Год в Индии был очень красочным, я будто побывала в другом измерении. Затем Антуан решил, что нам пора серьезно заняться учебой. Ведь мы пропустили государственный французский экзамен. Более того, совершенно к нему не готовились. Он нашел международную школу во французской части Швейцарии, так как я отказалась возвращаться в Париж, а Марион твердо решила сопровождать меня куда бы то ни было. Тем более, как сказала она сама, год в Индии – лучшее, что случалось с ней в жизни. В Швейцарии все было иначе. Мы попали на чистые улицы, в страну, где стоит по пять мусорных баков у каждого дома: один – для пластиковых бутылок, второй – для бумаги и коробок, третий – для стекла… Вместе с европейской цивилизацией на нас навалились правила закрытой школы. Меня заставляли перекрасить волосы в более натуральный цвет и носить строгую униформу. Прямо идиотский концлагерь: в 10 часов – отбой, в 8:15 мы должны быть на уроках, проспал – в наказание пробежка. Мы сделали все возможное, чтобы нас оттуда исключили. Я надеялась, что папа разрешит мне самой выбрать новую школу. Но, увидев, что в конце года я еле перевалила за «десять» по французскому экзамену, он принял твердое решение вернуться в Париж, в старый добрый «Фидес» (школу, где мы с Марион учились до отъезда). На мои попытки сопротивляться Антуан отрезал, что восемнадцать лет мне исполнится в декабре, а до тех пор я буду делать то, что он говорит. Никогда в жизни мой отец не проявлял такого упрямства! Именно поэтому я сейчас сижу в самолете, пряча плечо от его назойливого взгляда.

– Не смотри на меня так, – прошу я. – Я уже сказала, что татуировка временная.

Мой отец закатывает глаза:

– А я тебе сказал, что я не идиот.

Марион хмыкает. Я стреляю в нее взглядом, и она подмигивает мне, словно говоря: «Сама виновата».

– Пап, ты знаешь, что тату изначально были признаком аристократии? Английские короли специально звали мастеров из Китая. Тату делали вручную, это была отличительная черта монархов.

– В наше время это отличительная черта придурков, – говорит Антуан.

Я гордо задираю подбородок и приподнимаю рукав, оголяя плечо, на котором изображена рамка в форме цветов, а внутри курсивом написано:

For then my thoughts, from far where I abide,

Intend a zealous pilgrimage to thee…[4]

Папа поджимает губы, но, увидев мой вызывающий взгляд, вдруг усмехается:

– Монархи, говоришь?

– Именно.

– Почему именно эта надпись? – интересуется Антуан, пытаясь свыкнуться с мыслью, что на теле его семнадцатилетней дочери есть татуировка.

Очевидно, ему интересен смысл. Только я ни за что не признаюсь, почему именно эти слова.

– Это Шекспир – мне просто понравилась фраза.

Папа заглядывает мне в лицо:

– Значит, нет идиота, которому она посвящена? – спрашивает он вроде как с облегчением.

Марион громко фыркает, а уголки моих губ приподнимаются в усмешке.

– Так вот почему мы летим в Париж, – весело заявляет Мар. – Ты решил разъединить горе-влюбленных? – моя сестра открыто издевается.

Выражение лица Антуана меняется.

– Так, значит, придурок есть? – почти рыча, спрашивает он.

Марион начинает хохотать.

– Нет, – быстро отвечаю я, понимая, что ему не до шуток, – повторю: мне понравилась надпись, – серьезно и убедительно стараюсь произнести я, но мой голос слегка дрожит.

– Пап, – обращается к нему Марион с хитрой улыбочкой, – а если бы он был, ты думаешь, километры – преграда для истинной любви?

Мы с Антуаном одновременно смотрим на нее, очень серьезно, и она начинает смеяться:

– Нервные дю Монреали, я же шучу!

– Просто надпись понравилась? – вновь переспрашивает папа, задумчиво почесывая подбородок.

– Да, – устало отвечаю я и мечтаю, чтобы этот разговор закончился. Я не люблю анализировать свои решения.

Я читала Шекспира, и меня будто поразило молнией при виде этих слов. Я лишь однажды испытала нечто отдаленно похожее на это чувство. В свой первый и последний поцелуй. Мне неловко признаваться в этом себе, поэтому я гоню эти мысли прочь. Но факт остается фактом: на следующий день я стояла в тату-салоне перед здоровым панком, который, внимательно выслушав меня и оглядев с ног до головы, нарисовал эскиз, впоследствии украсивший мое плечо. Тогда я задумалась о силе литературы и могуществе, которое дарят слова, о языке, благодаря которому мы выражаем свои мысли и внушаем свои идеи людям вокруг. Одно из главных сокровищ этого мира – литература. Но, если она несет страшные, разрушающие идеи, может стать и главным оружием.

Когда Марион увидела свежую покрасневшую надпись, она ничего не сказала – лишь поджала губы. Мама пыталась вывести меня на чистую воду, но в моей личной жизни все настолько скудно и скучно, что я была не в состоянии придумать, кому могла посвятить эту надпись. Точнее, я не люблю копаться в своей душе, потому что знаю: как только я прочитала эти строчки, в голове прозвучало имя: «Квантан». И понимаю, что это полное сумасшествие, что я могу обманывать других людей, но не саму себя. Это то, что живет в потаенных глубинах моей души, два года ничего не изменили. Мои мечты и чувства возвращаются к одному человеку. Я бы очень хотела, чтобы все сложилось иначе. Но то чувство и его губы на моих губах. Трепет и волнение, то как он кружил меня в танце. Я будто проснулась в тот момент, все чувства обострились, и я до сих пор не могу успокоить свою душу. Но вместе с тем мысли о нем вызывают дикую злость и ненависть. Ведь я помню, что было после.

– Сейчас покажу кое-что, – говорю я, так как решаю сменить тему.

Я достаю свой айпад и показываю папе сделанные этим летом фотографии для социального проекта по борьбе с загрязнением природы. Мы с ребятами обошли очень много диких пляжей на юге Франции. И собрали целую гору мусора. Идея заключалась в том, чтобы разложить его на тарелках прямо как настоящую еду, сделать блюда из пластмассовых бутылок, полиэтиленовых пакетов и прочего мусора, который впоследствии попадает в моря и съедается морскими животными. Подписи на фотографиях кричали: «Ешь? Не хочешь? Не нравится? Так зачем ты кормишь этим рыб?»

– Мы запустили фотографии в сеть, о нас писали многие сайты по защите природы. Но и это не главное: может быть, если люди наконец осознают, что происходит на нашей планете, то капельку поменяют свое общение с ней. Не знаю, в курсе ли ты, – обращаясь к Антуану, говорю я, – но самые разные морские животные любых размеров едят пластик, и, учитывая тот факт, что ежегодно в океаны попадает 12,7 миллиона тонн этого материала, распространяется он повсеместно. Вот мы и решили сделать так, чтобы люди задумались.

Папа забирает у меня айпад и внимательно рассматривает снимки:

– И часто ты занимаешься такими проектами?

– Иногда, – отвечаю я, и Марион громко фыркает:

– Вся ее жизнь – огромный проект!

Я закатываю глаза, но на реплику не реагирую.

– Темы всегда бывают разные, то есть я не только занимаюсь защитой природы. Всем, что кажется мне интересным, интригующим, и, главное, то, что необходимо показать и о чем нужно громко сказать.

– Значит, вместо учебы, мы меняем мир к лучшему? – спрашивает папа и с улыбкой смотрит на меня.

Я хмурюсь и пытаюсь забрать у него айпад, но он мне его не отдает.

– Кто автор идеи?

– Я, и, знаешь, ничего смешного здесь нет, весь этот мусор был найден на пляжах. Мы не взяли ни одной бутылки из баков.

– Я и не смеюсь, Эль. Ты – молодец. Александр что-то говорил мне об острове из пластика в Тихом океане. Мы даже внесли свою долю в финансирование программы по очистке. Насколько я понял, там не все так просто, как хотелось бы.

– Да! – подхватываю я. – Пластик измельчается до размеров микропластика, и его невозможно поймать обычными сетями. Я говорила об этом Алексу, когда мы только приехали с Гоа.

Антуан кивает и подает мне планшет:

– Значит, он тебя услышал. Хорошая работа, Эль. Идея очень интересная и подана как надо.

Я устраиваюсь поудобнее в кресле и с любопытством спрашиваю:

– Так что там с программой по очистке?

Антуан небрежно машет рукой:

– Это ты спрашивай у своего брата, я в это не лез.

Я откидываюсь на спинку стула и думаю, что только Алекс умеет молча делать добро. Да, я рассказала ему о проблеме мусора в Индии, об огромном острове и о китах, которые умирают от поедания огромнейшего количества пластика. Я говорила, как черепахи путают пакеты с медузами. И он тогда просто выслушал и сказал, что это все, конечно, ужасно. Но я и подумать не могла, что он копнет глубже и даже профинансирует программу по очистке. Он замечательный.

– А как он сам? – спрашиваю я папу и чувствую, что Марион напрягается в своем кресле.

Она не спрашивает о нем больше, в какой-то момент вопрос «как Алекс?» исчез из ее лексикона. За эти два года она не виделась с ним, предпочитая проводить семейные праздники с отцом, которого терпеть не может. Мне интересно почему, но у нас с ней негласный договор: мы не копаемся в душе друг у друга, ждем, пока самим захочется высказаться.

Я виделась с Алексом полгода назад, на Рождество. Он напоминал свою тень – прежнего Алекса больше не было. Если раньше улыбка не сходила с его лица, теперь она вообще не появлялась.

– Очень много работает, – тихо сказал Антуан. – Не могу уговорить его взять отпуск.

Марион делает вид, что занята журналом. Пальцы с ярко-красным маникюром лениво перелистывают страницы. Но складка между бровями углубляется, а губы сжимаются в тонкую линию. Мы обе чувствуем безысходность оттого, что не удается ему помочь.

– Директор «Фидеса» рад вашему возвращению, – меняет тему Антуан. – Он был слегка озадачен тем фактом, что Марион выбрала секцию L. Сказал, что с твоими мозгами ты и научную сдашь на отлично, но потом я объяснил, что вы у нас что-то вроде сиамских близнецов, – он улыбается.

До сих пор семья гадает, как получилось, что мы стали настолько близки. Но Антуан доволен этим.