— Сейчас, мам! — чуть обернулась она. — Зайдем?

— Я же сказал — нет.

— Боишься?

— Ничего я не боюсь! Просто не хочу.

— А зачем тогда пришел? — прищурилась она с усмешкой.

Прояви она хотя бы каплю настойчивого сочувствия, за которым он по сути и пришел, не поднялась бы в его душе эта горячая волна обиды, ядовитой кислотой выжигавшей даже самые добрые чувства.

— Ладно, все пучком, — едко улыбнулся он, пятясь к лифту. — Я все понял. Вопросов. Больше. Не имею. Гуд бай, май лав! Иди домой, к маме, а то простудишься.

С совершенным спокойствием Вера смотрела, как Колька, этот большой ребенок с всклокоченной шевелюрой и в плохо зашнурованных сапогах, вошел в кабинку лифта, отсалютовал ей по-американски и уехал вниз.

Конечно, зря он пришел! Все зря! Разве она, милая девочка, у которой есть мама и папа и которая возвращалась домой именно тогда, когда обещала, могла его понять? Понять то, что творилось в его душе. Понять эту упоительную, отчаянную мужскую решительность, как при переходе Рубикона, когда мысленно отрезаны все пути, кроме одного — к неясной и тревожной цели впереди. И дорога эта не покажется ни легкой, ни короткой, ни верной, ни неверной. Она просто будет. И он, Колька, пойдет по ней. Потому что он так решил. Решил сейчас.

В тот момент он верил лишь себе. Верил своему безрассудному порыву и наслаждался им.

«Пусть! — выходя из подъезда, думал Колька с праведным гневом. — Никто меня не знает. Ни Вера, ни мать. Но теперь узнают. Особенно этот козел узнает. До печенок пропрет! Ха! Вот такая фишка, урод! Я ничего не могу? Я все могу. Ты хотел удивиться? Я тебя удивлю. Если уже не удивил!»

Он не замечал ни холода, ни прохожих. В своем упоительном ликовании он не заметил даже Веры, догнавшей его.

Мысль его запнулась, когда он увидел ее. Она была серьезна и сосредоточенна, как никогда. Вера протягивала ему куртку, которую несла с собой.

— Надень. Простудишься.

Он смутился так, словно она могла подслушать его мысли. Потупившись, Колька не вытащил рук из карманов, подгребая носком сапога что-то на земле. Ему все еще хотелось, чтобы его уговаривали, смутно понимая, что это по-детски, но уже не мог отказать в удовольствии ощущать себя в центре чьего-то внимания. Особенно внимания Вериного. Почему, он и сам не мог сказать. Что в ней было такого? Иногда исподволь он смотрел на нее и пытался хоть с чем-то соотнести свои чувства к ней. Она ничем не отличалась от остальных девчонок, но все равно было что-то притягательное в ее миниатюрной живости, в ее крепких монгольских скулках, на которых появлялись крохотные ямочки, стоило лишь ей улыбнуться, в ее пальцах с мягкими и теплыми подушечками, так отличавшихся от его рук, в которых уже угадывалась мужская узловатость, в ее широко и открыто смотрящих на мир глазах цвета плодов каштана, в ее простой и естественной походке, не испорченной девчоночьим искусом походить на топ-модель Наоми Кэмпбэл. Вера была Верой. И это ему нравилось все больше.

— Надевай, говорят тебе! Нечего ломаться! — устав ждать, повысила она голос и насильно сунула куртку ему под мышку. — Должна быть тебе впору. Это брата моего. Твой размер. Ну, чего глазами хлопаешь? Или мне тебя уговаривать?

Насмешливости Колька вытерпеть не мог и надел куртку.

— Не надо меня уговаривать! — буркнул он.

Некоторое время они шли рядом, ничего не говоря, словно примеряясь к новым ролям в трагическом спектакле, который придумал Колька.

— Слушай, ты действительно решил уйти из дому? — спросила она наконец, пытливо взглянув на него.

— Думаешь, я гоню?

— Я думаю, тебе надо нормально выражаться. Терпеть не могу этот словесный мусор для прыщавых малолеток. От него пахнет сигаретами, дешевым вином и ранними половыми связями.

— Чем пахнет? — скупо улыбнулся он, не в силах сдержаться.

— Чем слышал.

— Ты так никогда не говорила.

— Тебя не хотелось травмировать, — ехидно отозвалась она.

— Почему?

— Ты еще маленький.

— Чего? — возмутился он.

— Ты маленький и глупый, — спокойно повторила она с полным сознанием своей правоты. — Вы взрослеете и умнеете годам к тридцати. И то не все.

— Тоже мне, специалист по мужикам нашлась, — скривился Колька.

Она пропустила его шпильку мимо ушей. Вера умела оставаться невозмутимой, когда ситуация этого требовала.

— А что если я пойду с тобой? — неожиданно спросила Вера.

— Зачем? — вдруг испугался он, потому что сценарий, такой простой, безупречный и почти вызывавший гордость, сразу осложнился бы. К тому же ЕЕ желание выглядело нелепым и безрассудным, в отличие от ЕГО решимости.

— Может, мне тоже все надоели? Как ты сказал бы, шнурки мудят. Или таким девчонкам, как я, не полагается убегать из дому? Я ведь, по-твоему, пай-девочка. Цветочки развожу, стихи в дневнике пописываю. Папу-маму слушаю. Да?

