Его тоже в свое время ругали за все: за внешний вид, за образ жизни. Ему было двенадцать, когда отца из Липецка в Москву перевели на машиностроительный завод главным инженером. Мать в столичной жизни адаптировалась быстро. В Липецке она в местном драмтеатре играла: так, ничего особенного, пара проходных ролей. А в Москве вдруг в одночасье главную роль получила, потом вторую, третью. Талантливой актрисой слыла в свое время. Эффектная была женщина: и одеваться любила красиво, и отдыхать. Жоре аскетизм также был чужд, потому, наверное, и не вышло из него истинного строителя коммунизма, но и вразрез с системой он тоже не пошел, так что во все времена, при любых правителях умудрялся на плаву оставаться, да и сейчас не бедствует.

А может, зря он ворчит? У каждого поколения свои удовольствия, свои приоритеты. Главное – когда юношеский возраст минует, чтобы во взрослую жизнь вышли подготовленными, а не маменькиными, папенькиными дочками-сыночками. Да только как же они выйдут, если девкам до сих пор завтрак в постель подают, и домработница, етить их через коромысло, всю черную работу делает… так-то! А кто виноват? Достаток, и даже не достаток, а избыток денег.

После истории с Ольгой Гореславский не спешил себя узами брака связывать, да и с девушками осторожней стал. Потому и женился впервые, когда уже тридцать стукнуло, и слыл он молодым перспективным художником. Женился удачно. Он усмехнулся, вспомнив Бендера с его обвинениями в конъюнктуре. Да, вот такой он. Тесть занимал немалую должность в министерстве Культуры. В приданое дочери дал квартиру и новую Волгу. Но Гореславский себя должником не считал. Как перестройка началась, тестя быстро на пенсию спровадили, а вскоре и всех привилегий лишили. И теперь вся женина родня на шее у Гореславского повисла. Слава богу, он тогда уже имя сделал и с новой властью быстро общий язык нашел. Жена в девяностые погибла в автокатастрофе. Глупо так. И пошла потом у Жоры Славского жизнь разгульная, тусовочная. Сорок с небольшим ему тогда было. Самый возраст для мужчины – женщины, вино, кино и домино. Теперь вот расплачиваться приходится. Гореславский потер грудину с левой стороны.

Сын Славка в свои тридцать пять находился на пике творческих возможностей и считался модным архитектором. Заказчиков у него пруд пруди, а отчего? Фамилия звучная, папа – лауреат и так далее… Ну и в свое время замолвил он, конечно, за сынка слово кому надо. Но и сын, к слову сказать, не лодырь какой, на папиной репутации себе славу делающий, а честный трудяга. А вот дочки у него… а все почему? А хрен его знает! Поколение такое – не желают работать, хоть ты тресни! Или он просто старик уже и, действительно, брюзжит от отчаяния, что молодость прошла, жизнь кончена почти…

– Земную жизнь, пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу, – пробормотал Гореславский и усмехнулся, увидев Юлин вопросительный взгляд. – Не помнишь? Ну да, откуда тебе знать… – добродушно сказал он. – А это Данте «Божественная комедия».

Юля кивнула, делая в памяти зарубку «обязательно прочитать».

– Так собственно я не о том хотел тебе сказать, а о том, что я, как и Данте, пройдя до половины земную жизнь и даже большую половину, я бы сказал, и вот… В общем, так, как ты относишься к предложению выйти замуж?

Она замерла, колдуя над кофеваркой. Не стала спрашивать «за кого, зачем» и так далее. В конце апреля она снова позвонила свекрови, думала, вдруг сжалится старая ведьма, даст с Ваней поговорить хоть минуточку. Людмила Ивановна даже слушать ее не стала: как заорала, словно припадочная, Юля аж онемела с испугу. Из воплей ее только и поняла, что где-то в области нашли сгоревший автомобиль и все, что осталось от Константина Завьялова. «Все из-за тебя, мерзавка!» – орала свекровь и у Юли даже сил не нашлось трубку повесить, очнулась, только когда протяжные гудки в эфире набатом зашумели в голове. Не было ни слез, ни мыслей, одно лишь тупое безразличие. Гореславский тогда домой пришел и тут же заметил, что с ней что-то не так, тогда и рассказала она ему свою историю. Он утешать не стал, а вынул из бара коньяк, и за помин души выпить заставил. Так она простилась с той прежней жизнью окончательно.

– Ну так, что скажешь? – повторил Гореславский.

Юля посмотрела на него и пожала плечами.

– Короче, – он встал и подошел к ней, – я тебе сейчас делаю официальное предложение. Во-первых, ты мне подходишь. Во-вторых, я тебе подхожу. В-третьих… да, черт возьми, что я тебе тут рассказываю? Ты и сама все понимаешь.

– Я-то, может, и понимаю, но вот… твои родственники вряд ли поймут, – Юля до сих пор запиналась, обращаясь к нему на «ты». Это было непривычно, но Гореславский был непреклонен.

– А тебя мои родственники сильно волнуют? – тут он добавил сочное ругательство, и она вздрогнула. Гореславский матерился редко, значит, и правда сердится.

– Я не хочу, чтобы все кругом говорили, что я с тобой… из-за денег… ну и все такое прочее… – буркнула она и отвернулась.

