Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

Его горячие, его могучие, могущественные губы жгут почти болезненно мое лицо, с жадностью страсти обжигают эти оспины на моих щеках.

Стоя… Мне мучительно, неловко, больно… И во всем этом – отчаянное наслаждение.

После мы уже на ковре. Сегодня день моей покорности. Он разминает мои мышцы, голова его ерзает по выпуклости моего живота. Горячие смелые губы впиваются в мое лоно сквозь редкую поросль легких рыжеватых волосков. Я вижу его напряженные ноги. Словно огромный пест в странную гибко сжимающуюся ступку, член его резко вновь и вновь входит в меня и выходит сильным резким толчком. Вся эта резкость и болезненность с настойчивой силой будят во мне женщину. Сегодня надо так. Сегодня так и должно быть.

Потом я лежу навзничь на ковре. И мне удивительно легко и молодо. Он лежит чуть поодаль, усталый, закинув руки за голову.

Я ощущаю себя молодой и… да, красивой… Мне хочется победно улыбаться, хочется легко и звонко смеяться, запрокидывая голову.

Легким движением я вскидываю руку, верчу в воздухе растопыренными пальцами и звонко, открыто хохочу. Руки в перчатках… Белые оборки на запястьях…

– Только Николаос может спокойно находиться в одном доме с этой женщиной! – насмешливо, добродушно-иронически произносит Сантьяго Перес.

Эти интонации снова напоминают мне Санчо. Я чувствую, что мне легко говорить, не надо никаких предисловий, как будто мы знакомы давно и нам всегда было хорошо вместе. И мы ничего не таим друг от друга. Между нами нет ничего стыдного, дурного.

– Ты давно знаешь их? – спрашиваю я, не меняя позы.

Мне нравится вот так лежать, почти не видя его, не видя его лица, ощущая, как дышит и живет мое возрожденное в своей женской сути, мое еще молодое, да, наперекор всему еще молодое мое тело.

Он, конечно, понимает, что я говорю о Николаосе и Чоки.

– Довольно давно.

Да, и ему приятно вот так лежать после того, как он был таким сильным и страстным самцом…

– У вас, кажется, целая компания?

– Да, пожалуй.

– И собираетесь здесь?

– Нет, чаще у Николаоса. Ты не знаешь, какой у него дом…

– Я знаю его дом только как обитель болезни.

– Ну вот! А там вечерами хорошо. Музыка, стихи, красивые женщины. Николаос как-то так все умеет устроить, ненавязчиво, весело, но не буйно, умно… Приятель его, этот Андреас, очень славный парнишка, необычный; беззащитный очень; и я ни у кого не встречал такого доброго и мягкого остроумия. И страшно красивый. Это не так уж часто, когда знаешь, безусловно знаешь, вот она, безусловная, несомненная красота. Словно сама Природа пришла и одаривает нас: «Вот! Смотрите, на что я способна! Радуйтесь!»

– Вижу, он тебе нравится. – Я стараюсь быть сдержанной. Но на самом деле мне не по себе. Это из-за Селии. Кое-как я примиряюсь с этими отношениями Чоки и Николаоса, но знать, что у Чоки еще с кем-то такое же…

– Нет, я не по этой части. А ты уже ревнуешь? – он смеется.

– Моя дочь влюблена в этого мальчика, вот беда, – искренне произношу я.

– Ну, ничего страшного. Это чудесный парнишка.

– Знаю. Если бы не его отношения с Николаосом… А может, есть и другие…

– Нет. У них давнее что-то с Николаосом. Это вроде тех человеческих половинок у Платона, что ищут друг друга. Вот нашли.

– Мне то же самое казалось.

– Видишь!

– Но все же, это моя дочь…

– Напрасно ты боишься. У Николаоса есть деньги. У него значительное покровительство. Ты, вероятно, знаешь…

Я не знаю, что именно известно Пересу. Возможно, все. Но я говорю осторожно:

– Его покровители могут умереть или охладеть к нему.

– Послушай! – Перес встает и делает несколько широких шагов. Теперь мое тело – между его ступней. Он высится надо мной, расставив ноги. Мне это весело. – Послушай! – повторяет он. – Не следует тревожиться за Николаоса. Если кто-то умрет или охладеет, если солнце погаснет, а луна больше не взойдет, – он со всеми обстоятельствами сумеет справиться. И Андреас имеет долю в его торговле, это я знаю. И если кто-то вообще заботится о ком-то в этом нашем грешном мире, так это Николаос о своем приятеле… И поверь моему чутью – это измениться не может!

Я верю. Хотя мне очень хочется спросить, а что будет, если с Николаосом случится несчастье, если Чоки останется без него. Но я понимаю, что это вопросы из разряда «а что если солнце погаснет, а луна не взойдет?» Всего не предусмотришь… Тут мне вдруг приходит в голову, что Николаос хочет, чтобы его Чоки женился. Конечно, лишняя опора для Чоки… Ну, хватит об этом думать!

Перес предлагает мне перекусить. Но я отказываюсь.

– Я должна быть к обеду дома.

– А я-то мечтал о совместной любовной трапезе!

– Вот как! Значит, это наша последняя встреча? Кто так решил? Не я, во всяком случае.

Мы оба смеемся. Уговориться о новом свидании очень просто. Мы уже знаем, что будем видеться.

Перес провожает меня к своей карете. Я привела себя в порядок. Я опираюсь на его галантно вытянутую руку.

