— А у тебя есть татуировки? — спрашивает Арчи, когда наши глаза встречаются.

— Нет, но я не против заиметь парочку.

Это правда. В моей жизни есть несколько событий, память о которых мне хотелось бы увековечить не только в сознании, но и на теле. Словно через физическую боль смогу отпустить боль душевную.

— Надо тебя кое с кем познакомить, — как-то странно улыбается, глядя на меня, чуть прикрыв веки.

Знать бы ещё, что в его голове происходит. Обычно, я неплохо разбираюсь в людях, умею считывать эмоции и угадывать настроение собеседника — безрадостные прошлое научило этому, но с Арчи у меня решительно ничего не выходит.

Мне нравится здесь, но я не знаю, как это описать словами. Арчи тянется за бутылкой, откупоривает одним движением и наливает в стаканчик — смешную пластиковую чашу с нарисованной на боку белкой.

— Мне эта белка чем-то тебя напомнила, — улыбается и протягивает мне стакан. Не знаю, обижаться на схожесть с грызуном или радоваться комплименту. — Ещё я не знал, какое ты вино предпочитаешь, взял рислинг — на свой вкус.

Вино медово-жёлтое, словно кусочек солнца, запертый в бутылке.

— Не понравится, можешь не пить. — Арчи достаёт из-за голенища нож с красивой посеребрённой ручкой и нарезает сыр. Интересно, а дробовик он в заднем кармане не носит? — Но мне почему-то показалось, что рислинг тебе придётся по душе?. Есть в вас что-то общее.

Хм, то белку я ему напоминаю, то вино. Как у этого мужчины мозги устроены, понять не могу.

— Сам пить не будешь? — спрашиваю, потому что не привыкла к одиночным возлияниям. Да вообще не очень умею пить, не люблю напиваться, но, нервничая, могу не рассчитать и дать лишку.

— Не буду, — кивает Арчи, водружая между нами пластиковую тарелку с сыром, порезанными дольками грушами и шоколадом. — Я за рулём. Ну, на это мог бы наплевать, хотя не сто?ит. Не суть. Однако, интересный факт: впервые за долгое, слишком дорогое время мне не хочется быть в хламину. Понимаешь меня?

Ничего я не понимаю.

— То есть именно сегодня ты хочешь быть трезвым?

— Именно сейчас. Сегодня — слишком долгосрочное понятие.

— А чем это сейчас отличается от сотни других моментов?

О, как. Не успела выпить, а уже горожу чушь всякую. Всё-таки Арчи очень странно на меня влияет.

— В этом «сейчас» есть перспектива, в то время как в сотне других моментов лишь унылая безысходность.

Он меня точно с ума сведёт! Где он этого нахватался?

— За что пьём? — интересуюсь, когда Арчи наливает себе минеральной воды точно в такой же стакан как у меня, только на его посудине нарисован милейший ёжик.

— За решимость, — произносит, и мы соприкасаемся «бокалами».

— Отличный тост. — И он действительно таков, потому что каждому из нас, так или иначе, не хватает этой самой решимости. — Мне нравится.

Вино действительно очень приятное: свежее, чуть терпковатое, с лёгкой кислинкой. Не знаю, чем оно напомнило меня, но сравнение не хуже прочих.

— А что ещё тебе нравится? — Арчи ложится на бок, вытянув крепкие ноги в чёрных потёртых джинсах, и кладёт голову на широкую ладонь. — Расскажи мне о себе, Кристина.

Он произносит моё имя, чуть растягивая слоги — лениво, расслабленно, а мне кажется, что ещё ни разу, ни в чьих устах оно не звучало прекраснее. Но потом туман романтических бредней рассеивается, и до меня доходит смысл вопроса. Рассказать о себе? Вот так вот сразу? А если и рассказывать, то, что именно? Но смотрю в его глаза и понимаю, — каким-то внутренним чутьём, на уровне подсознания — что Арчи можно доверять.

24. Арчи

И она рассказывает мне.

О том, что в детстве любила лазить по деревьям, растущим вдоль дороги на городской площади; как разбивала колени в кровь — до самого мяса, бегая по крышам гаражей, но никогда не плакала; о маленьком мальчике с синими глазами, который так трогательно подкладывал ромашки в почтовый ящик. О своём деде, воспитавшем её, но так рано ушедшем из жизни, что это стало самой большой и жгучей болью. Она не говорит об этом напрямую, скрывая тоску под полуопущенными тёмными ресницами, но мне, потерявшему однажды, понятно и без лишних пояснений.

Её рассказы — просты и бесхитростны, а мне с каждым произнесённым словом становится всё интереснее, что именно осталось за кадром. Хочется влезть под её бледную, будто не тронутую лучами летнего солнца, кожу и узнать все секреты.

И это желание — вторгнуться в её личное пространство — растёт и крепнет с каждой проведённой наедине минутой. Не могу больше сдерживать себя. Устал думать и размышлять о последствиях. Хочется отпустить вожжи, плюнуть на всё и просто поцеловать её.

Интересно, оттолкнёт или нет?

