— Почём нам знать, она или не она! — воскликнул Радятко, чувствуя, как и к его горлу тоже подбираются предательские слёзы. — Не хнычь, ты не девка! Надо думать, что делать теперь.

— А что… делать-то? — всхлипнул Мал. — А?

— Надо найти его и убить, — ожесточённо кусая губы и изо всех сил стараясь не расплакаться, ответил Радятко. — Я раздобуду меч, и ночью мы выберемся из дворца по тайному ходу. Дверь, которая ведёт в него — в княжеской опочивальне, а ключ от неё — у Милована. Он уж который день пьянствует — небось, немудрено будет ключи у него стащить. Да и меч у него же взять можно, он даже не почует. Стража — только снаружи да у выхода, а тайный лаз никто не стережёт, потому что о нём знает только сам князь, ключник, Милован и матушка. Она-то мне про него и рассказывала.

— А как мы его найдём, нелюдя этого? — дрожащим шёпотом спросил Мал.

— Там поглядим, — ответил Радятко. — Сперва выбраться надо.

— А я всё-таки верю, что матушка жива, — вздохнул младший брат.

— Я бы тоже хотел верить, — тихо сознался Радятко. — Но что-то мне подсказывает…

Не договорив, он сел на лавку у стены, облокотился на колени и вцепился себе в волосы. Громовой раскат потряс небо и землю, и мальчики невольно вздрогнули.

Подали ужин, а матушка всё так и не возвращалась. Братьям кусок не лез в горло; Мал с тоской косился в окно, за которым бесновалось серое ненастье, а Радятко обдумывал предстоящий побег. Из братьев он был наиболее решительным и деятельным, никогда не плакал и считал себя взрослым воином. Шутка ли сказать — двенадцать лет! На селе в этом возрасте уже вовсю работали наравне со старшими, без послаблений, а дети дружинников постигали ратное дело. Дядьке Полозу Радятко подчинялся неохотно и бывал частенько наказан за ослушание и дерзость.

После ужина он отправился на разведку. У двери в княжескую спальню караул не стоял, но она была заперта. Ключом владели трое — ключник Вторак, за худобу прозванный Кощеем, постельничий и начальник стражи. Последний, выгнав всех из своей каморки, основательно набрался. Подкравшись к караульным помещениям, Радятко слышал, как Милована пытался усовестить ключник.

— Милованушко, полно уж тебе зелье-то хлестать, — гнусаво бубнил он. — Негоже…

— Ты мне не указ, — грубо ответил развязно-хмельной голос начальника стражи.

— Пока владыки нет, я тут за старшого оставлен, — возразил Кощей.

— Ты хозяйством заведуешь да челядью, а я не твой холоп, я только князю подчиняюсь… Ступай прочь, Кощей, не замай! Не в твоём праве мной повелевать… А стража сама свою службу знает.

Ключник сокрушённо поцокал языком.

— Ты уж не гневайся, друг сердешный, только я всё государю доложу, как вернётся он. Негоже так.

— Да как хочешь, — хмыкнул Милован равнодушно и устало. — Мне всё едино. Вернётся ли князь-то? Вот в чём закавыка…

— С чего это он не должен возвернуться?

— А ты видал, кто его увёз?

— Государь сказал, что отлучка его недолгой будет.

— Эх… Ступай, Кощей. Не до тебя мне…

Радятко притаился в углу, позволив длинной и тощей фигуре ключника пройти. Ещё некоторое время он выжидал; прошедший мимо стражник не обратил на него никакого внимания. Раскаты грома слышались здесь отдалённо и глухо, гораздо громче стучало сердце мальчика.

Приотворив дверь, Радятко осторожно заглянул. Тусклый свет единственной лампы на миг заслонила чёрная тень, заставив мальчика вздрогнуть: это Милован, пьяно шатаясь, прошаркал ногами в угол и принялся с кряхтением раздвигать полы кафтана. Зажурчала струйка: начальник стражи справлял малую нужду в кувшин — поганил добрую посудину, в которой, вероятно, до этого содержался напиток, доведший его до нынешнего состояния. На столе стоял позолоченный жбан с крышкой и чарка. Под звук собственной струи Милован издавал протяжное скрипучее мычание.

Закончив, он поплёлся к столу. Сел, долго щурился на лампу в тяжёлом оцепенении, потом шевельнулся, наполнил чарку и выпил. Нечаянный скрип двери вонзился в грудь Радятко ледяной стрелой, и мальчик отпрянул, но бежать было поздно: Милован его заметил.

— Эй… Ты какого лешего тут шатаешься? Тебе положено спать! — хрипло проворчал он. И сплюнул: — Пёсье отродье…

Радятко не испытывал страха перед этим пьяным рыжебородым человеком в красном кафтане с блестящим воротником и золотыми галунами. Он презирал его, а язвительные слова вонзились в сердце раскалённым шипом. Гордость выпустила когти, заставив мальчика сжать кулаки, войти и ответить на злое незаслуженное оскорбление.

— Почто ты меня ругаешь, дядя Милован? Я тебе не отродье! — обиженно проговорил Радятко.

— Отродье и есть, — хмыкнул начальник стражи, вперив в мальчика мутный, окосевший взгляд сквозь щёточку светлых поросячьих ресниц. — Ещё и дерзкое на язык… Ты знаешь, что батяня твой — оборотень, Марушин пёс? М-м?

Душу Радятко накрыла горькая волна… Он не очень чётко помнил отца — только его сильные широкие плечи, большие тёплые руки и синие глаза. Смутным, болезненным сполохом встревожила гладь его памяти та ночь, когда отец пришёл с княжеской охоты раненым, два или три дня прятался в погребе, а потом… Матушка сказала, что он ушёл и вряд ли когда-либо вернётся. Почему — молчала, но Радятко видел раскуроченную, снесённую с петель дверь и огромный звериный след во дворе. Жуткая и печальная, звенящая тишина окружала дорогой его сердцу отцовский образ — глубокая, почти кладбищенская.

