У него катастрофически портится настроение.

— Конечно, дочка сенатора…

Он застегивает пижаму на все пуговицы.

— Ты можешь позвонить ей, — говорит Анук.

— Кому?

— Этой девочке…

— И что я скажу ей?

— Передашь привет от меня… Сообщишь о том, что я вышла замуж за тебя.

— Избавь меня от пустых разговоров с твоими подружками… Если ты так хочешь с ней поговорить, позвони ей сама.

Роберт раздражен как никогда. С особой тщательностью он принимается за свой туалет. Долго и обстоятельно чистит зубы. Горло горит огнем. Из ванной комнаты он выходит совсем разбитым. Он гасит все лампы на своем пути.

— Ты можешь сколько угодно смотреть телевизор… — говорит он. — А мне надо выспаться.

Он кутается в тонкое одеяло и укрывается им почти с головой.

Анук из вежливости выключает телевизор. Она ложится в постель. Некоторое время спустя в тишине раздается ее голос:

— Ты спишь?

— Гм…

— Я так счастлива, что мне совсем не хочется спать. Роберт?

— Гм…

Он делает над собой усилие:

— Что?

— Скажи…

— Что?

Она словно задалась целью помешать ему заснуть.

— Если бы мы остались… После.

— После чего?

— Твоего заседания… Если бы мы остались в Вашингтоне… Задержались бы на какое-то время…

Если бы он не так плохо себя чувствовал, то ответил бы повежливее:

— Я не богач, который живет на свою ренту, и не английский лорд, чтобы путешествовать ради собственного удовольствия… Я приехал работать и уеду тоже работать. Может, ты все-таки постараешься заснуть…

Он демонстративно поворачивается к ней спиной. Их кровати стоят на приличном расстоянии друг от друга, разделенные тумбочкой.

Анук приподнимается на подушке, облокотившись на локоть. Она обращается то ли к мускулистой спине технократа и трудоголика, то ли к его полосатой пижаме:

— Настоящий пахидерм, — произносит она. — Твоя кожа толще бронежилета. Хоть из пулемета стреляй — никакой пулей тебя не пробьешь.

Он чувствует себя еще более больным и несчастным. Ему хочется выложить ей всю правду. Однако он не может позволить себе подобной роскоши. Слишком многое поставлено на карту. Момент истины для него еще не наступил.

— Завтра я пойду в Национальную картинную галерею…

Теперь она уже рассуждает вслух, не надеясь на ответ мужа:

— Если бы ты мог пойти со мной… Мы так мало времени проводим вместе. Я не знаю до сих пор твоих предпочтений в живописи.

Она затронула весьма скользкую для него тему. Дочь и внучка торговцев картинами, Анук знала художников как свои пять пальцев. С самого рождения она росла в окружении шедевров живописи и прекрасно в них разбиралась. Над ее кроватью и по сей день висит картина Клуэ «Портрет девушки».

Она не унимается:

— Если бы тебе надо сделать выбор между картиной Пикассо голубого периода или полотном Сезанна, какому художнику ты отдал бы предпочтение? На твой вкус? Я не говорю ни о размере картины, ни о том, что на ней нарисовано. Могу совсем упростить вопрос: кого ты выберешь — Пикассо или Сезанна?

— Дай мне поспать…

Ему следовало бы припасти заранее и держать наготове какую-нибудь заумную фразу из числа тех, какими обычно обмениваются знатоки. Он смог бы тогда потрясти ее воображение своей эрудицией. Однако он слишком устал от ежедневного выхода на арену цирка. Тигр закрыл пасть. Укротитель снимает в гримерке свой костюм с блестками и вытирает пот со лба. Сегодня не будет второго представления. С него хватит. Спрятать бы только голову под подушку и поскорее уснуть!

— Если тебе удается ладить с моим отцом, — она переходит на шепот, — значит, ты ничего не смыслишь в живописи. Вычислительные машины — вот твой удел. Твоя работа не более творческая, чем труд бакалейщика.

— Зато он весьма опытен и преуспевает, — парирует Роберт.

— Мой дед, — продолжает Анук, — основатель империи, обожал живопись, а мой отец лишь занимается перепродажей картин. Идея выпуска популярных книг по искусству тоже принадлежит моему деду… Он был настоящий знаток своего дела. Роль моего отца сводится лишь к тому, чтобы сохранять и приумножать полученное в наследство богатство. А ты? Какого полета птица? Мой дед давно покоится в могиле. Он один в этой семье соответствовал масштабам своего предприятия.

Роберт понимает, что упускает шанс заключить с Анук перемирие. Она стремится к искреннему диалогу, а он не разделяет ее порыва. Анук выбрала слишком неподходящий момент для разговора по душам. Ему не хватает мужества перебросить мостки между собой и женой.

— Нас разбудят в восемь утра. И завтрак принесут в то же время, — говорит Анук.

