— Слушай, я тебе что расскажу… — Головин хлебнул из фляжки, устроился поудобнее, насколько это возможно было в тесном кресле, и рассказал Васильеву про то, что Миша-Шумахер… влюбился.

— …Прикинь, Миша, который от баб, как от чумы, шарахался, так ему его Людка жизнь отравила, влюбился!!! Правда, Людка и тут не дает ему покоя. Прознала, что у Миши лямур, и выдвинула условие: раз у тебя любовь, к дочке не подходи! А как, если живут они в одной квартире?! Вот такие они, бабы…

Васильев с Головиным глубокомысленно помолчали. Каждый думал о том, как коряво сложилась личная жизнь. Переженились все рано. Вроде не просто так, а по любви. Только «любови» эти вдруг куда-то исчезли, а вчерашние феи превратились у кого в «ведьму», у кого в «выдру», у кого и вовсе во что-то такое, что вслух произносить не принято.

И вот, когда жизнь напинала их всех, когда вроде пришло успокоение, а вместе с ним и другие, совсем не такие, каких всегда боялись, женщины, у каждого начались еще большие сложности.

— Я вот думаю, Леха, мы жить когда-нибудь начнем, как нормальные мужики, или все так и будем, как на войне, а? Мишу бывшая жена поедом жрет, не вздохнуть. Ты из-за своего бизнеса на любовь наступил двумя ногами. Не возражай! — выдохнул Головин Васильеву прямо в ухо, заметив, как он протестующее ворохнулся в ответ на его замечание. — Не возражай… Я же вижу. А ты сам знаешь, что это так.

— А у тебя, Степаныч, что у тебя с этой самой личной жизнью?

— А у меня вообще чума! — Головин коротко хохотнул себе под нос. — Я даже сказать тебе боюсь. У меня девочка пришла работать — дочка моих знакомых. Умница, юрист! И я потек! Прикинь, Леха! Я — потек! Ты веришь?

— А почему не верить-то? Ты ж человек…

— Я не человек, Леха. Я давно забыл об этом. Я много лет был машиной. В башке — компьютер, в руках — оружие. Не тебе объяснять. Потом все это у меня отняли. Думал — загнусь. Я ведь больше ничего делать не умел в жизни! Первое время одежду цивильную не знал как надеть на себя. Все казалось, что джинсы на мне, как на корове седло. О костюмах с галстуками я вообще молчу!

— Да, галстуки — это беда… — пьяненько согласился Васильев. — Я их сам боюсь. Если и ношу, то в кармане.

— Ну да… И вот эта машина, эта куча мышц с мозгами потекла… Я как вижу эту девочку, так расплываюсь в улыбке. Но самое-то стремное, когда она у Галки с Пашкой родилась, я ее в пеленках видел. Слушай, Леха, мне сегодня стыдно оттого, что я ее голую двадцать два года назад видел!!! Че делать-то?

— А что родители?

— А что родители? — переспросил Степаныч. — Пашка понял все. Говорит, что они Лизочке только добра желают…

— А она?

— А она меня любит! Представляешь? Я это чувствую! Нет, не как мужика, конечно! Как человека, как начальника. Она, Лех, моей дочки на три года младше! Во как! Но я не спешу. Пусть растет…

— Пусть растет… — согласился Васильев.


…Он спал в самолете, и ему снилась Катька, почему-то совсем маленькая, в пеленках. Он разворачивал эти пеленки, как кочан капусты, пока наконец не добрался до крошечного розового тельца. Он баюкал ее на руках, разглядывая в младенческих чертах лица знакомые линии губ и бровей и слушая размеренное поверхностное дыхание маленького человечка.

* * *

Из аэропорта Васильев поехал к Катерине. Он совершенно не был готов к разговору. И не хотел готовиться. Ему было страшно позвонить ей по телефону. Он решил, что так будет проще. Увидит и все поймет: простила или не простила.

У цветочного киоска он долго ломал голову, купить цветы или не купить. Где-то внутри билась мысль: в данном случае цветы — это веник, которым можно получить по морде. С другой стороны, без цветов было как-то совсем уж плохо. Вроде как проверка: ах, не принимаете, тогда и правильно сделал, что не купил.

Цветы Васильев выбирал придирчиво, забраковал все, что можно. Неожиданно для себя сделал вывод, что ему нужен цветок в горшке. И выбрал такое цветущее чудо, что настроение поднялось у самого. Из глубины ремневидных темно-зеленых листьев выглядывали соцветия необыкновенной красоты. Название растения Васильев узнавать не стал. Не в названии суть.

Девушка тщательно запаковала цветок в бумажный куль и поставила горшок в пластиковый пакет. Васильев бережно прижал цветок к себе. Он нес его как хрустальную вазу, как будто от того, в каком виде будет доставлен цветок адресату, зависит его, адресата то есть, расположение к нему. Тьфу, запутался совсем! Мысли у Васильева просто разбегались.

И еще он ужасно боялся повернуть назад. Он почему-то даже подумал, что если бы он купил обычный букет, то мог бы и не доехать до Катерины, а цветок в горшке — это уже член семьи, хочешь — не хочешь, а его надо пристраивать в дом.


…Васильев стоял во дворе дома, из которого последний раз вышел почти пять месяцев назад. Все тот же двор, все те же окна на восьмом этаже.