Никогда такого со мной не было раньше. Наташа — бесконечно любимая моя Нат — не имела от меня секретов. Я знал, что тревожит её, кто обижает, о чём она думает и мечтает. Мы так долго находились вместе, что сроднились, сплетясь однажды душами под раскидистой кроной старой вишни. Может, это и звучит банально, но только смерть и смогла разлучить нас, потому что, по сути, я никогда не боялся её потерять, хоть с Наташей порой бывало слишком сложно. Моя огненная девочка никогда не знала покоя, увлекая всякого, кто рискнул попасть в её окружение, в вихрь своих диких и необузданных эмоций.

Но никогда после её гибели меня не интересовала ни одна девушка как личность. Да, это жестоко, мерзко, отвратительно, но каждую рассматривал только как сексуальный объект, и никак иначе. Даже не задумывался, что, кроме Наташи может существовать в этой Вселенной та, кто способна проникнуть под рёбра.

Но Кристина...

С первого взгляда показалось, что между нами много общего. Нас роднит боль — внутренняя, затаённая, что липкой жирной плёнкой затянула всё нутро. И только глаза выдают, насколько ей плохо. Насколько вообще может быть плохо человеку.

Я давно уже не верю в любовь с первого глаза — только лишь в возбуждение, страсть, похоть. Только эти ощущения возникают первыми, если встречаю симпатичную девушку. Любовь — нечто большее, что не рождается на фоне красивой внешности.

Но сейчас, слушая эти бесхитростные рассказы, всё больше понимаю, что Кристина нравится мне. Как человек, как женщина. Она та, которую захочу увидеть завтра и послезавтра, хотя разве это возможно представить? Думал, что уже нет. Но жизнь вносит свои коррективы.

Любовь ли это? Не знаю. Но мне интересно с ней. И хочется верить, что это взаимно.

— Я тебя не слишком утомила своими россказнями? — спрашивает Кристина. — Что-то я сама себя не узнаю — разболталась, аж неудобно.

В серых со стальным отливом глазах мелькает страх. Протягиваю руку и дотрагиваюсь до её, сжатой в кулак, ладошки. Кристина нервничает, я вижу это, а мне так хочется её успокоить, только не знаю, каким образом. Что сказать, чтобы она поверила, что у меня нет умысла причинять ей боль? Хотя разве мне можно хоть в чём-то доверять?

— Совсем нет. — Улыбаюсь, наблюдая, как от моих прикосновений её рука расслабляется. — Я вообще-то любознательный товарищ.

— Ты? — смеётся Кристина. — Неужели тебя что-то, кроме мотоциклов интересует?

Ну, не только мотоциклы. Девушки, например, меня тоже очень интересуют, но не Кристине же об этом рассказывать. Не сейчас, не здесь, не ей.

— Ещё меня волнует музыка, хороший алкоголь. — Ладно, любой, но и об этом не будем. — Здоровье близких людей меня тоже беспокоит. Скорость, ощущение полной свободы. Как видишь, у меня много интересов.

— Типично холостяцкий набор, — говорит и чуть наклоняет в бок голову, глядя на меня.

— Ну, что поделать? — пожимаю плечами, беру яблоко и принимаюсь вертеть его в руке. — Такой уж я.

— Быть холостяком не такой уж страшный грех. Даже убеждённым. Не всем по душе семейная жизнь, поэтому тут нечего стесняться.

— А ты?

— Что я? — удивляется Кристина и широко распахивает свои красивые глаза.

— Ну, ходят слухи, что ты тоже свободна.

Несколько секунд она молчит, подбирая слова, наверное. А может быть, я её обидел, влезая носом не в своё дело. Но мне слишком интересно, есть ли у неё кто-нибудь. Чёрт, с каких пор я завёл привычку выпытывать у девушек подробности их личной жизни?

— Ладно, извини, можешь не отвечать, — говорю то, что, как мне кажется, она хочет слышать. — Это не моё дело.

— Ты прав, не твоё, но, если сильно интересно, скажу, что мужа у меня нет — тут слухи не врут.

— А кроме мужа? Не мужем же единым женщина жива. — Твою мать, что я несу? Откуда это навязчивое желание узнать, спит ли кто-то с ней под одним одеялом хоть изредка. Что это изменит? Во мне, в ней, в нас? И хочу ли знать правду? И что буду потом делать с этой правдой?

Кристина снова сжимает руки в кулаки, потом разжимает и резко берёт стакан, чуть не выплеснув остатки вина. Наблюдаю, будто нехотя, как она одним глотком допивает, а потом в упор, с вызовом смотрит прямо в мои глаза. В её стальных озёрах плещется паника, смешанная с отчаянием. Так, наверное, смотрят самоубийцы, прежде чем нырнуть с моста в ледяные воды быстрой реки.

— У меня никого нет, — произносит она после продолжительной паузы. — И никого не было... уже довольно давно. Доволен?

Доволен ли я? О, да. Не передать даже словами, насколько. Честно признаться, не ожидал от себя, что буду настолько удовлетворён её ответом.

— Я рад, — говорю и беру её руку в свою. У неё красивая ладонь: изящная, музыкальная, с тонкими длинными пальцами. Потом подношу её к губам, переворачиваю тыльной стороной вниз и целую — осторожно, бережно. — Правда.

— Это что-то меняет? Или что-то решает? — тихо спрашивает, но руки не отнимает. Смотрю на неё снизу вверх и вижу, как она покраснела.