Роберт старается уснуть, но сон никак к нему не приходит. Горло нестерпимо болит. Его одолевают грустные мысли. На душе скребут кошки из-за того, что пришлось солгать Анук относительно завтрашнего дня. В результате ему придется встать ни свет ни заря, чтобы отправиться неизвестно куда. Он притворяется спящим. Работает кондиционер. Тишина.

И вдруг:

— Это же шанс, — произносит вполголоса Анук.

Он шевелится, чтобы сделать вид, что слышит ее слова.

— Все уладится с твоим горлом… Нет ничего глупее, чем простудиться в дороге… Особенно для такого делового человека, как ты. Тебе нельзя болеть.

Она продолжает:

— Ты должен иметь такое же железное здоровье, как у моего отца.

В его голове вновь мелькает мысль, которая посещала его уже не раз: «Жену надо выбирать из своего круга». В обществе произошло слишком глубокое расслоение, и эту черту нельзя переступать. Подъем по социальной лестнице таит в себе большую опасность…

Чужое богатство всегда манило к себе Роберта. Если он сумел чего-то добиться в этом жестоком мире, то не столько благодаря своим профессиональным качествам, сколько умению вертеться и изворачиваться. Изо всех сил он старался угождать сильным мира сего, чтобы подняться до их уровня.

Роберт завидовал в душе непринужденным манерам Анук. Она получила все от рождения, в то время как он даже мечтать не мог в своей глухой провинции о том, что переступит когда-нибудь порог богатого дома. Анук в совершенстве владела английским языком: «У меня были гувернантки из Англии… Они знали свое дело».

И она еще смеет на что-то жаловаться! «Понимаешь, — сказала она однажды Роберту, — мой отец хорошо разбирается в том, как надо правильно говорить на английском языке. Он сам выбрал для меня спецшколу. Папа бывает порой невыносим, но его музыкальный слух улавливает все погрешности в произношении».

Роберт изучал английский язык в стенах местной школы в Мюлузе. Он до сих пор помнит, как его заставляли произносить незнакомые слова так, словно у него рот был набит камнями. В самом начале своей карьеры в области вычислительной техники он получил возможность за счет фирмы изучать английский «с погружением». Ему не потребовалось много времени проявить недюжинные способности на трудовом поприще и стать любимчиком у руководства. На протяжении месяца от него не отходили преподаватели. Они заставляли его не только говорить, но и думать по-английски. Немецким он владел от рождения. Это было единственным наследством, доставшимся ему от родителей. В детстве он мог говорить еще и на местном наречии. Позднее он постарался забыть его навсегда.

Пока Анук приобщалась с младых ногтей к живописи, Роберт имел о ней лишь поверхностное представление. Лицей был для него трамплином на пути к успеху. Затем он получил высшее образование. И все же он еще долго не умел вести себя в обществе. Поначалу воскресные обеды в семье тестя доставляли ему немало неприятных минут. До сих пор он со стыдом вспоминает о том, как протянул тарелку дворецкому, когда тот появился перед ним с блюдом в руках. Ему хотелось облегчить труд прислуги. Анук и ее родители раскрыли рот от удивления. Второй казус произошел с ним, когда он отодвинул от себя один из выстроившихся перед его тарелкой бокалов, чтобы показать, что не пьет белого вина. От смущения он покраснел до корней волос. «Я очень рассеянный человек, — сказал он, чтобы спасти положение, — и притрагиваюсь ко всему, что находится на столе. А если задумаюсь о чем-то, то передвигаю и бокалы». «Как мой дед, — вмешалась Анук. — С той лишь разницей, что он не был любителем выпить и никогда не прикасался к бокалам».

Посещение конного завода, куда его пригласили родственники жены вскоре после свадьбы, превратилось для него в настоящую пытку. Роберт терпеть не мог лошадей. Он учился держаться в седле на манеже под Парижем лишь в двадцатичетырехлетнем возрасте. Высокомерные животные наводили на него настоящий ужас. Однако, если он хотел преуспеть в обществе, куда так отчаянно стремился, ему необходимо было освоить верховую езду и теннис.

— С каких лет ты держишься в седле? — спросила его Анук.

Он отвечал с напускной небрежностью:

— С самого рождения…

Увидев лошадь, он почувствовал, как душа его уходит в пятки.

Анук сказала:

— А я перестала кататься верхом из-за деда…

Прелестная стройная куколка, только что сошедшая с обложки глянцевого спортивного журнала, она, казалось, посмеивалась над страхами Роберта.

— Почему?

— Дед купил когда-то конный завод в окрестностях Довиля. Он получал удовольствие, когда смотрел не только на скачки, но и на жокеев в куртках с его именем на спине. В конце жизни он был таким же худым и жилистым, как старый жокей. Однажды одна из лошадей ударила его копытом. Когда его подняли конюхи, дед трясся от ярости: «Я знал, что лошади — животные глупые, но не до такой же степени… Я кормлю их, пою, холю и лелею, а они имеют наглость брыкаться. Не спорю, что скачки — спорт благородных особ, но и дураков тоже. Продам всех лошадей к чертям собачьим».