На самом деле все это тяжело было в себе нести, конечно же. Иногда просто невыносимо. Иногда очень хотелось подойти к этой молчунье и от души дать подзатыльника – вот так вот тебе, негодяйка маленькая! Будешь теперь мать уважать! Мать тебя родила, выкормила, а ты – смотри-ка! Неблагодарная! Да ты обязана меня любить, и все тут! Просто потому, что я тебе мать, а ты мне дочь, поняла?

Конечно же, ничего такого она с Таткой не делала и никаких подзатыльников не давала. Мысленно произносила гневные монологи. А так хотелось, чтобы вслух… О-о-очень хотелось…

А самое обидное было то, что срывалась на Леночке. Возраст у дочери аккурат был тот самый – как говорила классная руководительница, опасливо пубертатный. То уроки вдруг прогуляет, то домой поздно заявится… Ну, и получалось, что выговаривала Лене с лихвой. То, что в себе удерживала так старательно, – все в Лену летело. И ведь не объяснишь ей, отчего так много летит… Хорошо характер у дочери легкий: поплачет немного да забудет. И не сердится больше на мать. И то верно – разве можно на мать сердиться? Она ж не со зла…

В тот день все шло по обычному кругу. На работе отгул взяла, занялась хозяйственными делами. Ириша ушла с Володей в кино, Леночка сидела на улице, на скамье, в компании дворовых мальчишек. Песни под гитару пели. Люда даже подпевала им немного, когда готовила ужин: «…Я готов целовать песок, по которому ты ходила…» Потом позвонил Саша, сказал, что задержится на работе. А потом якобы на ночное дежурство в магазин пойдет – внеочередное. Она все выслушала, выдавила из себя что-то вроде: «Хорошо, Саш, поняла», потом положила трубку… И села на стул, опустив руки.

Сколько это еще может продолжаться, господи… Эти задержки на работе… Нет у него никаких задержек, вранье наглое! Потому наглое, что ведь знает, как ей проверить это легко – на одном же предприятии работают! И про внеочередное ночное дежурство – тоже вранье…

Из гостиной послышался звук веселого мультика в телевизоре, и уже не смогла с собой совладать, сорвалась со стула…

Таточка сидела на диване, обняв любимого плюшевого зайца – папочкин подарок, – внимательно смотрела на экран. Люда спросила тихо, но почти угрожающе:

– Ты все уроки на сегодня сделала, Тата?

– Нет…

Даже головы к ней не повернула. Нет, и все. Вроде того отстань, не мешай мультик смотреть.

– Но уже половина восьмого! Когда же ты собираешься их делать?

– Когда папа придет… – тихо, со слезой в голосе проговорила Тата. Видимо, услышала раздраженные нотки в ее требовании.

– А если папа сегодня вообще не придет? Если он с работы сразу на ночное дежурство уйдет?

– Нет, он придет… Придет… Я папу ждать буду… У меня там задача с ответом не сходится…

– Так давай я тебе помогу! Вместе разберемся с твоей задачей!

– Нет… Я лучше папу ждать буду…

– Ну почему, Тата, почему?! Почему ты вредничаешь, можешь мне объяснить? Почему со мной не хочешь уроки делать?

– Потому… Потому что папа понятно все объясняет…

– А я что, непонятно? А ну, хватит вредничать, пойдем уроки делать! Ну? Чего сидишь? Вставай с дивана, я сказала! Идем!

Тата вжалась в диванную подушку, смотрела на нее снизу вверх, как испуганный зверек. Люда повернулась, выключила телевизор, снова встала над ней:

– Ну?! Я жду! Вставай, идем!

Она видела, что еще чуть-чуть, и Тата зарыдает отчаянно. Видела, но справиться с собой не могла. Будто лопнуло внутри что-то, какой-то механизм сломался, который отвечает за терпение да смирение. И кто знает, что бы она дальше сделала – наверное, силой стащила Татку с дивана… Но тут в прихожей хлопнула дверь и в проеме гостиной показался Саша. Вид у него был такой, будто он бежал сейчас очень быстро – дышал тяжело, волосы на лбу взмокли.

Татка скользнула ужом с дивана, бросилась к нему с криком:

– Папа! Папочка! Ты пришел, папочка… Пришел…

Люда только руками развела да тяжело и горько вздохнула. Потому что со стороны все выглядело так, будто она ребенка истязала зверски, а папочка это почувствовал и примчался на всех парах, чтобы вытащить из беды… Вон как ловко подхватил на руки, как обнял, как прижал к себе милую дочь! Ни дать ни взять спаситель явился…

В тот вечер он не ушел никуда. Остался дома. Люда и не стала ничего спрашивать про ночное дежурство, а ведь могла бы спросить… Причем не просто так спросить, а с издевкой. Имела право. Но не стала… Как-то вдруг схлынуло вместе с раздражением все накопившееся отчаяние, и пришло другое чувство, похожее на равнодушие. Впрочем, оно было ничуть не слаще прежнего отчаяния, которое раньше держала в узде, не показывала…

Ночью Татка опять прибежала к ним в спальню, ужом пробралась к Саше под бок. Бормотала что-то с хныканьем про страшный сон, а Саша в ответ нашептывал ей на ухо что-то ласково-успокаивающее. И никто из них не услышал, как Люда безмолвно плачет в подушку, изо всех сил стараясь удерживать ровное дыхание. Слезы бежали по щекам, скапливались в уголках губ, и она слизывала их языком, ощущая горько-соленый вкус. И в который уже раз принималась спрашивать неизвестно кого – за что? За что ей послано такое наказание – нелюбовь родной дочери? Почему ж так несправедливо ее любовь только отцу выдана, по какой такой мерке? Вся, вся отцу выдана, до самого донышка. А ей – ни капли… За что, за что?

