В ту весну в монастырском обширном огороде было много работы. Монахини усердно трудились, но сами справиться не могли. К тому же среди них были старые и немощные. Тогда мать-настоятельница пригласила нескольких сельских девушек, чтобы они работали на огороде за поденную плату. Монахини хорошо оплачивали их работу и к тому же кормили.

Я не была послушницей и не должна была работать. Теперь я часто сержусь на мать-настоятельницу за ее мягкость. Почему она не принудила меня сделаться послушницей? Почему не утомляла мое грешное тело, мои руки работой? Ведь это могло бы отвлечь меня от греховных помыслов и побуждений. Но ведь она сама предупредила, что решить свою судьбу могу только я сама. Потому она и не принуждала меня.

Но однажды утром я пришла на огород и принялась за работу вместе со всеми. Сестры встретили меня приветливо. Работа мне даже понравилась. Видно, это в моем характере, в моей натуре – всем своим существом предаваться чему-либо. Так я отдалась работе, забыв сначала, с какой целью пришла сюда. О, если бы я навеки позабыла об этом!

Но нет, не позабыла. Настало время полдничать. Сельские девушки сели чуть поодаль от монахинь. Это было признаком почтительного отношения. Я постояла, словно бы раздумывая. Затем сделала вид, будто наконец решилась присоединиться к сельчанкам.

Я подсела к ним. Начала есть. Они ели скромно. Я представила себе, что, должно быть, когда они полдничают у себя, во время полевых работ, то шутят, пересмеиваются, болтают о парнях. Ах, как мне хотелось туда, в мир, который представлялся мне миром любви, веселья, счастья…

Я начала исподволь разговаривать с девушками. Они отвечали. Кажется, они не поняли, кто я. А может, и вовсе не знали о моем позоре.

Но постепенно мы разговорились, и когда кончили полдничать, я пошла работать рядом с ними. Я выбрала одну девушку, которая показалась мне добродушной. Два дня я работала с ней рядом, начала вести с ней доверительные разговоры. Я сказала, что у меня есть жених и я скоро выйду замуж. Она, в свою очередь, призналась, что у нее есть жених и она ждет свадьбы. Я раздумывала, рассказать ли ей о моем страшном грехе, и если рассказать, то как. Подумав, я решила, что лучше все же рассказать. Ведь если она согласится исполнить мою просьбу, то ей, конечно, могут насплетничать обо мне.

И тут моя новая приятельница сказала такое, что сразу облегчило мою задачу. Она призналась, что недавно отдалась своему жениху, и, даже, возможно, ждет ребенка.

– Но даже если это и так, я не боюсь, – закончила она свое признание. – Свадьба все прикроет!

После такого мне легче было рассказать о себе. Конечно, рассказывать правду я не собиралась. А рассказала вот что.

– Наверное, ты слыхала обо мне. Обо мне много сплетничают… – Девушка ничего не слыхала, тем интереснее ей было что-то услышать, я стала говорить дальше, – Бог знает, что обо мне болтают, а ведь я ни в чем не виновна. Конечно, со мной случилось страшное, но моей вины в том нет…

– И после этих вступительных слов я рассказала о том, как брат изнасиловал меня, хоть я и сопротивлялась отчаянно.

Так я очернила память несчастного Педро. Я понимала, знала, что поступаю дурно, но однажды вступив на путь порока и лжи, я уже не могла остановиться. При этом я уверяла себя, что пока ложь для меня неизбежна и необходима. Я говорила себе, что как только пройдет эта смутная полоса моей жизни, как только я выйду замуж за Рамона, я сразу же сделаюсь достойной женщиной. Тогда я еще не знала, как быстро человек привыкает улаживать свои дела с помощью обмана и недостойных поступков.

Моя новая приятельница принялась сочувствовать мне. Еще бы! Ведь она и сама согрешила. Слово за слово, и вот я уже попросила ее отнести мою записку Рамону. Она согласилась. Я видела, что она не выдаст меня.

В монастыре за мной, в сущности, не было никакого надзора. Сейчас я порою жалею об этом, но в то же время осознаю, что, да, конечно, подназорные люди имеют меньше возможностей для совершения преступлений, но не потому что они более нравственны, а просто потому что боятся наказаний. Они даже плохо понимают, что такое нравственность, ведь они несвободны и не отвечают за себя. А свободный человек должен все решать сам. И эти свободные решения – самые ценные, когда речь идет о чем-то хорошем, и самые печальные – когда в итоге совершается дурное. Настоятельница хотела, чтобы я была свободным человеком. Поэтому она не стесняла меня. Я могла свободно ходить по саду, который был очень большим.

Я написала Рамону, чтобы он пришел в сад на указанное мною место после полуночи. Моя новая товарка передала ему мою записку, это оказалось делом нетрудным.

Разумеется, я засыпала ее вопросами. Я выспрашивала о Рамоне, как он выглядит, чем был занят, как она передала записку. Девушка рассказала, что подождала у его дома. Было утро и он вышел, чтобы отправиться в церковь к утренней службе. Рядом с ним шел его отец. Но девушка не растерялась. Она окликнула Рамона:

– Сеньор!

Тот оглянулся.

