— Это понятно, — вздыхает Ксюша и смотрит на меня с нежностью. — Просто я очень сильно за тебя переживаю и не хочу, чтобы ты снова вляпался в какую-нибудь неприятность. Тем более, когда на тебе судимость висит, менты будут за каждый чих не с тем звуком к тебе цепляться.

— Не дурак, сам понимаю. Но Карл надёжный, с ним точно никогда проблем не было и, надеюсь, не будет.

— Делай, как знаешь, просто смотри внимательно по сторонам.

— Ты, словно инспектор ДПС: смотрите по сторонам, дорогие дети, будьте аккуратнее. Перестань быть моей мамочкой. Я и свою-то с трудом выносил, новой мне не нужно.

— Ладно, я постараюсь не сильно тебе докучать, но волноваться меньше не обещаю.

— Главное, не доставай, а то домой отправлю.

Ксюша кивает, улыбается.

— Ну, что? Едем? Или в городе ещё какие-то дела у тебя остались? — спрашивает, показывая рукой на собранные чемоданы.

— Какие в этой глуши у меня могут быть дела? Нет, уезжаем и как можно быстрее.

Она даже не спрашивает, куда именно мы отправляемся. Просто перекидывает длинную ручку оранжевой сумки через плечо и поднимает один из чемоданов. Я достаю телефон и вызываю такси. В новую жизнь на дребезжащем и воняющем бензином пригородном автобусе уж точно ехать не собираюсь.

*Когда акула кусает своими зубами, милая,

Красные потоки, они начинают растекаться.

Тем не менее, Макхит носит модные белые перчатки.

На них никогда, никогда нет ни следа красного.

14. Арчи

Ночь опустилась на город, а с ней пришла прохлада, но даже самый сильный мороз не в силах остудить горячую голову. Оставшись один на один со своими мыслями в пустой квартире, кажется, что даже стены давят, сжимая в тисках. Мой дом давно перестал приносить покой и умиротворение, хотя когда-то казалось, что именно здесь живёт счастье. Но сейчас он напоминает мне гроб, в котором задыхаюсь.

В этой квартире всё пропитано воспоминаниями о Нат — о том времени, когда она жила здесь, дышала этим воздухом, наполняя пространство своей кипучей энергией. За пять лет никто так и не смог заменить её, хотя многие отчаянно пытались. Но я даже в мыслях не допускал такой возможности.

Впервые я увидел её летом — она сидела на дереве и плевала вниз вишнёвыми косточками. Её голые коленки, расчерченные узорами-царапинами разной степени свежести, мелькали в густой зелени, а на левой ноге болтался сандалик с оторванным ремешком. Второй — валялся в траве в нескольких метрах от могучего ствола. Нам было по шесть, и до этого я ещё ни разу не встречал таких девочек — с копной огненно-рыжих волос и толпами чёртиков в глазах. Чёртики водили хороводы, разжигали костры и плясали при свете луны странные танцы.

— Чего пялишься, белобрысый? — крикнула она, когда я подошёл к стволу и, подняв голову, посмотрел на неё снизу вверх. Следом за словами в меня полетела косточка. Попав в щёку, она отрикошетила и упала в траву.

Мне не было больно, но стало до ужаса обидно — никогда раньше, ни одна девчонка не позволяла себе такого. Мама всегда учила быть обходительным с барышнями, потому что они слабее и не могут дать отпор, но про таких Ге?кльберри Финнов в юбке она ничего не рассказывала.

— Удобно? — спросил я, доставая из кармана перочинный ножик, подарок отца, который всегда носил с собой. — В попу ветка не давит?

— Не давит! — огрызнулась она, хмыкнув и смешно передёрнув плечами. — Хочешь, сам залезай, если не слабо. Вот и проверишь. — Или тебе мамка не разрешает по деревьям лазить?

В её голосе звучал вызов. Потом она часто признавалась, что больше всего на свете боялась, что я рассержусь и уйду.

— Вот сейчас залезу, заберу все твои вишни, и тебе плеваться будет нечем, — пригрозил я, а в ответ услышал смех, будто колокольчик зазвенел в кроне большого дерева.


После этот смех часто преследовал меня во снах и даже периодически мерещился наяву. Особенно, когда Наташа погибла, он долетал до меня отовсюду, словно стал лейтмотивом моего одиночества.

— Ага, конечно! Держи карман шире.

Она принялась болтать ногами, и вот уже второй сандалик красной вспышкой спикировал в траву, присоединяясь к своему несчастному, искалеченному вечными приключениями хозяйки, напарнику.

Но меня всегда было опасно провоцировать, даже в шесть. Поэтому, сохраняя молчание, принялся взбираться по шершавой коре, нагретой летним солнцем, остро пахнущей древесиной и сладковатым вишнёвым клеем. И хоть тогда я был не большим профессионалом в деле древолазания, но азарт, испытанный от её слов, подогревал мою кровь и придавал решимости.

— Какой ты шустрый, — засмеялась она, кидаясь в меня вишнями. — Сейчас штанишки треснут.

Я молчал и лез, только лишь, крепче стиснув зубы, потому что впереди виднелась цель: дать этой наглой девчонке по шее. И пусть мама учила, что девочек бить — последнее дело, но разве это девчонка? Клубок ехидства и противная до чёртиков.

