Я сопоставила ее рассказ с тем, что говорила Сафия, и вздохнула. Вот они – два разных взгляда на один и тот же предмет, в данном случае – на родину Катерины.

Сафия заметила слезы своей товарки, подошла к ней и обняла за плечи:

– Катерина, не плачь! Госпожа поможет тебе. Отвечай на все ее вопросы и не бойся. И спой нам ту красивую русскую песню, которую ты мне пела однажды.

Катерина покорно отерла слезы рукавом кофточки; я заметила, что это был ее характерный жест. Затем, не вставая, распрямила свой сильный и гибкий стан, и запела. Голос ее звучал протяжно и горестно. Сафия перевела мне слова:

«На высокой горе выросла маленькая ягода земляники. Солнце не хочет согревать ее. Девушка-сирота растет одиноко. Никто не хочет приласкать ее. Ягода земляники высохнет без ласки солнца. Девушка-сирота иссохнет без человеческого привета».

Меня тронули эти слова, такие горестные, и протяжный жалобный голос певицы. Я спросила девушку, кто ее родители, как она жила на родине.

– Я была рабыней, – отвечала она. – Мои родители – крестьяне. Однажды, когда я, еще девочка, собирала в лесу ягоды, меня увидел наш господин. Он выехал на охоту. Заслышав лай собак и трубные голоса рогов, я испугалась и кинулась бежать. Я уже знала, что нашему господину лучше не попадаться на глаза. Мать говорила мне, что он подвержен страшным приступам гнева, во время которых не помнит, что делает, и потому способен убить или искалечить. Далеко убежать я не успела. На поляну выехал он, наш господин. Охота разгорячила его, вид бегущей девочки раздразнил. Верхом он легко догнал меня. Я громко кричала и прикрывала голову руками. Мне уже казалось, что конь вот-вот затопчет меня. С воплем я упала ничком на траву. Господин спешился, и вдруг им овладела внезапная страсть. Тут же в лесу он овладел мною. Его сильная ладонь зажимала мне рот, а, взглянув в его страшные глаза, я уже не смела кричать. Обессиленную он бросил меня и поскакал к другим охотникам. Я горько плакала, мое платье было в крови. Немного оправившись, я огородами пробралась в наш бедный дом и обо всем рассказала матери. Мы плакали вместе. Наутро к нам пришли слуги из господского дома и увели меня. Родители не смели противиться. Я стала наложницей моего господина. Меня заперли в тесной и темной комнате, где я целый день сидела за прялкой. Он приходил обычно по вечерам, пьяный, и овладевал мною. Часто он бил меня. Жена его была доброй женщиной, он всячески выказывал ей свое пренебрежение, потому что она не рожала ему детей. Все знали, что у него есть незаконнорожденные дети, но по законам нашей страны он не имел права передать им в наследство свое имущество, и они не могли носить его имя. Часто, когда господин уезжал в город, жена его выпускала меня из моего заточения, и я могла вдохнуть свежий воздух. Она первая по некоторым признакам определила, что я жду ребенка. Я боялась сказать об этом господину, тогда сказала госпожа, и просила его облегчить мою жизнь. Но господин пришел в страшный гнев. Он избил ее жестоко. Обливаясь кровью, она упала на пол. Я забилась в угол, ни жива ни мертва. Он набросился на меня. Он кричал, что более не желает иметь незаконнорожденных детей. Схватив меня за волосы, он бил меня головой о стену. После швырнул на пол и топтал ногами, обутыми в крепкие сапоги с железными каблуками, мое несчастное тело. От ужаса и боли я потеряла сознание. Более десяти дней пролежала я в горячке, а когда очнулась, жена господина, которая из жалости ухаживала за мной, сказала, что у меня не будет ребенка, и вообще больше никогда не будет детей. А едва я оправилась, как меня продали турецкому купцу…

– И после всего этого ты хочешь туда вернуться?! – невольно воскликнула я.

Катерина с молчаливым упрямством кивнула.

– Иудеи и русские – это очень странно, – заметила Сафия. Мне кажется, никто из них не в состоянии полюбить живого единственного человека. Первые любят лишь свою веру, вторые – лишь родину.

– Я не могу в это поверить, – ответила я ей и снова обратилась к юной Катерине. – Но быть может, несмотря ни на что, ты все же любила своего господина и поэтому хочешь вернуться?

– Я? Любила? – глаза девушки злобно сверкнули, щеки вспыхнули. – Я удушила бы его собственными руками, выпила бы, высосала по капле кровь из его поганых жил!..

Но я по-прежнему не понимала.

– Может быть, все дело в том русском юноше, который здесь недавно появился, – осторожно заметила я.

Она посмотрела на меня настороженно, затем обменялась быстрыми взглядами с Сафией. Та повела глазами, показывая Катерине, что со мной можно быть откровенной.

– Вы о Константине, стало быть, знаете, – спокойно сказала Катерина. – Нет, не в нем дело. Просто если я не вернусь, я умру здесь. Здесь все чужое.

– Кто та женщина, которую сопровождает русский? – спросила я.

– Не знаю, – Катерина вздохнула. – Я не понимаю ее языка. Константин понимает, но не говорит мне. Она очень больна. Ваш сын, должно быть, знает, кто она. Он говорил с ней.