А Милован, выпив ещё и крякнув, добавил:

— Это он и приходил сюда… Что, не признал батюшку-то родного? Ага, едва ли его теперь узнаешь в этаком обличье… Но это он. Его оборотень на той охоте цапнул, вот он и стал таким. А ты — оборотнячье отродье. Топай отсюда!

Перед глазами Радятко встала фигура в чёрном… Холодные волчьи глаза на смуглом безбородом лице. Они с Малом сражались деревянными мечами против настоящего, а незнакомец клыкасто посмеивался и, отбиваясь, щадил и берёг их — старался не ранить. Как когда-то в детстве…

Самые первые мечи братьям выстругал отец, он же учил их ударам. Потом его не стало, и они сами делали себе деревянное оружие.

А потом ворвался этот чёрный человек с волчьими глазами и рыкнул матери: «Я не враг тебе! Помни: человек с корзиной».

Шатаясь, Радятко покинул каморку Милована, охваченный леденящей слабостью. Светильники на стенах дразнили его, насмешливо взирая со стороны, безумный голос ненастья звал броситься в объятия ветра и дождя, проёмы окон казались удушающими ошейниками, не позволявшими полноценно вздохнуть. Дверь, комната, испуганное лицо младшего брата. Подушка…

Нет, уже не подушка — мох. Холодный, сырой, упругий. Радятко удивлённо поднялся на ноги, осматриваясь. Приглушённый серебристый свет падал густыми пучками между неподвижными еловыми лапами, мягко пронзая прозрачно-сиреневый туман. Деревья молчали тёмными былинными великанами, обступая мальчика со всех сторон, а над их вершинами в недосягаемой вышине сияло желтоватое, как кусок сливочного масла, похожее на луну светило… Впрочем, для луны оно было слишком крупным и ярким, но и до солнца тоже не дотягивало. Безусловно, в лесу царила ночь. А под ногами… Радятко заворожённо застыл, разглядывая несметное множество мерцающих голубоватых огоньков. Казалось, это звёздные богатства осыпались с неба и плавали между травинками, иногда оседая на ней сияющей росой, а иногда взлетая и продолжая путь. Изловчившись, Радятко ухватил одну зависшую в воздухе звёздочку и ощутил щекотание крылышек. Разжав руку, он выпустил светящееся чудо.

— Радосвет, — вдруг окликнул его прохладный, таинственно-лунный голос.

Мальчик огляделся, но никого не увидел, как будто это сам лес позвал его. В груди разлилась тягучая печаль, под ложечкой заныло, а голос невидимым предвестником волнующей встречи прозвучал вновь:

— Радосвет, сынок… Радятко!

Лёгкое холодное дуновение коснулось щеки, и Радятко, резко обернувшись, увидел знакомую фигуру человека в чёрном: тот стоял в лучах ночного светила, похожий на восставшего из могилы покойника, смуглый со странным мертвенно-сиреневым оттенком — наверно, из-за этого колдовского тумана. Он раздвинул еловые лапы руками в чёрных перчатках с длинными раструбами и шагнул к Радятко, не сводя с него пристального взгляда удивительных глаз. В прошлый раз они были по-волчьи жёлтыми, но сейчас, в загадочном освещении ночного леса, приобрели красивый вид гладко обточенных опалов, мягко переливающихся всеми цветами радуги.

— Ты ведь узнаёшь меня, сынок? Я вижу… Чувствуешь, узнаёшь.

Да, этот голос наполнял когда-то солнечные дни детства, на этих плечах, покрытых теперь тканью чёрного плаща, Радятко со смехом катался. Но не было больше слегка курчавой русой бородки, в которой иногда застревали крошки, когда отец ел, а руки скрывались под замшей перчаток с бисерными блёстками. Ни одного слова отец не сказал в тот роковой день на прощание: не до прощания было, из глубоких ран сочилась кровь. Был суров с матушкой, по-звериному рычал от боли, только сказал: «Убери детей». Понятно: чтобы не видели.

Объятия человека в чёрном оказались совсем не страшными. Он был тёплый и живой, только бритая щека непривычно прохладно и чуть шершаво прижималась к щеке Радятко. Обтянутая замшей рука ворошила волосы мальчика.

— Радосвет, кровинка… Не страшись, это я, батюшка твой. Живой я, хоть и не совсем тот, что прежде.

Раскидистые ели почтительно расступались перед ними, а лес плыл в волшебном тумане: это Радятко, забыв на какое-то время о своей «взрослости», позволил нести себя на руках. Медленно шагая, жутковато изменившийся, но всё-таки оставшийся родным отец ласково и печально отвечал на робкие вопросы сына прежде, чем тот их произносил.

— Почему я не давал о себе знать? Князь ведь приказал меня убить сразу же, пока я не успел переродиться. Я стал ему не нужен. Да и вы не приняли бы меня таким… чудовищем. Люди и оборотни не могут жить вместе. Потому я покинул вас и присоединился к таким же, как я. Да, не человек я теперь — Марушин пёс… Я не хотел становиться им, но так уж вышло… Да, ведомо мне, что твоя мать стала женой князя и родила ему наследника. Вернее, сперва родила, а потом он взял её замуж. Ну ничего, он ответит за всё. У Маруши к нему большой счёт, и ему придётся расплатиться, хочет он того или нет… Но ты чем-то встревожен, родной. Скажи мне, что случилось? Что тебя снедает?