Краем глаза увидела, как Ирина в ночной рубашке уже бежит к телефону, как выскочили в коридор испуганные Лена с Таткой. У Татки лицо застывшее, полуобморочное, рот открыт, будто закричать хочет, да не может. Но с Таткой потом, потом… Сейчас надо этот проклятый нитроглицерин найти. Где же он, где? Все коробки перерыла, руки дрожат, голова ничего не соображает…

– Мам, «Скорая» едет! Сказали, через десять минут! – крикнула из коридора Ирина.

Ну, слава богу… Десять минут всего. А вот и лекарство спасительное…

Сжала в кулаке блистер и вдруг поняла, что не может ступить ни шагу. Ног не чувствует. И в груди полоснуло острым ножом… Задохнулась, схватилась за сердце, едва не упала. Хорошо рядом был стул, села на него тяжело. А в голове барабанная дробь бьется – надо идти, идти ведь надо… Лекарство Саше дать… Надо, но тело не слушается, проклятое! Будто параличом его свело!

Сколько она так просидела? Не помнила. Не понимала. Десять секунд? Двадцать? А может, целую минуту? Наконец удалось немного вдохнуть в себя воздуха… Потом почувствовала – кто-то смотрит на нее пристально. Подняла глаза… Татка стояла в дверях кухни, прижав кулаки ко рту, смотрела на нее с ужасом. Вернее, на ее ладонь смотрела, в которой был зажат блистер. И будто очнулась под этим Таткиным взглядом, и силы взялись откуда-то…

Встала со стула, быстро прошла в спальню. Саша лежал на кровати по-прежнему лицом вверх, только не было больше на этом лице ни боли, ни страдания. И будто улыбался даже. Так, как он один умел улыбаться – будто приглашал в эту улыбку других. Рука его свесилась с кровати вниз, ладонь лежала на полу тыльной стороной вверх, будто он просил чего…

По этой руке она поняла почему-то, что его уже нет. Опоздала она с лекарством. И «Скорая» тоже опоздала. Хотя и приехала, как обещала, ровно через десять минут…

Врачи констатировали быструю смерть. Мол, все равно бы ваш нитроглицерин уже не помог, не казнитесь, женщина. Не станут же они уточнять, что случилось до этого, что к этой смерти привело…

И никто уточнять не станет. Уже никогда. Только она одна будет знать… Всю оставшуюся жизнь будет знать, и каяться, и будет вспоминать их последний с Сашей разговор… И не разговор даже, а истязание – для него. А для нее – автоматная очередь злорадного остервенения.

А еще ей надо будет Татке в глаза смотреть. В те самые глаза, что глядели на нее, когда она сидела на кухне, сжав в ладони лекарство. Что в этот момент в голове у девчонки происходило, что? Какие она страшные выводы делала? И не объяснишь ведь, что она со стула в эти секунды встать не могла… Потому что не поверит. Да что бы она ей ни объясняла вообще – не поверит…

Потом были похороны – тяжелые, молчаливые, почти без слез. Плакали только Ирина с Леночкой, больше никто плакать не мог. Люда все время смотрела себе под ноги, головы почти не поднимала, будто боялась людям в глаза глядеть. Татка застыла восковой свечечкой, даже и не дышала будто. Бледная была, полуобморочная. Люда хотела ее на кладбище не брать, но Татка так взглянула на мать, будто пронзила холодной ненавистью: не смей, мол, за меня что-то решать! Так и стояла, пока могилу засыпали землей, шептала что-то тихо. Только по губам можно было понять – папочка, папочка… Ирина подошла к ней, попыталась за плечи обнять, но Татка стряхнула ее руки, болезненно исказив лицо и проговорив тихо: не трогайте меня! Не трогайте…

Лица Елизаветы Максимовны под густой черной вуалью почти не было видно. И за поминальным столом тоже сидела, так и не сняв вуали. Дрожащей рукой поднесла стопку с водкой ко рту, медленно зажевала куском черного хлеба. Ни к чему больше не притронулась.

Люда потом села с ней рядом, попыталась заговорить, но Елизавета Максимовна вдруг резким жестом подняла вуаль, глянула на Люду сердито. Почти зло. И проговорила так же зло:

– Оставьте меня в покое с вашими разговорами, дайте мне с сыном проститься! Вы… Вы ведь так и не узнали его… Жили рядом и не узнали… Только я одна знаю, каким он был, мой сын… Так что оставьте меня, прошу вас. И никогда больше не беспокойте, пожалуйста! Никого из вас прошу меня больше не беспокоить! Никогда!

– Но как же, Елизавета Максимовна… Как же так… Ведь Таточка – ваша родная внучка…

– Вы что, не слышите меня, да? Я же сказала: оставьте! Это все вы… Это из-за вас… Я же вас предупреждала, что у него сердце больное… Вы его все погубили, вы! И все на этом, и все… Знать вас не хочу больше… Где тут у вас дверь, мне надо уйти! Не надо меня провожать, оставьте… Оставьте меня уже, ради бога…

Так и ушла, снова опустив черную вуаль на лицо. Даже на внучку напоследок взглянуть не захотела… На долгие годы ушла.

* * *

Люда первое время не знала, как подойти к дочери, с какой стороны. Казалось, Татка живет своей жизнью и вовсе не собирается впускать туда мать. Утром уходила в школу, как обычно, потом приходила домой, садилась за уроки. Если звали к столу – шла тихой тенью, съедала равнодушно то, что было в тарелке. Казалось, она и вкуса еды не понимает, ей все равно.