Девушка сделала ему знак подойти. Рамон попросил отца подождать немного и подошел к ней. Тут-то она и ухитрилась сунуть ему мою записку, шепнув: «Это от вашей невесты». После этого девушка повернулась и пошла прочь. Рамон даже не успел сказать ей хоть что-то, спросить о чем-то. Он быстро вернулся к отцу, тот спросил, чего хотела девушка. Рамон смущенно ответил, что она спрашивала, не нужно ли им парное молоко.

– Но у нас есть молочница. Она почти каждый день приходит, – заметил отец.

– Так я этой девушке и сказал. – Рамон смущенно пожал плечами.

Девушка, которая встала за домом, все это видела и слышала.

– Однако она хитра, – продолжал отец Рамона. – Не стала обращаться ко мне, старику, подошла к тебе, красивому молодому человеку.

Рамон кивнул и снова пожал плечами.

Я немного побаивалась, что теперь эта девушка как бы получила право на мою откровенность. А мне вовсе не хотелось откровенничать с ней. Но, к счастью, работы на огороде через пару дней закончились, и молодые сельчанки больше в монастырь не приходили.

В тот день я легла пораньше, мне хотелось поспать, чтобы к приходу Рамона быть еще свежей и красивей, чем всегда. К полуночи я проснулась и вышла в сад. Луна ярко светила, цветы чудесно благоухали. Я не спеша пришла на условленное место. Было еще рано. Рамона еще не было. Я подумала, что он еще, пожалуй, зазнается, если увидит, что я явилась раньше назначенного мною срока и с нетерпением жду его. Поэтому я ушла на другой конец сада.

Я сделала еще несколько кругов и снова вышла к условленному месту. Не могу сказать, чтобы я очень уж волновалась. Я была уверена, что Рамон будет ждать меня. Так и оказалось. Он ждал. Он приехал верхом, привязал коня у ограды, а сам через ограду перелез.

Когда я увидела его, мне стало весело. Я разом позабыла все свои тревоги. У него был вид любящего и преданного жениха, готового исполнить все мои прихоти. Я радостно приблизилась к нему. Он протянул руки. Но я отошла и притворилась обиженной и печальной.

– Что с тобой, Лусия? – встревоженно спросил он. – Что случилось?

– Странно, что именно ты спрашиваешь меня об этом, – я приложила кончик пальца к уголку глаза, будто стирая слезинку. – Ничего не случилось. Если, конечно, не считать того, что я больше не нужна тебе. Ты разлюбил меня.

– Но почему, Лусия, дорогая? Почему ты так решила? Я люблю тебя больше прежнего и страшно тоскую в разлуке с тобой!

– Тоскуешь?! Вот уж не могу поверить! – Я продолжала разыгрывать из себя обиженную. – Значит, именно поэтому ты заставляешь меня первой назначать тебе свидания! Теперь у тебя есть полное право сомневаться в моей нравственности…

– Лусия! Как ты можешь такое говорить?! Я не приезжал к тебе просто потому что не хотел нарушать обещание, данное мною моему отцу и твоим родителям!

– Вот как! А я видишь, настолько безнравственна, что ради любви к тебе готова нарушить какие угодно обещания, – он просиял, а я продолжила, ободренная его сияющей улыбкой: – Ах, Рамон! Ведь нет ничего дурного в том, что мы делаем сейчас. Если мы иногда будем встречаться и беседовать, разве это дурно? Ведь это дозволяется всем женихам и невестам.

Я позволила ему обнять меня. Это было очень приятно – вновь оказаться в крепких мужских объятиях. Я подумала, что буду счастлива с Рамоном.

– Но расскажи мне, – попросила я, уже мягко, – расскажи мне, как мои отец и мать. Согласны ли они простить меня?

– Все не так-то просто, – Рамон вздохнул. – Мать, конечно, согласна. Она любит тебя по-прежнему и очень хочет видеть. Она не против нашего брака и готова сделать все, лишь бы ты была счастлива. А вот отец…

– Что отец?

– Он еще не высказал своего окончательного решения. Я буду с тобой откровенным. Пока он считает, что тебе лучше постричься в монахини. И мой отец горячо его поддерживает в этом его убеждении.

Рамон напряженно замолчал. Я искренне огорчилась.

– А ты? – спросила я. – Каково твое решение?

– Мое решение тебе давно известно, – твердо произнес Рамон. – Я добьюсь согласия на наш брак.

Повинуясь искреннему порыву, я обняла его и поцеловала. Все-таки я была еще совсем неопытной, и поцелуй пришелся не в губы, а в щеку.

Рамон смотрел на меня, глаза его сияли восторгом и любовью.

– Ты впервые поцеловала меня, – сказал он.

Мы сели на траву. Я склонила голову к нему на плечо.

– Ах, Рамон! В конце концов, если мои родители не согласятся, мы можем бежать и обвенчаться тайно. Когда мы вернемся уже обвенчанными, никто больше не станет противиться нашему браку.

– Не будем спешить…

– Но почему? – перебила я. – Разве тебе не хочется, чтобы я скорее стала твоей?

– Конечно же, хочется! Но я не хочу тайного венчания. Я хочу, чтобы мы вступили в церковь открыто и торжественно. Я хочу, чтобы ты, моя любимая жена, пользовалась всеобщим уважением… Потерпи еще немного, Лусия, я добьюсь своего. Родители позволят нам пожениться.