Дома я прежде всего, не переодевшись, только опустив накидку на плечи, быстро иду в гостиную. Там – никого. Дверь в комнату Чоки прикрыта. Подкрадываюсь и прикладываю ухо. Слышу слабое звучание голоса. Голос один. Это говорит Селия. Значит, больной не спит. Еще слушаю. Нет, его голоса нет. Конечно, у него еще нет сил говорить.

Тихо стучу костяшками пальцев.

– Да, – голосок Селии словно летит, встревоженный и все еще нежный. Но эта нежность относится к одному-единственному человеку, я уже знаю.

Я вхожу. Себя не скроешь. Четыре изумленных ребяческих глаза обращаются на меня. Альберто в комнате нет. Мальчик и девочка изумлены. Они увидели незнакомую женщину. Не ту, что мучительно каялась перед своей влюбленной дочерью. Не ту, что была этому мальчику любовницей-матерью. Совсем другую. С такой гордо вскинутой головой, с таким сильным и гибким телом.

Но, кажется, им это нравится. В этой моей новой, свободной женственности они ощущают некий залог и своей свободы. Конечно, свободы от материнских поучений, предупреждений и тревог.

– Красивая! – изумленно произносит Чоки.

Во взгляде дочери я читаю веселую растерянность. Она, кажется, не знает, как ей теперь вести себя со мной.

– Ну, что? – спрашиваю я, не приближаясь к постели.

Он улыбается, как это он умеет делать. Она чуть склоняет голову и, глядя на меня уже с любопытством, произносит:

– Хорошо.

– Почему вы одни? – интересуюсь я.

Но, кажется, это не звучит как начало материнского докучного допроса.

– Альберто пошел за едой, – отвечает Селия.

Она скромно сидит на краешке постели. Но я чувствую, что отношения этих детей уже определились и упрочились. Хотя они еще не целовали и не обнимали друг друга, и ему еще и говорить трудно. Но между ними уже нет смущения, робости, недоговоренности.

– Скоро, должно быть, Николаос приедет, – говорю я. – Ты будешь обедать с нами тогда или сейчас поешь? – спрашиваю я Селию.

– Я сейчас поем, – отвечает она.

Все определилось. Я замечаю, что мы обе избегаем называть его по имени. Вернее, по именам. Не «Чоки» и не «Андреас». Интересно, как она его называет…

Тихая и немного настороженная, она сидит на краю его постели. Господи, а ночью? Ну не могу я позволить ей остаться здесь на ночь! Мой долг перед Анхелитой… Глупости! Никакого долга! Просто все то же материнское желание, чтобы дочь потеряла девственность только после венчания. И никак иначе. Но как все глупо! Во-первых, это ее дело. Это их дело. А во-вторых, ведь он руки поднять не может, силы в нем не больше, чем в цыпленке…

«И тебя это очень успокаивает», – констатирую я и невольно улыбаюсь этой новой, насмешливой и по-доброму ироничной женственной улыбкой. Чоки со своей чуткостью все понимает и ласково улыбается мне. Селия не смотрит на меня. Но я чувствую, она через него все уловила и успокоилась.

Можно было бы задать еще какие-то ненужные вопросы о здоровье Чоки. Но зачем? Ведь и так ясно, что кровотечения больше не было. Ему лучше. Он выздоровеет.

Я тихо ухожу из комнаты. В гостиной невольно приостанавливаюсь перед этим изображением мальчика-калеки. Человеческая суть. Мы такие…

Мы с Николаосом обедаем вдвоем в столовой. Я хотела бы расспросить его о Теодоро-Мигеле, об Ане. Но вижу, что не нужно сейчас ни о чем расспрашивать. Вид у него усталый. Он заставляет себя есть. Но все же находит силы и делает мне несколько комплиментов по поводу моей внешности. Он понимает, что я хочу говорить с ним, и видит, что я сдерживаюсь.

– Поговорим вечером, как прежде, – мягко говорит он мне.

Я киваю.

После обеда он уходит в комнату Чоки. Из окна столовой я вижу, как Селия выходит в сад. Она не выглядит обиженной или приунывшей. Что же? Кажется, она просто признала те отношения Николаоса и Чоки, что сложились до нее. Но я не хотела бы, чтобы этот треугольник стал телесным. Хотя самой мне приходилось так любить. Но для дочери я этого не хотела бы. Что может сейчас сказать Николаос своему Чоки? О Теодоро-Мигеле? Вряд ли. Чоки еще слишком слаб. Но, должно быть, Николаос уже продумал, что именно скажет. И, кажется, продумал и не без моей помощи…

Я не знала, пойти в сад к дочери или уйти к себе. Но что я сейчас скажу ей? Ей хорошо. Она поглощена своей любовью. Я не должна ни о чем спрашивать ее. Может быть, она даже понимает, почему я так переменилась. Но это общение с Чоки должно сделать ее мягче, она не будет осуждать меня.

У себя в комнате я уснула. Николаос до ужина был в комнате Чоки. Я понимала, что распоряжается в этом доме Николаос. Почему-то прежде я не так отчетливо ощущала это.

Ужинали мы втроем: Николаос, я и Селия. С Чоки оставался Альберто. После ужина Селия прошла в комнату Чоки и простилась с ним на ночь. Теперь она была печальна, ей не хотелось расставаться с ним так надолго. Но она покорно подчинилась Николаосу. Будет ли она спать ночью? Я вдруг подумала, что, наверное, она поднимется к себе с этим твердым и почти бессознательным намерением во всю ночь не смыкать глаз. Она ляжет на постель, будет смотреть в темное окно и… незаметно для себя уснет крепким и здоровым сном.