– Таточка, поговори со мной, пожалуйста… – тихо просила Люда, присаживаясь рядом с дочерью. – А хочешь, так поплачь… Давай вместе по папе поплачем, хочешь?

Татка поднимала глаза, смотрела с удивленным отчуждением – что, мол, от меня хочет эта женщина? Как вообще может предлагать такое? Как смеет?

И тогда Люда принималась плакать одна. Скорее от равнодушия дочери, чем от горя. Хотя Таткино к ней равнодушие сплелось с горем воедино в один тугой клубок, и как его надо разматывать – непонятно… За какую такую ниточку ухватиться… А может, надо просто подождать? Пусть Таткина боль уляжется… Дети, говорят, быстрее адаптируются в новых жизненных обстоятельствах? Да, пусть время пройдет…

Время шло. Ничего со временем не менялось. Татка по-прежнему была отстраненна и молчалива. Ходила в школу, училась хорошо. Учительница ее хвалила. Говорила, что не ожидала от ребенка такой реакции – чтобы смерть отца так повлияла на прилежание к урокам. Обычно наоборот бывает…

Люда слушала учительницу, пожимала плечами задумчиво. Мол, я и сама не знаю, отчего так. Но на самом деле знала, знала… Вернее, догадывалась. Просто Татка таким образом не хочет ее к себе подпускать. Хочет исключить саму необходимость в какой-либо помощи с уроками. Да и не только с уроками… Однажды она застала Татку в ванной, склоненной над тазом с мыльной пеной. Сначала удивилась: чего это она там делает? Оказалось, бельишко свое стирает. Сама. Трусики, колготки, белый воротничок от школьной формы. И не нашлась даже, что сказать, лишь проговорила удивленно:

– Да зачем, доченька… Я ж это все в стиральную машину кидаю…

Татка будто и не услышала, молча продолжала возню в мыльной воде. Люда махнула рукой, вышла из ванной. В коридоре прислонилась спиной к стене, сглотнула слезы обиды. Ну вот как с ней общаться, как? Как найти подходы, с какого боку? Ведь не должно быть так, не должно! Это ужасно несправедливо и неправильно, чтобы родная дочь родную мать не признавала и в упор не видела!

А может, с ребенком что-то не так? Может, это какое-то психическое отклонение и как-то лечится? Надо бы с Нинкой посоветоваться, она ж в больницу кастеляншей устроилась, наверняка у них там врачи всякие есть. И которые во всяких отклонениях разбираются – тоже есть. Может, она с таким врачом договорится и он посмотрит на Татку, посоветует что-нибудь хорошее?

Нинка ее за такое намерение осудила, но с врачом обещала свести. То есть обещала привести его прямо домой, вроде как своего знакомого, чтобы Таткину психику не травмировать. И не просто так, а за деньги. Немалые, между прочим. Какой же врач просто так захочет в такие игры играть?

В назначенный день они и заявились – Нинка и Леонид Сергеевич, врач-психиатр. Солидный такой дядечка, в возрасте, с лысиной и при очках в золотой оправе. Улыбчивый. Люда накрыла стол к чаю, созвали всех домочадцев. И Володя, Ирин жених, аккурат в гостях оказался, и Лена дома была. В общем, большое такое застолье получилось, и Татке пришлось за стол сесть. Сидела, молчала, как обычно, ожидая, когда можно будет встать и уйти. Леонид Сергеевич пытался как-то ее расшевелить, вопросы всякие задавал… Она отвечала вежливо, но односложно – да, нет, не знаю. Потом так на него взглянула, с таким отчаянием… Чего, мол, вы ко мне привязались, дяденька? Не видите разве, что я не хочу отвечать на ваши вопросы! Не хочу, и все…

Потом они долго сидели на кухне, и Люда сквозь слезы проговаривала свою беду:

– Понимаете, она очень к отцу была привязана… С самого рождения… И даже нельзя сказать, что привязана, понимаете? Это… Это вообще безобразие какое-то… Будто я и не мать ей, а чужая женщина… Отцу вся любовь, а мне – ничего, ну просто ни капли! Да разве это нормально, доктор, скажите? Разве так у других бывает?

– А вы сами, Люда… Вы сами как к дочери относитесь? Может, вы свою обиду выражаете как-то?

– В смысле – выражаю?

– Ну… Сердитесь на дочь… Раздражаетесь…

– Да нет, что вы! Я ж наоборот… Уж я так и сяк перед ней выплясываю, чуть не гопака с выходом из-за печки танцую! Все время пытаюсь как-то до нее достучаться, а она молчит…

– Ничего, пусть молчит. Вы к ней не навязывайтесь, не надо.

– То есть… Как это? Мне что, вообще на нее никакого внимания не обращать, что ли? Пусть растет как чертополох на огороде? Нет, я так не могу, я же мать… Вы уж лучше лекарство какое для нее пропишите, чтобы она одумалась, осознала… Что ближе матери у нее теперь и нет никого…

– Люда, поймите… Я не говорю, что она должна расти как чертополох на огороде, нет… И да, вашего материнства никто отменять не собирается. Просто не надо его насаждать… как бы это сказать… слишком агрессивно, понимаете? Дайте себе отчет в том, что у девочки и впрямь была сильная привязка к отцу. И с его смертью она никуда не делась. Она просто другие формы приобрела, с трагической окраской. Поверьте, что девочке сейчас очень, очень тяжело…