— Это не ты штаны потерял? — глумилась она, продолжая забрасывать меня вишнями. Они с противным хлюпающим звуком разбивались о мою кожу. К тому времени, как я достиг нужной ветки, и, сдерживая вырывающееся на свободу прерывистое дыхание, сел рядом с задирой, она замерла и несколько секунд смотрела на меня круглыми, голубыми до прозрачности, глазами.

После часто думал, что именно в тот момент, когда Нат притихшая сидела рядом и, кажется, боялась вздохнуть, я в неё и влюбился.

— Ты уже тут все вишни слопала, — сказал, оглядывая ветки вокруг нас.— И куда в тебя столько влезает?! Тощая же, как спичка.

— Там ещё выше есть, — проговорила, поправляя ярко-рыжую чёлку. На носу тёмными крапинками выделялись веснушки, а царапина на левой скуле добавляла ей сходства с буйными мальчишками. — Но я туда пока ещё ни разу не лазила.

— Боишься, да? — Она окинула меня надменным взглядом, вздёрнув свой курносый носик и уперев тонкие, словно ивовые прутики руки в бока. — Так и знал, что ты трусиха.

— И ничего я не боюсь! — выпалила, стягивая непослушные кудри чёрной бархатной резинкой. — Доказать?

— Не надо! Потому что точно навернёшься — видишь, какие там выше ветки тонкие? Свалишься же!

— А я попробую, — не унималась девчонка и через секунду уже лезла вверх, ловко подтягиваясь на руках.

И именно в тот момент мне показалось, что если она сорвётся и рухнет вниз, то мне будет очень плохо. Я ничего ещё не знал о любви, да и не хотел знать — девочки совсем меня не интересовали, но эта босая непоседа в выгоревшей на солнце футболке, расцарапанными коленками и диковатым взглядом стрелой вонзилась в моё сердце.

Раз и навсегда.

Воспоминания скорым поездом несутся на меня, кромсают, уничтожают. Кажется, куда больше? Я и так почти сошёл с ума от тоски по прошлому и боли.

Когда усталый, охрипший от табака и чужих несчастий женский голос сообщил, что Наташа погибла, я, кажется, явственно услышал, как разрывается на части сознание и осыпается кругом гнилыми лоскутами. Хотелось раствориться в ночном городе, где сырость пронизала старые дома, а мшистые стены кренятся и заваливаются под напором безжалостного времени. Думал, выйти на улицу, пройти совсем немного — несколько сот метров, впитывая кожей, сознанием дождевые капли, стремительно и обильно заливающие окружающий мир, раскинуть руки и вонзиться всем телом в летящий на полной скорости автомобиль. Тоска, заполнившая изнутри, в тот же момент уступила бы место боли — не той, что рвёт сердце на кровоточащие, пульсирующие по инерции ошмётки меня прежнего, а внешней. Простой и понятной физической боли, когда раздробленные кости разрывают натянутую тугую кожу, и разливается вокруг ярко-красная, остро пахнущая железом и войнами, кровь.

Но я не вышел. Меня, как всегда, остановил Фил — человек, способный вытянуть из любого дерьма. Ухватив за плечи, обвив собою, словно не человек он был в тот момент, а гуттаперчевая субстанция наполненная болью не меньше моего, повалил на пол и что-то сухое и обжигающее, как горящее пшеничное поле, шептал на ухо. И горячие слёзы выливались из нас, прорываясь на свободу, вымывая и умывая душу, которой, уже казалось, тесно внутри. Душа хотела свободы, хотела попасть туда, где ждёт на перекрёстке мироздания полупрозрачный дух той, что посмела бросить, оставить одного в этом пылающем, словно бензин океане боли.

«Я слишком сильно тебя люблю. Никогда об этом не забывай».

Эта фраза выбита рукой Брэйна на моей груди — фраза, сказанная Наташей на прощание. Никто не мог представить, что эта простая по сути фраза сможет так сильно ранить. Фраза, что услышал от моей огненной возлюбленной, сотканной из противоречий, риска и любви.

Не в силах больше терпеть, подхожу к холодильнику, в котором всегда найдётся алкоголь на любой вкус. Мне нужно бросать это дело, но, когда прошлое давит на сердце, сжимая его в каменном кулаке, что дышать, не только больно — невозможно, я не могу по-другому.

Сегодня у меня выходной. От общения, от секса, от друзей. Иногда моё нутро переполняется впечатлениями, разговорами, эмоциями, и мне жизненно необходимо остаться в одиночестве, хотя оно для меня и невыносимо. Но порой ловлю себя на мысли, что нет-нет, да и упиваюсь своим горем, словно только оно и даёт ощущение жизни. Я так привык к боли, сроднился с ней, что, наверное, и не стремлюсь избавиться полностью.

А ещё я, к вящему неудовольствию своих родителей, не ищу серьёзных отношений. Не только потому, что не способен влюбиться. Может, и способен, просто не пробовал. Нет, я не завожу себе девушку, ограничиваясь случайными связями без обязательств, потому что кажется: этим предам Наташу. Мне немыслимо заменить её кем-то другим, словно появись у меня постоянная девушка, с которой не противно будет встретить рассвет и не гадко увидеть в своей рубашке, как последняя ниточка, связывающая с Нат, с оглушительным треском лопнет.