– Ой-ой-ой, – Георгий Арнольдович театрально рассмеялся, – да по-любому будут говорить. Что ж теперь всю жизнь на них оглядываться? А смысл? Все равно найдут к чему прицепиться. Так что лучше уж делать что хочешь и жить своей жизнью. Ясно?

– Ясно, – вздохнула она. – Кофе будешь?

Гореславский кивнул и развернул газету. А Юля снова за кофеварку взялась. Раньше она не умела, да и никто у них в поселке сроду заварной не пил – гадость какая! Пили чай – черный байховый, с травками всякими, с малиной, с листом смородиновым. Костя любил кофе финский растворимый. А вот Гореславский научил ее варить бодрящий напиток по всем правилам. Оказывается, можно с корицей, с кардамоном и даже с чесноком и перцем!

Через неделю они поехали в местный ЗАГС и тихонько без помпезности расписались. Свидетелями были соседи по даче: полковник каких-то там войск в отставке и его жена, добродушная улыбчивая тетка. Потом пили вино в беседке, ели шашлык, полковник заигрывал со своей женой, щипля ее за бочок, а та краснела и заливалась звонким смехом. Сорок лет вместе, по всей стране, по казармам, общагам и прочее-прочее… Юля смотрела во все глаза, и плакать хотелось все сильнее. Она ушла подальше, в заросли малины, и там уже дала волю слезам. Здесь ее Гореславский и нашел, хорошо хоть ничего спрашивать не стал, просто крепко обнял, отчего она еще сильнее разрыдалась. Но потом, в его объятиях, успокоилась и, ведомая мужем, к гостям вернулась, вино пить и шашлыком закусывать.

* * *

На следующий день к ним приехали уже другие гости. Сын Гореславского с женой. Юля на крыльцо выбежала, услышав, что во дворе кто-то разговаривает и остолбенела.

– Вот, Юля, знакомься, – позвал ее Георгий Арнольдович, – мой сын – Вячеслав. Вячеслав Гореславский! Звучит?

Юля кивнула, все еще пребывая в ступоре. Конечно, она знала, что рано или поздно эта встреча должна произойти и страшилась этого до дрожи в коленках. Боялась, что будут они ее разглядывать презрительно и думать, наверное, всякое такое мерзкое… Но любопытно было посмотреть, какой он, сын известного художника? Вот теперь она видела. Красавец! Высокий, плечистый, неброско, но стильно одетый и очень обаятельный. Он слегка поклонился и улыбнулся. Его жена – яркая шатенка с несколько холодным взглядом голубых глаз под рукотворными дугами бровей – стояла вровень с мужем. В ответ на Юлино «здравствуйте» губы ее сложились в некое подобие улыбки.

– А это моя жена, Юлия. Прошу любить и жаловать, – Гореславский широко улыбнулся, видно было, что его совсем не заботит, что подумают об этом его ближайшие родственники.

У Вячеслава на лице отразилась такая гамма чувств, что и говорить ничего не надо было. У жены его выдержка получше оказалась: она лишь слегка охнула и мужа за руку схватила.

– Сын, ты бы глаза не таращил, а поздравил уж отца, что ли, – добродушно сказал Георгий Арнольдович.

– Ну, пап, ты даешь! – выдохнул, наконец, Вячеслав. – А когда ж ты успел?

– Вчера, – пояснил Гореславский. – Расписались вчера. А сегодня вот и вас пригласил. Ты ж не думаешь, что я собирался церемонию со свадебным маршем закатывать? Да, Юля, – повернулся он к жене, – познакомься с Мариной, моей дорогой невестушкой и, давайте, соберите что-нибудь на стол.

Марина отцепилась от руки мужа и покорно зашагала в сторону дома и Юля, чуть помедлив, тоже пошла следом.

* * *

– Ну, пап, ты даешь, – повторил Вячеслав и покачал головой. Вот правду Марина говорила, что за отцом пригляд нужен, как в воду смотрела… – Ты давно знаком с ней? – спросил он. – Нет, я все понимаю – ты одинок сейчас и, наверное, правда, нужен кто-то, чтобы заботился о тебе. Я и сам думал об этом…

– Что думал-то? – с иронией спросил Гореславский. – Сиделку мне нанять?

– Папа, не передергивай!

– А то я не знаю. Думаешь, отец – старая развалина?

– Да не развалина ты! Но почему она? Ну ладно, я понимаю – женщина твоего возраста, ну ладно – лет сорока, но это… Ей сколько? Двадцать? И лицо… это непостижимо!

– А ты не постигай, – холодно отрезал Гореславский. – Просто запомни этот разговор, и лет через тридцать сам ответишь на эти вопросы – почему, зачем и так далее. Потому и не пригласил вас, чтобы настроение не портили. Ну а сегодня, будь добр, язык придержи и Марине своей тоже на хвост наступи – пусть помалкивает. Юлька человек светлый, а вы сейчас своими намеками ей в душу нагадите.

На кухне, в тягостном молчании Юля с Мариной собирали легкую закуску. Юля старалась сохранять спокойствие, но руки у нее дрожали, так что она чуть сахарницу об пол не грохнула.

– Волнуешься? – вроде даже с участием спросила Марина.

Ответить Юля, даже если бы и хотела, не могла: горло перехватило спазмом.

– Свекор мой, конечно, большой оригинал, – как бы про себя сказала Марина. – Вы давно знакомы?