Света в Катиных окнах не было. Васильев долго торчал как монумент посреди двора, не решаясь войти. Да и двери с домофоном, просто так не откроешь. А свет все не зажигался.

Васильев не задавал себе вопрос, где может быть в такой поздний час Катерина Савченко. Он вспомнил, что у Кати два кота, один из которых — его Кешка. Живые существа, которых надо кормить, за которыми надо ухаживать. Значит, Катерина появится дома обязательно.

«А если она переехала вместе с котами?! — думал Васильев. — Да нет! Это невозможно! Куда она переедет? Она не собиралась… Мы же всего месяц как потерялись… Или уже полтора? Или два…»

Васильев подошел к двери в Катино парадное. Закурил в ожидании, что кто-то будет выходить. И не успел докурить, как двери распахнулись. Выходящая девушка пристально посмотрела на Васильева. Он пропустил ее, придержав двери рукой, и вошел в подъезд.


И вот тут его заколотило. Он кожей ощутил, что Кати нет дома, что он не увидит ее. И путь на лифте до восьмого этажа показался ему вечностью. Потом он долго звонил в знакомую дверь, прислушивался, принюхивался. Было очевидно — Кати нет здесь.

Васильев долго думал, удобно ли позвонить соседям. Наконец решился. Он надавил на кнопку звонка, коротко, как бы извиняясь за то, что тревожит людей в такой поздний час.

Никто не откликнулся. Васильев позвонил еще раз, уже смелее. Но и на продолжительный звонок никто не поспешил к двери. «Вымерли они все тут, что ли?» — подумал он. Потом пристроил пакет с цветком под Катиной дверью, а сам присел на ступеньки лестницы.

Вытащив мобильник и найдя нужный номер, он не спешил звонить. Не хотел он вот так, по телефону объясняться с Катериной. Ему надо было ей в глаза смотреть. Надо было увидеть в них то, что происходит у нее в душе. Телефон тут плохой помощник. А ну как она и слушать его не захочет по телефону? А может, и трубку брать не будет, если увидит, чей номер высветился?

Как объяснить Кате все: Танечку эту, будь она трижды неладна, свое поведение, трусость, наконец, свою, слабость и бессилие? Как?

Он знал только одно: если бы ситуация в делах не переломилась в его сторону так резко, он бы не приехал прямо из аэропорта к Катерине. Но как объяснить это ей? Как сделать, чтобы она поняла, что есть мужское самолюбие, которое не позволило ему поступить тогда иначе?

Он знал, что скажет ему Катя. Догадывался. На одну чашу весов он положил любовь, на другую — деньги. И по всему выходило, что перевесила вторая. Получается, что чувства он оценил в рублях. Или в долларах. В данном случае не важно. И тут Катя была совершенно права.

Неправа она была только в одном, в том, чего она не знала и никогда не могла знать, так как никогда не была мужчиной и никогда не занималась бизнесом. Это были не просто деньги. Это было его дело. Более того, это был его ребенок, потому что ничего в этой жизни само собой в руки ему не упало. Всего он добился сам. Тот случай, когда и о больших деньгах не стыдно сказать, что они «заработаны».


И вот этого ребенка у Васильева бесстыжим образом украли. Оставили с носом. Выбили почву из-под ног. Кто-то бы в его случае с радостью оперся на женское плечо и поплакал в жилетку подруги. А он не мог. Не умел. И не хотел висеть на ней гирей. Да сюда же еще шаткое состояние здоровья прибавить. Ну и Танечка с ее откровениями — еще тот «плюс». Как говорил Васильев в таком случае, пацан так грязен, что проще нового родить, чем этого отмыть…


Васильев запутался сам в своих вопросах. Сколько раз говорил себе, что решать их надо по мере поступления, чтобы не засорять мозги ненужными мыслями, а вот сидит же и пытается разобраться в проблеме, не зная на самом деле, есть она или нет.

Васильев глубоко вдохнул и нажал на кнопку. Прижав трубку к уху, он ждал соединения, но вместо него услышал равнодушный вежливый голос: «Абонент не отвечает или временно недоступен».


Он позвонил, наверно, десять раз и все безрезультатно. Он набирал и набирал знакомый номер по инерции и знал, что не услышит сегодня Катино «алло?!». Чувствовал. Или «чуЙствовал»…

Он сидел на ступеньках лестницы допоздна. Где-то внутри между этажами курсировал лифт, приезжали и уезжали люди, но ни разу двери лифта не открылись на восьмом. Кати не было.

Набрав ее номер в последний раз, и услышав там то, что и ожидал — «Абонент не отвечает или временно недоступен», — Васильев встал с холодных ступенек, вызвал лифт. Он слышал, как где-то совсем недалеко, наверно, двумя этажами выше, открылась и снова закрылась дверь, провернулся ключ в замке, и по лестнице зашлепали комнатные тапочки.

В это время распахнулись двери лифта, Васильев посмотрел на пакет с цветком, сиротливо прижавшийся в углу у Катерининой двери, махнул рукой и надавил кнопку первого этажа.


…Пакет у двери в Катину квартиру Лара увидела сразу, едва сбежала вниз по лестнице. Она осторожно подошла к нему, прислушалась. Никаких звуков. Пакет как пакет. Лара осторожно, одним пальчиком, потянула за ручку. Он слегка раскрылся и внутри показался бумажный сверток.