дрожали. Ее взгляд упал на страдальческое выражение лица Сойер.

Лили снова посмотрела на конверт, который держала в руках, и вытащила рамку. Она

посмотрела на фотографию, которую держала в руках. Фотография запечатлела их втроем, когда

были детьми, – они сидели за маленьким столиком в квартире Сойер. Они явно играли в школу.

Вида что-то резала, Сойер явно склеивала вещи, а она красила. Мама Сойер сделала снимок, когда все трое болтали.

Когда Лили посмотрела на фотографию, то не заметила явного пренебрежения к ее грязным

волосам, одежде, которая была не в моде, или даже синяку на щеке. Все, что она видела, это

любовь и привязанность, которые три маленькие девочки разделили друг с другом в ту короткую

секунду.

Лили вернулась и села на кровать рядом с Видой. – Спасибо, Вида. Я буду дорожить ей. Это

была лучшая часть моего детства. Те дни, когда я играла с вами, были очень особенными для

меня. Я узнала от вас двоих все, что нужно любому ребенку; то, что я надеюсь передать своим

детям, и я всегда буду благодарна вам за то, чему вы научили меня.

Лили положила рамку с фотографией на кровать и потянулась к милому ребенку, уютно

устроившемуся на руках у Виды. Ее рукав откинулся назад, открывая татуировку на нижней

стороне предплечья. Незабудки обрамляли три белые пасхальные лилии с именами ее сына, Джона Уэйна, Шейда, а также Виды, Сойер и Бет; имена их детей, были вписаны внутри

маленьких незабудок. У каждой пасхальной лилии было свое слово – Любовь, Надежда и Вера.

Только Колтон мог дать тату последний штрих, в котором оно нуждалась. Часть татуировки была

затенена, но другая половина была окутана золотым светом, навсегда унося прочь темноту ее

боли, оставляя позади рождение нового начала, которое будет разделено со всеми, кого она

любила.