Что же это все значит? Почему здесь замешан Брюс? Не связано ли все это каким-то образом с королевой Франции? Что ж, я расспрошу его. Но тут мысли мои обратились к другим предметам.

– «Катерина» и «Константин», – это ведь греческие имена? – спросила я девушку.

– Нет, русские.

– Что же они означают по-русски?

– Ничего. Разве имена могут что-то значить? Имена – это имена. Младенца приносят в церковь, и поп дает ему имя того Святого, который приходится на день крещения.

– А такие имена ты знаешь: «Андреас», «Николаос»?

– Знаю, знаю, – она чуть подалась вперед и оперлась кулачками о колени. – Только вы неверно говорите. Надо – «Андрей», «Николай».

Я вспомнила, что наставником Николаоса и Чоки был некий московит Михаил, сын Козмаса.

– И имя «Козмас» есть у русских?

– Вы знаете много русских имен. Только выговариваете все неверно. Надо – «Кузьма», – она горестно вздохнула. – Это имя моего отца.

– А «Михаил»? Лицо ее омрачилось.

– И это русское имя. Так звали моего господина. Боярин Михаил Турчанинов.

Мне не хотелось, чтобы она вновь вспоминала обо всем том страшном, что пережила с этим человеком. Я поспешила отвлечь ее.

– А почему вас, русских, называют «московитами»?

– Наверное, потому что столица нашего царства – большой город Москва. У моего господина там дом. – Она вдруг подняла руку, согнутую в локте, сложила пальцы щепотью и перекрестилась.

Я видела, как крестились Николаос и греческий священник. Было очень похоже.

– Ваша вера – греческая? – спросила я. – Потому и имена у вас греческие?

– Нет, – она посмотрела на меня своими ясными глазами. – Наша вера – русская и имена у нас – русские.

– Но ваши святые – греки?

– Нет, – она заговорила мягко и видно искренне желала просветить меня. – К нам веру принес Святой Андрей, апостол Христа. Мы – первые христиане.

Она говорила по-прежнему мягко, но уже с гордостью.

– Однако сам апостол, судя по его имени, был греком, – попыталась возразить я.

– Но ведь это русское имя. Я уже сказала вам, – ответила она с прежней мягкостью и терпением.

– Значит, он был русским?

– Да, как может быть иначе!

– Так. А кем же был Христос? – вырвалось у меня.

– Сыном и посланником Божиим, – кротко отвечала она и снова перекрестилась.

Это, конечно, был чудесный ответ, и можно было дальше не спрашивать. Сафия с легкой улыбкой следила за нашим богословским диспутом.

Уже тогда начал для меня проясняться странный и удивительный характер русских. Во-первых, их вера в нелепости и в свое первенство неколебима. Во-вторых, они способны упорно и даже с каким-то злым и тупым упорством твердить, что белое – это черное. И самое интересное, что в конце концов каким-то непостижимым образом окажутся правы. И в-третьих, им безразличны страдания конкретного человека, будь-то даже собственные страдания, ибо в сравнении с понятием их о русском святом православном царстве эти страдания – ничто. И вот именно поэтому я утверждаю, что русские – великий народ и когда-нибудь силой, нет, не своего оружия или своего множества, но силой своего бесправия и твердостью своей веры в свое первенство, они завоюют если и не весь мир, то, во всяком случае, значительную его часть.

Глава сто восемьдесят четвертая

Я отправилась в комнаты, которые занимал Брюс. Мне было позволено ходить на мужскую половину дома.

Брюс обрадовался моему приходу. Он выглядел здоровым, веселым и оживленным. Он извинился передо мной за то, что в последнее время мы так редко виделись.

– У меня много дел, мама. Но скоро мы отплываем.

– Брюс, – начала я, – кое-кто в этом доме рассказал мне кое о чем. Я мало знаю здешние порядки, но я уверена, что ты никого не выдашь.

– Не может быть сомнения! Но о чем, собственно, идет речь. Это дом моего друга, здесь мы в полной безопасности.

– Я верю. И в твои дела я мешаться вовсе не хочу. Но все же прости мне мое естественное женское любопытство. Кто эта женщина, которую привезли недавно? И что за русский юноша сопровождает ее? Вероятно, все это так или иначе связано с твоей любовью к французской королеве. Но ты должен быть очень осторожен. Я не хочу потерять тебя. Ты мой первенец, мой старший сын.

Брюс обнял меня за плечи и легонько встряхнул.

– Мама, ты такая хрупкая. И почему ты решила, что все на свете связано с моей любовью к Анне? Успокойся, не о том речь. И никакая опасность мне не грозит. А если я что-то и скрываю от тебя, то, откровенно говоря, это потому, что я боюсь за тебя.

– Но при чем же здесь я? Не понимаю.

– Просто мне известен твой отчаянный характер, твоя жажда познавать и видеть новое.

– Брюс, дорогой, ты только разжигаешь мое любопытство. Если уж я узнала что-то, значит, не успокоюсь, пока не узнаю все! И ведь узнаю непременно. В доме, где столько женщин, трудно что-то скрыть.