На следующий день с утра у нее голова болела так сильно, что работать не смогла. Отпросилась домой пораньше. Тихо открыла дверь квартиры своим ключом…

И застыла в прихожей, прислушиваясь. Саша и Тата были в гостиной, беседовали меж собой. Но боже мой, что это была за беседа… Лучше бы она этого не слышала, честное слово! И впрямь следовало бы объявить о своем присутствии, но она почему-то не могла сдвинуться с места. Стояла и слушала затаив дыхание…

– …Да, я давно уже хочу с тобой поговорить. Таточка… Вернее, спросить тебя… Конечно, ты маленькая еще, чтобы с тобой обсуждать такие вопросы, но… Ты ведь у меня умная девочка, правда? Ты постараешься услышать меня, не будешь сердиться?

– Нет, пап… Я не буду сердиться, обещаю тебе, – тихо и немного торжественно обещала Тата. – Говори, пап…

– Хорошо, я попытаюсь… Скажи мне, Таточка… А если мы с мамой… Если я вдруг не стану здесь больше жить… Нет-нет, не смотри на меня такими глазами, это неправильно! То есть я хотел сказать… Если мы с тобой не станем здесь больше жить…

– А где мы тогда станем жить, пап?

– Ну, допустим, у другой тети… У очень хорошей тети… Как ты к этому отнесешься?

У Люды сердце зашлось, и она невольно оперлась рукой о стену. Он что, совсем с ума сошел, что ли? Как можно такое – ребенку? Да как он посмел вообще… И что теперь делать? Ворваться в гостиную и скандал закатить? При Татке? Нет, нет, так нельзя…

Она и сама не помнила, как ей удалось снова пробраться к двери, как открыть ее тихо и выскользнуть на лестничную площадку. Долго там стояла, хватая ртом воздух и пытаясь унять нервную дрожь. Потом снова шагнула к двери, вошла в прихожую, крикнула с порога с вызовом:

– Дома есть кто? Идите возьмите у меня сумки, едва дотащила с работы! Сегодня как раз продуктовые заказы давали…

Саша выскочил на ее зов в прихожую, забрал стоящие у ее ног сумки. Лицо у него было испуганное и виноватое, и глаз на нее не поднял, быстро ушел с сумками на кухню. Заглянула в гостиную… Татка сидела на диване, старательно выпрямив спину, смотрела прямо перед собой. И тоже в глаза матери не посмотрела. Не соизволила. А может, испугалась просто…

Наверное, надо было ее пожалеть. Все-таки такой стресс для ребенка. Наверное, надо быть мудрой матерью. Понять, простить. Ведь родной ребенок, ее дочь все-таки… Ведь ее материнская любовь никуда не делась, куда она денется-то? Наверное, надо было быть мудрой, да. Но где ж этой мудрости столько набраться, чтобы сделать все правильно? И как оно будет правильно – кто знает? Пока же только большая обида в душе растет… Обида и отчаянное неприятие сложившейся перспективы.

Ничего Татке не сказала, ушла на кухню. И Саше ничего не сказала. Только поздно вечером, когда все в доме утихло, позвала его в спальню, проговорила твердо:

– Садись и слушай меня внимательно. Не перебивай. Не бойся, долго я говорить не буду. Я коротко скажу. Значит, так, Саш… Если собрался уходить – уйдешь один. Понял? Татку я тебе не отдам. Я ее мать, а она мне дочь. Хитростью уведешь – верну обратно. Закон на моей стороне. И еще, чтоб ты знал… Если уйдешь – я как отрежу тебя. Целиком, полностью. Будто и не было. И ребенка ты больше никогда не увидишь. Ни-ког-да! Я ее мать! Я имею право как мать! И не говори мне, что она к тебе привязана, все равно не услышу! Не будет тебя – ко мне будет привязана! Ты меня хорошо понял, Саш? Так что если собрался – уходи прямо сейчас! Вставай и уходи! Вещи твои я потом соберу и отдам… А если ты меня не понял или не услышал, еще раз повторяю: ребенка ты больше не увидишь! Я все для этого сделаю, все, что в моих силах! Потому что ты измучил меня окончательно, не могу больше, не могу! Все!

О, с каким удовольствием, с каким злорадным остервенением она это проговорила… Будто длинной автоматной очередью в него выстрелила. О, как сладко было все это проговаривать, будто бальзам лить на душу, истерзанную долготерпением…

А он и согнулся так, будто его прошили той самой автоматной очередью. Согнулся, застонал. И вдруг разогнулся и завалился на кровать, лицо бледное. И лежал не двигаясь. Она поначалу не поняла, что это с ним… Потом догадалась: приступ сердечный прихватил, наверное. И тут же пришел испуг – надо ведь что-то делать! Лекарство срочно дать надо! Нитроглицерин! «Скорую» надо вызывать! Срочно!

Выскочила из спальни, бросилась на кухню, на ходу прокричала надрывно:

– Ирина! Вставай! «Скорую» вызывай! Саше плохо! Срочно! Я сейчас… Я пока лекарство быстро найду… А ты в «Скорую» звони, Ирина!