– А вы думаете, я этого не понимаю, что ли? Я же мать, я все понимаю… И про эту привязку трагическую тоже все понимаю… Но неужели она никогда не исчезнет, эта привязка? Как думаете, доктор? Может, со временем?

– Боюсь, что нет, дорогая моя. Не исчезнет. Синдром Электры – очень тяжелая вещь…

– Что? Какой еще синдром? Объясните.

– Ну, это что-то вроде Эдипова комплекса, только наоборот… Не мать и сын друг к другу привязаны, а отец и дочь… И знаете, что я вам еще скажу, Люда? Может, это и хорошо, что ваш муж ушел… Да, как бы кощунственно это ни звучало… И все, и не спрашивайте у меня ничего больше, потому что никто и никогда не может предугадать, во что любой синдром может вылиться и преобразоваться…

– Погодите… Я сейчас совсем не поняла, что вы хотите сказать, доктор.

– И не надо. Не надо вам ничего понимать. Человеческая душа – это такие потемки, что, бывает, самый хороший специалист ничего там разглядеть не может. Так что мой вам совет – оставьте дочь в покое. Не приставайте к ней, не навязывайтесь. Чем больше вы будете навязываться, тем больше будете становиться врагом. Я думаю, что со временем все как-то образуется, Люда… Примет какие-то приемлемые формы – для вас обеих… Она повзрослеет, сможет сама в себе разобраться, да… Только она сама может изжить свой комплекс, понимаете? А чтобы изжить, надо его сначала в себе распознать, а потом уж как-то отработать… Но сейчас она слишком мала, чтобы…

– Значит, ничем вы мне не помогли, доктор… Что ж… – тихо вздохнула Люда, протягивая Леониду Сергеевичу конверт с деньгами. – Вот, возьмите…

– Нет, нет, я не возьму! Уберите, уберите! – с сожалением отвел он от себя Людину руку. – Если вы считаете, что я вам не помог, я не возьму…

Они поспорили еще немного, но доктор настоял на своем. После его ухода Люда снова села за стол, огладила рукой лежащий на нем конверт, задумалась…

Не навязываться, значит. Даже как-то оскорбительно звучит. Нет, это ж надо было матери такое сказать! А воспитанием кто будет заниматься? Жизни учить? В люди выводить? И вообще… Что значит не навязываться? Нормальная материнская забота о ребенке – это всего лишь навязывание? А не навязываться – это значит что? Плюнуть на ребенка, да? Этот доктор и сам не понимает, что сказал! Оттого и денег не взял, наверное! Сообразил, видать, какой глупый совет дал – не навязываться!

Ладно, без докторов обойдемся. Своими силами как-нибудь… Все равно обязанностей матери никто отменить не может. Вон даже в законе черным по белому написано – родители обязаны заботиться о своих детях! И она тоже будет заботиться и волю материнскую проявлять будет! А как без этого? Никак…

С тех пор и началась у них в доме тихая война. Люда перестала церемониться с Таткой, применяя к ней те же методы воспитания, что когда-то применяла к Ирише с Леночкой. То есть требовала полной прозрачности дочернего бытия: где была, с кем была, зачем была, что там делала – мать все должна знать! И чтобы без глупостей и вранья было!

Как раз наличия глупостей в Таткиной голове Люда и боялась больше всего. И потому отслеживала все ее шаги как под микроскопом, с особой тщательностью. И даже с некоторой излишней яростью, будто эта ярость была неким доказательством ее материнского права. Перетрясала школьный портфель, инспектировала ящики стола, за которым Татка делала уроки, без конца бегала в школу, расспрашивала учителей на предмет Таткиной успеваемости…

С успеваемостью было все в порядке. А в остальном – полный крах. Потому что любое Людино вмешательство в свою маленькую жизнь Татка воспринимала как оскорбление. Любой вопрос-требование – как преступное любопытство.

Нет, Татка не огрызалась, не хамила, не скандалила. Она просто съеживалась в комок и глядела на мать с ненавистью. А Люду эта открытая ненависть приводила в еще бо́льшую ярость… И конца этой войне не было. Шли годы, а лучше их отношения не становились, и они так и бежали по кругу: Люда пыталась догнать и доказать дочери свое законное на нее материнское право, Татка держала оборону, выбрасывая впереди себя облако неприязни.

С сестрами у нее тоже контакта не получалось. Потому что сестры всегда были на стороне матери, увещевали Татку по очереди:

– Как же тебе не стыдно, Татусь… Мама же всех нас любит одинаково… Да она для нас только и живет, изо всех сил старается! Надо быть хоть немного благодарной, Татусь… Вон опять из-за тебя мама вчера плакала! Неужели тебе ее нисколько не жалко? Ты же не маленькая уже, понимать должна…

Татка упорно молчала, глядя в сторону. Да, она была уже не маленькая. В следующее воскресенье по случаю ее шестнадцатилетия намечался большой семейный праздник, были званы гости, и Люда с ног сбилась, пытаясь устроить все как можно торжественнее. Были приглашены даже родители Иришиного мужа Володи, и Елизавета Максимовна обещала прийти – в кои-то веки! – и Лена собиралась привести на семейный праздник своего нового парня… Люда возлагала на этого парня большие надежды – все-таки Леночке двадцать три года уже исполнилось, недавно институт окончила, самое время и замуж пойти. А как же иначе? Надо, чтобы все хорошо у дочерей сложилось, все счастливо и правильно. На то она и мать, чтобы желать им самого лучшего… Вот Ириша с Леночкой это понимают, слава богу. А Татка… Ходит, как всегда, с недовольным лицом. Всем своим видом показывает, что терпит. А чего терпит-то, чего? Ведь для нее же этот праздник устраивается, ее поздравлять люди придут! Вон даже на платье новое не взглянула…

