Единственное, что его беспокоило, так это ее ироничная проницательность и снисходительная манера тут же прощать замеченные промахи. И если жалеть себя он мог позволить, то снисходительности вынести был не в состоянии. Хуже снисходительности Жора считал только презрение. Расстояние между снисходительностью и презрением было точно таким же, как между любовью и ненавистью. Если не меньше.

Одно из ее высказываний окончательно убедило его в том, что пора этой рыженькой ведьме показать, кто она такая.

— Ты забавный парень, Жора, — сказала Кристина однажды, когда гуляла с ним по городу — Тебе так мало надо, чтобы чувствовать себя на своем месте. Ты читаешь пошлые детективы в мягких обложках, сидя на унитазе, но так умно рассуждаешь о ДНК и «черных дырах», о моде и политике. И поэтому я не знаю, какой из двух Георгиев со мной. И каким он наконец станет после того, как его романтика исчерпает себя. «Бешеный» на унитазе или ценитель глубин Малевича и его «Черного квадрата».

Впервые он не нашелся с ответом. Она так ясно увидела его поверхностность, с такой легкостью заглянула в его суть, которую он тщательно скрывал, что ему стало не по себе. И в то же время она была снисходительна к этой его двойственности, с легким удивлением подчеркивала свою «неразборчивость» и давала понять, что в этот момент такое положение ее вполне устраивает. Мол, у каждого свои недостатки, дорогой.

Нет, этого он не смог ей простить.

Еще до встречи с Кристиной Жора имел связи с разными полезными людьми. Иные контакты имели деловой, иные дружеский характер. На тот момент он работал в тандеме с одним приятелем. Дело у них было простое и незамысловатое. Они снимали квартиру под «офис» и давали объявления в газеты о том, что некая солидная германская фирма приглашает девушек для работы в семьи в качестве нянь, домохозяек и гувернанток. От претенденток отбоя не было. Правда, почти все они попадали не в добропорядочные семьи, а прямо к Хайнсу, с которым у приятеля Жоры были крепкие договоренности. Жора же занимался тем, что перевозил глупых девах на микроавтобусе через европейские границы к Хайнсу, владевшему сетью высококлассных борделей по всей Германии.

Газету с объявлением как бы невзначай Жора и подсунул Кристине. Это тоже было пари, но заключенное теперь с самим собой. Он чувствовал себя испытателем, проводящим эксперимент над судьбой и гордостью другого человека. Он наблюдал за ней, как, по Пушкину, Сальери наблюдал за Моцартом, беззаботно пьющим отравленное вино.

Кристина, естественно, хотела больше зарабатывать. Правда, побаиваясь что-то менять в своей жизни. Тогда Жора сообщил по секрету, что знает эту фирму, что даже работает там и знает девчонок, которые через короткое время приезжали на родину и покупали себе квартиры. Кристина поверила. Да и не могла не поверить, ведь не зря Жора гордился своим даром убеждения.

Эта рыженькая глупышка отправилась в Германию к Хайнсу, ни о чем не догадываясь до последнего момента.

И куда теперь подевался ее снисходительный задор? Перемололся за три года в неприглядную блеклую усталость. И ему это очень понравилось. Как же она на него, Жору, смотрела! Как смотрела! Как побитая собачонка, готовая укусить или вылизать руку, в зависимости от обстоятельств. Но укусить себя он ей не позволит. А вот вылизать… Это, конечно, предпочтительнее.

Хайнс действительно им звонил, но уж конечно его не заботила одна из славянских дурочек, работавшая в его заведении. Он просто сказал, что неприятности с полицией заставили его на время прикрыть бизнес и поэтому везти ему больше никого не надо. Пока не надо. Жоре не составило труда догадаться, что Кристина вернется домой. Он запросто нашел ее дом и за небольшую плату попросил старуху-соседку сообщить ему, если она увидит Кристину. А потом несколько дней ходил за ней по пятам, как алчный хищник за своей жертвой: О да! Она была лакомой жертвой. Потому что жертвы всегда имеют чем поделиться с хищником. Пусть даже собственной жизнью.

* * *

Витек почти бессознательно отмечал суету вокруг себя, потому что разум его все это уже не интересовало. Он как будто окоченел внутри самого себя, окуклился в маленькое бесчувственное существо, из которого неизвестно что вылупится. Остатки гордости резали его душу, как осколки стекла, зажатые в кулаке. Он презирал себя и свою мальчишескую наивность. Ненавидел за слабость. Теперь он не верил даже себе. Он не пацан, а плаксивая девчонка с косичками.

Он часами тупо смотрел в одну точку в пространстве, загадав, что если дольше всего продержится в таком состоянии, значит, победит чмориков. Победит их глупое любопытство, их коварство и предательство. Победит силой пацанской воли. Если бы у него под рукой оказались лупа и солнечный луч, он, наверное, прожег бы себе руку насквозь, потому что дома у них с пацанами была и такая «загадалка» — дольше всех продержаться под ослепительной точкой концентрированного солнечного света, не вскрикнув при этом. Он и не вскрикнул бы. Потому что боль внутри него была сильнее. Гораздо сильнее.

Пребывание в детском социальном центре он постарался вынести со стойкостью и равнодушием, на какие только был способен, ибо ничего другого в этой ситуации придумать не мог.

