Да-да, вы не ослышались, именно Розамунда – Аделаида – Стефания и никак, мать её, иначе! На сей пафосной ноте и закончился мой блаженный сон, ибо заткнуть мелкую пустолайку, можно было только повторяя её идиотское имя.

-Каролина, зачем ты её сюда притащила? - поморщившись, спихнула я надоедливую собачонку с кровати.

Вы не подумайте, животных я очень люблю. Но нормальных животных! Сдувать же пылинки с чьей-то изнеженной, драгоценной игрушки меня совершенно не прикалывает. А с этой раскормленной королевишны их не просто сдувать надо, а еще в определенном ритме, чтоб не дай бог нежную Розамунду – Аделаиду - Стефанию не продуло. Поэтому я предпочитала держаться подальше от блохастой любимицы Риммы Георгиевны, как и от неё самой.

Мать папы Гриши – восьмидесяти трехлетняя старуха с крайне скверным характером нас с мамой не жаловала, впрочем, как и всех остальных.

У меня вообще было чувство, что окружающих она воспринимает исключительно, как объектов для осуждения, обличения и перевоспитания. Что-что, а нудные проповеди были её коньком. Читала их старуха с упоением и в такой суровой, не терпящей возражений, манере, что оставалось только пожалеть бедного папу Гришу и простить ему все эти заскоки с режимом. С такой матерью удивительно, как он вообще умом не тронулся. Мы вот с мамой были уже близки к этому, хотя прошла всего неделя со дня приезда Риммы Георгиевны. Обычно она гостила три, и это был сущий ад, особенно, для мамы. Ибо невыносимая старуха помимо привязанности к несравненной Розамунде, питала, как ни странно, тёплые чувства к бывшей супруге папы Гриши, о чём не переставала напоминать.

Раньше маму это безусловно раздражало, но она не слишком зацикливалась на замечаниях свекрови, списывая их на старческий маразм. Теперь же, взвинченная переездом, выборами и напряженными отношениями с папой Гришей, едва держала себя в руках. Точнее, вообще не держала и то и дело срывалась.

Доставалось всем, но в первую очередь, конечно же, мне. И хотя я привыкла быть виноватой во всех маминых бедах, её бесконечные психи меня порядком утомили за четыре месяца.

Как я и предполагала, грандиозные планы Можайского Жанна Борисовна не поддержала и закатила не менее грандиозный скандал, который длился не одну неделю и сопровождался бесконечными упрёками, нецензурной бранью и даже угрозой развода. Но на нашего генерала это не произвело ровным счётом никакого впечатления. Послав маму по известному маршруту из трёх букв, он посоветовал ей либо смириться, либо уже в самом деле подать на развод и не делать ему мозги.

Выбор, если это можно так назвать, был не ахти, поэтому маме пришлось наступить на горло своей гордости и начать готовиться к переезду. Чего ей это стоило, одному богу известно. Виду она, конечно, не подавала, но я знала, что пренебрежение Можайского задело её гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд. И мне было за неё обидно.

Хотя, если вдуматься, то в общем-то всё закономерно: за что боролась, как говорится, на то и напоролась. Хотела состоятельное «плечо» - получи, но не жалуйся, что работа и амбиции у него превыше желаний любимой женщины. Мама это, конечно, понимала, но всё равно бесилась жутко. У папы Гриши тоже нервы были ни к черту, так что жили мы, как на пороховой бочке, мечтая об одном – чтобы эти выборы поскорее прошли, и все успокоились.

Наша «мечта» сбылась две недели назад, и мы, наконец-то, переехали. Вот только покой в семью не вернулся, напротив, атмосфера стала еще более напряжённой: папа Гриша увяз в работе, бесконечно «висел» на телефоне и психовал, мама бесилась и капала на мозги: ужасный город, ужасный дом, ужасный салон, ужасные люди. Визит Риммы Георгиевны с Сонечкой (дочерью папы Гриши от первого брака) только подлил масло в огонь. Для полного «счастья» не хватало лишь Можайского-младшего, но и он, насколько мне известно, должен был вскоре заявиться. В общем, обстановка такая, что можно смело вешаться.

Но у меня, как ни странно, «суицидальных» мыслей не возникало. Более того, я была по-настоящему рада и предвкушала нескучную (в хорошем смысле) жизнь, так как мне вдруг несказанно повезло. Наверное, в качестве бонуса за несостоявшуюся поездку на тату-конвенцию.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍Когда папа Гриша объявил город, в который нам предстояло переехать, я не поверила своему счастью, сидела и от шока не могла долго прийти в себя. В один момент незавидные перспективы трансформировались в нечто улётное и наверняка грандиозное, а всё потому, что в этом городе проживала моя лучшая подруга, самый заводной, солнечный человечек на свете – Олечка Прохода.

С ней мы познакомились два года назад в довольно экзотичном месте под названием «Православный лагерь для девочек», куда меня отправили в наказание за то, что я перебрала с подружками шампанского, из-за чего мама тотчас записала меня в алкоголики. Ольку же сбагрил её папа – приколист, заключив с ней, так называемый, договор: если выдержит целых три недели без нареканий, то он, так и быть, позволит ей провести остаток лета, путешествуя с друзьями на яхте по Карибскому бассейну.