— А разве нет? — переспросил Колька снисходительно, и ему вдруг показалось, будто она видит его гораздо глубже, чем он того хотел бы.

— Пошли, — сказала она и решительно направилась к троллейбусной остановке.

Он не мог понять, что она задумала, и его решительность, кипевшая в душе, стала медленно остывать. Кольку кольнуло неприятное ощущение ускользающей из рук инициативы. Вера не имела права присваивать его боль, его грандиозную бурю. Это было нечестно!

Раздосадованный и слегка заинтригованный, Колька отправился следом за ней.

Дима никогда не видел Дашку на сцене, хотя она много раз звала его. Ему как-то трудно было воспринимать ее в таком серьезном деле, как игра в спектакле молодежного театра, куда Дашку занесло год назад. Кажется, эта воплощенная непосредственность Дашка запросто заявилась к театральному начальнику и предложила себя. В лучшем смысле этого слова. Опешившему начальнику ничего не оставалось, как тут же дать студентке небольшую роль в очередной постановке. С тех пор Дашка регулярно получала возможность немного подзаработать и набраться сценического опыта.

Что касается Димы, то его пугала перспектива увидеть свою пассию в каком-то новом амплуа, отличном от того, которое он хорошо изучил. Если бы Дашкины таланты стали так очевидны, он обязательно почувствовал бы себя неловко. Дашка его вполне устраивала как Дашка — веселая, ненапряжная девица с массой милых, но не подавлявших его мужское эго маленьких достоинств.

Но в театр Диме пришлось пойти. Дашка несколько дней не звонила, и дома у нее трубку никто не поднимал. Он решил, что это из-за разговора, случившегося у них намедни. Дурацкого разговора, зачинщиком которого стал он сам.

Речь зашла о Тимофее, беспокоившем Димку все больше.

— Знаешь, — сказал Дима, — а Тимон очень странный парень.

— Ха! Ты что, только сейчас заметил? — усмехнулась она, суя ему в рот дольку апельсина, который собственноручно очистила, аккуратно бросив кожуру в вазу, стоявшую перед ними на полу.

Разговор происходил, как у них водилось, после приятного практического экскурса в «Камасутру».

— Ну, положим, не сейчас, — пожал он плечами, глядя в потолок и меланхолически пережевывая цитрусовые. — Я-то знаю его давно. Но таким странным он стал недавно. Иногда я его просто не понимаю. Сам напросился на работу и каждый раз прогуливает. Ездит непонятно куда… А я за него в конторе отдуваюсь!

— Хоть режь меня, Димочка, а я думаю, что он киллер.

— Что ты заладила: киллер да киллер!

— Ну, тогда твой Тимон сутенер или наркоторговец! — захохотала она. — Ты у него как-нибудь спроси, почем кокаинчик?

Дашка обладала раздражавшей иногда особенностью даже самый серьезный разговор превращать во что-то балаганное.

— У тебя фантазия буйно-помешанной, — заметил он. — К тому же, даже если это и так, то мне какая разница?

— Как это?! — возмутилась она. — Должен же ты знать, с кем имеешь дело! Разве нет?

— Дурочка ты. Нашла что выдумать — сутенер, наркоторговец!

— Почему бы и нет? — спросила Дашка, переходя на провоцирующий тон, но все еще не утрачивая смешливости и скармливая ему очередную апельсиновую дольку. — Ты говоришь, что он в компьютерах разбирается, так? Любая фирма его с руками и ногами оторвет. И деньги у него есть. Тогда зачем ему эта ваша занюханная: контора с этой вашей прелестной богомолкой Инессой Михайловной? Не знаешь? А я скажу: ваша контора для него — прик-ры-ти-е! Вот. Могу поспорить, что у него где-то в укромном месте припрятана винтовка с оптическим прицелом.

— Ты давно к врачам обращалась?

— Ну скажи, разве тебе самому ни капельки не интересно? Скажи!

— Немножко, — согласился он. — И то лишь потому, что он на стороне «бабки» зарабатывает, а мне не говорит. Лучший друг называется.

Когда дело касалось денег, Диму мгновенно охватывало всеобъемлющее чувство осознания несправедливости, допущенной судьбою по отношению к нему.

— Вот! Вот видишь. Значит, ему есть что скрывать!

— Ну, не то чтобы ему это удалось… — произнес он и сделал многозначительную паузу.

— Ну-ка, ну-ка! Ты что-то разнюхал? — восторженно придвинулась Дашка к нему. — Сейчас же говори!

— Я не хочу лезть в его дела!

— Котик, зайчик, солнышко мое ненаглядное, скажи! Я такая любопытная, — призналась Дашка просто. Во всех своих недостатках она признавалась бесхитростно и откровенно. И это привлекало его. Причем все больше и больше.

После минутного отнекивания он сдался.

— Ладно! Кое-что я знаю. Наш Тимон разъезжает по городским больницам с большой сумкой. Его видела наша Нина Францевна несколько раз.

— Ну и? — заинтересовалась Дашка.

— Все.

— Что все?

— Не могу же я сам ходить за ним по пятам! Но могу предположить, что он что-то продает в этих больницах. Может, биодобавки какие или еще что-то подобное. Короче, рубит свои «бабки» и молчит в тряпочку.