С ним говорили разные люди. Но в основном строгая пожилая леди, сопровождаемая каким-то мужчиной. Когда они впервые появились, Витек даже не взглянул на них.

— Твое имя Виктор Периш, не так ли? — спросил мужчина.

— Никакой я не Периш. Заберите себе эту сраную фамилию. Я Герасимович! Понятно?! — прокричал он на родном языке.

— Говори, пожалуйста, по-английски. Я знаю, ты умеешь.

Женщина сделала какой-то знак спутнику и подошла ближе.

На ее лице играла улыбка. Но теперь она была немного теплее.

— Почему ты сбежал, Виктор? Они тебя обижали? Периши тебя обижали? Может быть, ты не можешь говорить об этом? Что они с тобой делали? Ты расскажешь нам?

Витек промолчал.

— Есть люди, которые помогут тебе разобраться во всем, — продолжила леди.

— Они помогут мне уехать домой?

— Ну, если ты так хочешь…

— Хочу! — встрепенулся он.

— Но для начала ты должен рассказать, что тебя беспокоит. Что-то произошло с тобой в семье Перишей?

— Ничего не произошло. Я просто ХОЧУ ДОМОЙ! Понятно?

— Ладно. Только не волнуйся. Мы уже уходим. Но ты подумай. Нам нужна правда.

Да, он мог бы рассказать правду о ПРАВИЛАХ, но вряд ли леди из социальной службы поймет. Она ведь одна из них. Она тоже любит правила, иначе он здесь не оказался бы. И он мог бы соврать. Нагородить разную ерунду про Перишей. И они все поверили бы. Чморики обычно не очень-то доверяют друг другу и стараются подловить на чем только можно. Но теперь это не имело для Витьки значения. Ровным счетом никакого.

Так ничего и не добившись, они оставили его в покое.

А потом приехал Джон Периш. Вид у него был виноватый и серьезный. Какое-то время он молчал, неловко поправляя редеющие волосы и теребя ворот спортивной куртки. Продолжительное молчание явно свидетельствовало о его смущении.

— Мы волновались за тебя, парень, — произнес он наконец.

— Для этого мне следовало бы наделать на каждую вашу кровать, — не глядя на него, ответил Виктор.

Джон издал какой-то странный звук, и Виктор понял, что он подавляет смех.

— Ты бы слышал, как орала Дебора. Никогда не думал, что она знает столько нехороших слов. И эта проделка с пастой! Очень смешно. А вообще ты зря так. Мы не хотели тебе ничего дурного.

Виктор молча сверлил взглядом стол.

Джон Периш тоже чморик, но к нему у Витьки претензий не было.

— Мы хотели, чтобы ты был счастлив. Мы действительно так хотели. Ты же, Виктор, как… как ежик, постоянно пытался нас напугать и уколоть своими колючками. Почему?

— У каждого ежика есть своя норка. Толку от того, что вы притащили его в свой дом и поставили перед ним блюдце с молоком. Он все равно будет думать о своей норке.

Мистер Периш помолчал удивленно, затем сказал:

— Но тебя никто силой сюда не тащил.

— Я тоже хотел как лучше! Или вы думаете, что я не хотел себе настоящего отца и настоящую мать? Если бы не хотел, то не оказался здесь, с вами! — копившиеся все это время слезы дали о себе знать.

— Ты хочешь сказать, что мы не любили тебя?

— Ничего я не хочу сказать!

— У нас трое детей. Мы не могли уделять внимание только тебе одному, Виктор. Семья — это очень сложно. И очень ответственно.

— Вы даже им не уделяете внимания. Ваш Тейлор хорохорится на людях, а сам трус и стукач. Вы не различаете, когда он врет, а когда говорит правду. Ваша Сьюзи строит из себя девочку-недотрогу, а сама хвалилась по телефону, как переспала с двумя парнями. Вы говорите, я постоянно лгу и изворачиваюсь, а вы сами? Разве нет?

— Господи Иисусе! Что ты говоришь? — на лице Джона отразились беспомощность и ужас.

— То, что знаю. И вижу. Иногда, когда тебя считают тупым и ничего не понимающим, люди перестают стесняться. Это все равно, что раздеваться при собаке. Я был для вас вторым Ральфом, Джон. Вторым Ральфом, на которого можно было списать разорванный мусорный мешок или включенный ночью садовый шланг, однажды заливший водой весь ваш задний двор. Или рассыпанную в гостиной муку. Или слабительное, которое потом можно легко подкинуть в комнату второго Ральфа.

— Так это не ты тогда…

— Не важно. Ваши дети тоже умеют веселиться. Это я понял. Больше я не хочу говорить об этом. Можете везти меня обратно. Но я снова сбегу. И не знаю, окажусь ли я опять в аэропорту или где-нибудь в Канаде. Вы мне надоели. Я хочу ДОМОЙ!

Ошеломленный Джон Периш молчал. Этот мальчик походил не на второго Ральфа, а на острый хирургический скальпель, вскрывший живот семейки Периш и показавший, насколько все прогнило у нее внутри. Но как же больно! И как неловко. Особенно если учесть наказ Деборы. Категорический и не допускавший никакого обсуждения. Дебора умела носить маску послушной жены, но когда она ее снимала, Джону становилось не до шуток.