Хотя да, с платьем нехорошо вышло. Пошла и купила его сама в магазине, Татку даже с собой не взяла. Да и все равно она бы с ней не пошла… Уперлась бы и не пошла. Но ничего, все равно наденет это платье как миленькая. Хотя бы для бабушки наденет, для Елизаветы Максимовны. Такую честь бабушка оказала внучке – согласилась-таки прийти… Семь лет не виделись…

В воскресенье все собрались за большим столом. Ириша шепнула Люде на ухо, исподволь разглядывая нового парня Леночки:

– А он вроде бы ничего, мам… Серьезный такой… И Ленку вроде любит!

– Да, да… – рассеянно кивнула головой Люда.

Она и не смотрела в сторону парня. Она исподволь разглядывала Елизавету Максимовну. Постарела ее бывшая свекровь, постарела… Стать уже не та. О сыне горюет, наверное. Зато подарок Татке какой отвалила – умереть не встать! Кольцо старинное, с большим изумрудом! И зачем, спрашивается, этой соплюхе такое кольцо? Надо будет забрать его потом у нее, припрятать до лучших времен. А то потеряет еще…

Странная все-таки женщина ее свекровь, очень странная. Тогда, после Сашиных похорон, и глядеть больше на внучку не захотела, и знать ее не захотела, и ни разу о ней не вспомнила, а тут – поди ж ты! На шестнадцатилетие явилась и глаз не сводит… Наверное, потому, что Татка стала очень походить на Сашу. Ну просто вылитый отец! Тот же умный печальный взгляд, тот же поворот головы, тот же разрез глаз… Вот Елизавета Максимовна наклонилась, шепчет что-то на ухо Татке. А та слушает и головой кивает. О чем они там говорят, интересно? Эх, надо было рядом с бывшей свекровью сесть, тогда все услышала бы…

Впрочем, до конца торжества Елизавета Максимовна не досидела. Встала, попрощалась со всеми, сославшись на головную боль. И вдруг добавила довольно решительно:

– Надеюсь, вы не будете возражать, уважаемые, если я у вас украду именинницу? Хочу, чтобы она меня проводила… Я старый человек, мне помощь нужна…

Люда не успела и опомниться и свое материнское слово сказать, как Татка подскочила с места и повела свою бабку к выходу, крепко поддерживая под локоток. Наплевала на всех гостей, значит. Будто некому больше проводить эту хитрую старуху до дома! Такси бы ей вызвали, в конце концов…

Но не станешь же при всех возмущаться, правда? Тем более торжество и впрямь подошло к концу, уже и родители Володины засобирались…

Ладно, пусть идет, провожает старуху до дому. В конце концов, она ж ей родная бабка… Тут не убавишь и не прибавишь, как есть, так и есть…

Часть 4

Таточка

В такси ехали молча. Елизавета Максимовна чуть прикрыла глаза, и Тате казалось, что она вовсе о ней забыла. Но когда выходили из такси, проговорила властно:

– Дай руку, помоги мне! И сумку мою с сиденья возьми, сама с таксистом рассчитайся. Я очки не взяла, не вижу ничего. Деньги там, в кармашке сбоку…

Оказалось, в доме еще и лифт не работает. Елизавета Максимовна произнесла насмешливо:

– Ну что ж… Придется тебе тащить бабку на пятый этаж. Давай, запрягайся, внученька. Локоток давай, мне так удобнее ухватиться… Вот так, ага…

Поднялись в квартиру, и Елизавета Максимовна села в гостиной в кресло, тяжело переводя дыхание. Махнула Тате небрежно:

– Осматривайся пока… Ты и не помнишь моей берлоги, наверное… Маленькая еще была…

Тата пожала плечами, ничего не ответила. Хотя, конечно же, помнила эту бабушкину берлогу, как она сама выразилась. Отчего не помнить-то? Она ж тут с отцом была… А то, что было хоть как-то связано с отцом, держалось в памяти прочно и свято оберегалось. Да, вот здесь он сидел, на этом диване… А она, как всегда, рядом. А бабушка накрывала на стол к чаю… И говорила о чем-то с папой, а он ей отвечал… Вот о чем говорили – она не помнила. Да и так ли это важно теперь? Главное, что ощущение свое помнила, присутствие отца рядом.

Подошла к дивану, села, чуть прикрыла глаза… Ну да, вот оно, то самое ощущение. Можно достать его из сейфа, из папки, на волю выпустить. Пусть прогуляется, воздуха глотнет. Пусть оживет, перышки почистит…

Ой, а вдруг ей уже уходить пора? Вдруг бабушка только от нее этого и хотела – чтобы до дому проводила? Может, она ждет от нее вежливости? Всего доброго, мол, я пошла? А она уселась тут, сейфы свои открыла…

Поднявшись с дивана, произнесла осторожно: