потеплело, снег растаял, а Дарёна мучилась кашлем, покачиваясь в телеге на подстеленной поверх сырой соломы волчьей шкуре. В горле царапало, стало больно глотать, всё время хотелось спать. Цветанка укутала её всем, чем только можно было, но ледяные пальцы озноба всё равно пробирались к телу. К полудню небо совсем расчистилось, солнце даже начало хорошо припекать, будто извиняясь за вчерашние погодные причуды; между тем дорога завела путешественниц к староречью. Промыв себе новое русло, река бросила старицу на произвол судьбы — зарастать тиной и камышом. Теперь здесь водились несметные полчища комаров и лягушек, пахло стоячей болотной водой, а берега поросли сочной травой, к которой лошадь сразу потянулась мордой. А Цветанка, заприметив что-то, принялась спускаться по пологому склону к воде.