Само путешествие Олю мало волновало, всё, что ей действительно было нужно – так это быть рядом со своим обожаемым Ванечкой, чтобы не дай бог, его не окрутила какая-нибудь курица, поэтому Прохода была решительно настроена утереть отцу нос. Но её папа, как оказалось, не лыком шит: знал, что долго деятельная Олька не сможет вести размеренную, тихую жизнь в молитвах и поучительных беседах. Да и вообще мало, какой человек, имеющий к религии весьма посредственное отношение, сможет. Слишком уж всё странно. Вот и нам было не по себе, поэтому уже на следующий день домой захотелось отчаянно, но сдаться, даже не попробовав свои силы, мы не могли. Пришлось осваиваться.

И надо признать, было не плохо: почти каждые два дня нам организовывали походы в горы, после мы купались в чистейшем горном озере, загорали, соревновались отрядами, дежурили в столовой, балдели в свободное время – в общем, всё, как в обычных лагерях, если опустить все эти молитвы, проповеди, посещения храмов и дресс-код, но опускать их, как раз, не стоило, чтобы не забываться.

Олька вот спустя неделю забылась, когда за шиворот выволокла из своей палатки соседку, окрестив её на весь лагерь воровкой, и такой скандал поднялся… Дьякон, будучи главным в нашем лагере, сначала попытался замять этот нелицеприятный инцидент. Да и как иначе?! Воспитанница какой-то там духовной школы и воровство! Но Оля разошлась не на шутку, высказав всё, что думает о «разожравшихся попах», «лицемерных матушках» и «церковных поборах», чем повергла всех в шок. Батюшка страшно негодовал, собрался целый совет решать участь рыжеволосой еретички.

Пожалуй, я бы посмеялась, если бы не боялась, что Ольку отправят домой. Хоть мы и не были на тот момент подругами, но я уже тогда чувствовала в ней что-то такое своё, родное, знакомое. Она была из моего круга, из понятного мне мира - такая же чужачка среди всех этих поборников морали и стяжателей духа, поэтому мне совсем не хотелось потерять «союзницу» и остаться одной в этой странной вселенной. Но на моё счастье святая инквизиция решила не спешить с «кострами», а попробовать «спасти» заблудшую душу, пораженную гордыней.

Бороться с матерью всех пороков решено было молитвами и трудом. Ольку назначили чтецом молитв за трапезой, дежурной по столовой и ответственной за уборку территории. Что же касается воровства, то и здесь крайней осталась Оля, ибо искушать «малые силы» достатком – есть еще больший грех, чем само воровство.

Всё это говорилось батюшкой с таким апломбом и горячностью, что у меня прямо мураши слонячьи по коже бежали. И это после громоподобных отповедей папы Гриши! Про остальных и говорить нечего – они были поражены, зомбированы и благоговейно трепетали, готовые исполнить любой наказ своего предводителя. Наказ же сей свёлся к тому, чтобы держались подальше от паршивой овцы, дабы она не ввела «во искушение», как ту «бедную-несчастную» воровайку. В общем, Проходу моментально превратили в изгоя, и в тот же вечер соседки по палатке попросили её переселиться.

Помню, как она выскочила на улицу со своей сумкой и, послав куда подальше вожатого, направилась к реке. С виду такая гордая, дерзкая, злая, на деле же едва сдерживающая слёзы. Не знаю, как я это почувствовала, просто встретилась с ней взглядом и поняла, что если не протяну ей руку, она сорвётся и что-нибудь учудит. Поэтому я последовала за ней.

О чём мы говорили, пока сидели на берегу реки, уже не помню. В памяти сохранилось лишь то, как мы решительно идём к моей палатке и смотрим друг на друга, словно две заговорщицы.

-А твои соседки? – спросила тогда Олька.

-Думаю, они будут не против переселиться, - подмигнув, ответила я.

Так началась наша дружба. Соседки действительно посчитали за лучшее переселиться, и палатка на четверых осталась в нашем полном распоряжении. Олька, почувствовав поддержку, быстро пришла в себя, и мы с ней с удивлением обнаружили, что круто и весело может быть даже в православном лагере, если рядом «твой» человек.

Пожалуй, столько, сколько я смеялась в то лето, я не смеялась никогда. Мы бесконечно угорали: то пугали наших соседок, подсовывая им разную живность, то сбегали ночью купаться и горланили на берегу песни Бритни Спирс, то читали по ролям купленный в деревне любовный романчик, заходясь хохотом на особо томных сценах, за что нас не один раз выгоняли ночью на комары, заставляя читать по очереди псалтырь, но мы и это занятие превратили в очередную хохму: пока Олька напевала псалмы, я исполняла вокруг неё совершенно дикие танцы, отгоняя комаров, отчего подруга постоянно сбивалась, зажимая рот ладошкой, чтобы не начать смеяться в голос. Естественно, нас и тут словили, и даже обвинили в богохульстве, что на мой взгляд, было совершенно несправедливо. Мы, конечно, вели себя не лучшим образом, но наш протест никакого отношения к Богу не имел. Вот только это мало кого волновало. У этих людей вообще понятие справедливости было весьма своеобразным. Но, наверное, мне стоит быть благодарной за это, ведь именно оно подарило мне мою Ольку, и я узнала, что такое настоящая дружба.