– Так это ж Нины сестра, не помнишь, что ль? – ответила мать, на молчаливый вопрос сына.

Петр нахмурился. С Ниной они в школе вместе учились, и даже женихались одно время. Но пока он в армии был, Нина благополучно замуж вышла и уже коляску по улице катала.

– Ну да, подросла деваха, – продолжала мать. – Ты в армию ушел, она еще пешком под стол ходила, а теперь вот уже в техникуме учится на стоматолога, в Новгород ездит на учебу-то. А летом вот дома помогает с огородом, да мне тоже… – тут мать быстро прикрыла рот, испуганно выкатила глаза и побежала картоху на плиту ставить.

Петр усмехнулся про себя, смешными ему материны секреты показались, ну да ладно, пущай уж.

Тайна раскрылась быстро – не успел Петр в воскресенье вечером на трассу выехать – на работу как-никак в понедельник – тут и увидел: стоит на обочине прилавок с разноцветьем фарфора, а рядом девушка в сарафанчике притоптывает крепкими пяточками по пыльной земле. Остановился, из машины вышел, поздоровался. Девушка улыбнулась, взор потупила, щеками алея. Пяти минут хватило Петру, чтоб картину прояснить – девчонка летом на карманные деньги зарабатывает: берет у соседок посуду, которой зарплату выдают и на трассу с ней. «А что, я хорошо продаю. У меня завсегда покупают. Москвичи особенно». Ну еще бы, как же не купить, когда такая красота дивная тебе кружку протягивает, глазищами наивными доверчиво смотрит и румянцем во все лицо заливается. Пока ехал до Новгорода, из ума не выходили серые глаза, да нежная улыбка.

Свадьбу сыграли через полгода. Поначалу Петр так в городе и работал, правда, уже не в общаге милицейской жил, а из дома ездил на машине. Потом участковым в поселок перевелся – так хотелось ему быть рядом со своими дорогими девчонками. Лиза, жена, после техникума, там же в селе стоматологом работать устроилась.

Петр дом обновил, расширил. Водопровод провел, ванную комнату с туалетом заделал, как в квартире городской. Жили не тужили и вот, на тебе, несчастье одно за другим: сначала мать умерла, ну, понятно, что не молодая, но жила бы еще и жила, если б здоровье берегла, а она все огород свой обихаживала, да и не огород даже, а плантация – конца и края грядкам не видать. Сколько раз говорил, куда ты насадила опять, что нас тут десяток живет? Он-то на работе целый день, ну понятно, в выходные помогал, конечно, а ведь огород дело такое, его каждый день поливать, полоть надо. Так вот и померла на грядке – сердце прихватило. Лиза с работы пришла, увидала платок, белеющий среди густой огуречной листвы, бросилась – да куда там – уже поздно.

Не прошло и трех лет, как с женой беда случилась. Петр врачей винил: проглядели, недосмотрели. Тогда и заблестело первое серебро на его висках. И хоть мужчина он был видный и для женского населения поселка кусок лакомый, не замечал Петр ни взглядов, ни намеков. Только ради дочери он теперь жил, видя в чертах ее дорогой ему Лизин образ.

Каждый раз, приходя с работы, тихонько поднимался по ступенькам, заглядывал в чердачный лаз, смотрел на сгорбленную в уголке фигурку и также тихо уходил, сжимая кулаки от полного своего бессилия хоть что-то изменить. И каждый раз при этом вспоминал совет хирурга ехать в клинику в Петербург. Да, дом продать, оплатить операцию… на все он готов, лишь бы дочь была счастлива. Но снова и снова вставало перед ним искаженное в смертной муке лицо жены на больничной койке, сжимая сердце липким холодом страха снова потерять родного человека и поднимая из глубин души такую злобу, что хоть волком вой. И пуще всего ему хотелось убить подонка, который с его дочерью такое сотворил.

Пока Петр возле больничной койки дежурил, родственники Костю в город отправили от греха подальше. Адвокат у Завьялова хваткий оказался, упирал на то, что во всем местная администрация виновата – вовремя дорогу не расчистила. Срок дали условный, да компенсацию пострадавшей в пятьдесят тысяч рублей присудили. Не суд, а цирк. Шадрин на процессе и двух слов не сказал: боялся не справиться с собой, но и прощать не собирался.

Взгляд Шадрина задержался на массивном комоде. Раньше там веером стояли их с Лизой свадебные снимки, но теперь осталась только одна, где он и Геныч в обнимку у БМП улыбаются запыленными лицами. Генка Самойлов, старый армейский кореш, друг, проверенный временем. И хоть не виделись они уже давненько, но каждый раз глядя на фото, вспоминал Петр, что надежда есть, даже когда ее нет.

* * *

Вечером, когда шум на улицах стихал, Юля выходила из дома, гуляла по саду. Особенно хорошо дышалось зимними ночами: подолгу просиживала она на лавочке, любуясь звездным небом, пытаясь забыться хоть на время. Но вот и весна пришла, девчонки давно уже в шортиках и топиках по улицам разгуливают. Хоть и экзамены выпускные на носу, а все до позднего вечера на улице смех, да девичьи визги, когда парни ухватят за бочок или еще за какое нежное место. Из окошка чердачного кусок улицы хорошо просматривался, но Юля в него не смотрела, нет.

Старательно шевеля губами, она пересчитывала таблетки в чайной коробочке. Ровно пятьдесят штук. Вздохнула облегченно – сегодня все закончится, наконец-то. Во дворе что грохнуло, ведро покатилось, голоса раздались. Отцовский и еще чей-то. Юля быстро вернула жестянку на место, в тайник.

– Юля! – позвал снизу отец. – Юль, да пойди сюда, где ты там?

– Что, пап? – она высунулась в проем чердака.

– Юль, – отец выглядел несколько растеряно, – тут дело такое… Там парень этот приехал. Костя… Завьялов.

Девичья голова стремительно исчезла в проеме. Послышался шорох соломы и звук удаляющихся шагов. Отец постоял еще немного и, вздохнув, вышел во двор.

– Я говорил, – сказал он, глядя на гостя в упор. – Не выйдет она. Сам, как хочешь, договаривайся, если желание не пропало. – И усмехнулся коротко и жестко.

Костя ничего не ответил, только кивнул. Шадрин скулу потер и показал рукой в сторону дома.

– Там она, на чердаке. Как в сени войдешь, прямо и до конца, там лесенка будет.

Костя скрылся за дверью, а Шадрин тяжело присел на скамейку под окном. Курил одну за одной, давя в грудине чувство неясной тревоги, как когда-то в Афганских горах. Долго сидел, уж и солнце стало закатываться. Комары зло гудели вокруг, пытаясь пробиться сквозь дымовую завесу.

Устав от кровопийц отмахиваться, ушел Шадрин в дом. Самовар водой залил, воткнул шнур в розетку. Чашки на стол поставил, сахарницу достал, заглянул в холодильник, нашел баночку с вареньем. Поискал мисочку, варенье выложил. Вспомнил про сушки в буфете. Сел за стол, обхватил кружку темными жилистыми пальцами и стал слушать, как самовар посвистывает, нагреваясь, пыхтит, вот и крышка подпрыгивать начала, парок с шипением вырвался. Шадрин руку протянул, шнур выдернул. Поставил кружку под краник самовара, кипяток, окутавшись дымком, полился в белое кружечное нутро.

В сенях затопало, Юля дверь открыла, Шадрин в ее лицо глазами впился, кипятком на руку плеснул, чертыхнулся негромко.

– Папа! А про заварку-то забыл?

Юля достала пузатый фарфоровый чайничек, свой, местного производства, синенький с золотом, кипятком обдала, чайного листа насыпала, залила доверху, и сверху на самовар пристроила.

Чай получился наваристый, пахучий. Пили молча, Шадрин сушку в кружке размочил, в рот сунул.

– Ну что? – решился спросить он, наконец. Голос предательски хрипнул. Петр закашлял, прочищая горло.

Юля плечами пожала. Варенье на ложечку набрала, в чашку опустила, размешала.

– Да ничего, – ответила. – Поговорили.

И снова тишина воцарилась за столом.

– Пап, он замуж меня зовет, – нарушила Юля молчание.

Шадрин опять прокашлялся, но ничего не сказал. Ждал.

– Что молчишь?

– Я не молчу. Я думаю.

– И что думаешь?

– Что думаю, то неважно. Тебе решать. А я решу, как ты скажешь.

– Вот тебе раз! – Юля руками всплеснула. – Кого же мне еще слушать? У кого совета спросить?

– Совета хочешь? Ну, слушай. Парень этот, может, и не любит тебя, но раз вину свою признал, да в благородство играть удумал, то грех отказываться. – Тебе же он нравился? Или нет?

Юля голову склонила. Вот как приходится судьбу свою выбирать. Тут, как в сказке – налево пойдешь, коня потеряешь, направо – еще чего лишишься, прямо пойдешь – тоже что-то найдешь или потеряешь. Как тут выбрать?

…Долго они с Костей разговоры вели. Сначала она в углу сидела, все лицо прятала, потом разозлилась. Вышла на свет.

– Ну что? Нравится? – спросила. – Хороша?

– Юль, я же не виноват, – прошептал Костя.

– Не виноват? – вскипела она.

– Виноват, – согласился Костя. – Не виноват, что мне повезло: ничего не сломал, не убился, не покалечился. Если бы я умер, тебе сейчас легче было? Ты вот говоришь, что я сбежал, и год вестей не подавал. Ну да! Струсил. Что мне теперь убиться об стену? Я же приехал. К тебе. Год о тебе думал. По ночам не сплю. Мать извелась, все врачей каких-то ко мне водит. В общем, понял, надо мне с тобой увидеться. Я ведь тебя с нашей первой встречи забыть не могу. И в Англии все о тебе думал. Короче, люблю я тебя. Мне все равно, как ты сейчас выглядишь. У мамы куча врачей знакомых, что-нибудь придумаем. Поженимся. Я работать пойду. Уж на операцию-то заработаю. Ты только не отвечай сразу. Ты подумай.

Костя ушел, сказав, что завтра зайдет за ответом.

Петр выслушал, задумался. А Юля сидела, чай с ложечки прихлебывала и ногой под столом болтала, совсем как раньше, до того как…

– Пап, я завтра решила к тете Нине в гости съездить. Отвезешь меня? А лучше сегодня.

Петр аж глаза вытаращил. Нина, родная сестра покойной жены, давно Юлю в гости зазывала, да не вытащить ту с чердака было. А тут сама просится? Нина в соседней деревне жила, лес рядом, прямо за оградой. Хочешь грибы собирай, хочешь ягоды. А в мае, так, вообще, все поляны цветами усыпаны. Юлечка маленькая до того это любила, всегда к тете в гости с удовольствием ездила. Да и та ей радовалась, словно родной дочери. У самой Нины двое пацанов росли, один уж в армию ушел, второй вот-вот жениться должен был. А Нина все шутила, что с радостью бы своих оболтусов на одну доченьку променяла, такую как Юля.