Ровинская Елена - Парень для «Sекса»

Справедливости ради, она и Диму-то почти не упоминала. Так, вскользь. По делу. Помимо своей учебы и старых/еще предстоящих съемок, Сонечка говорила лишь об одном: шмотках. Квартира была буквально завалена тряпками, которые Соня скупала в промышленных масштабах. Порой, она даже ни разу не надевала то, что привозила из-за границы. И щедрой рукой раздаривала знакомым. Платили за это все, ее мужики. Но не любовники, как уверяла Ирка. Нет. Ее «чичисбеи».

Так модели называли своих поклонников. Тех, кого обирают до нитки, не подпуская к телу.

В начале я пыталась отказываться, но Соня так обижалась, что я махнула рукой. В конце концов: если можно брать подарки у своего парня, почему нельзя их брать у своей девушки?.. Тем более, что ради нее, я отказывала не кому-то, а… хоккеистам!

Ирка была права: перестав таскаться туда, словно на работу, я стала вдруг интересна им. Теперь уже не я искала фотографии новичков, мечтая, что кто-нибудь из них в меня влюбится. Теперь они расспрашивали у «старичков», кто я такая. Стоило появиться на тренировке, старожилы выходили поговорить, новички здоровались… Бонечка купила поролоновый лифчик и ненавидела меня почти так же сильно, как грудастую от природы Шафранскую.

Мне было плевать, что думает Бонечка. Я с ней почти не общалась. А с Иркой – исключительно по работе. Они меня вычеркнули, стоило Кроткому пригрозить вернуть нам квартплату. С чего мне было не помнить? Я вычеркнула их и не особенно о них тосковала.

Как модель, Соня была везде желанная гостья. Как ее подруга, я была по умолчанию приглашена вместе с ней. Когда мы с ней рука об руку вплывали на дискотеку, мужчины оборачивались вслед. И в этом было нечто, в самом деле чарующее: иметь красивую, высокую, как и ты подругу, с которой не приходится держаться настороже. Подругу, которая не предаст тебя из-за мужика. Подругу, которая тебя по-настоящему любит.

Подругу, которая поддержит, научит, одернет и посоветует.

Да, Ирка первая заставила меня бросить пить и начать работать. Но Соня и Андрей помогли «отшлифовать результат». Андрей учил меня краситься и делать прическу. Соня – ходить, держаться и не рычать на каждого, кто скажет мне комплимент.

– Смотри им в лицо и проговаривай про себя: «Смотри, какая я – классная!» Тогда улыбка затрагивает глаза, – учила она. – Все время это про себя повторяй. Поверишь ты – поверят все остальные. Потом вокруг тебя соберется толпа, которая станет говорить тебе комплименты и дальше тебе уже ничего не придется делать. Лишь молчать и всем улыбаться.

Она говорила не просто так.

У Сонечки была целая куча друзей-мужчин, готовых в любое время выброситься из окна, если Сонечка, вдруг, того пожелает. Мечтали, любили, пылали… Часто – годами, на расстоянии. Заплатить за нее на дискотеке, прислать напиток, им уже и это было за радость. А уж сходить на свидание, или денег занять… Точнее, что уж там, – подарить. И не брезгливо бросить, как Бонечке, а преподнести, стоя на коленях.

Их чувства Соню не волновали. Она считала, что мужчины существуют для удовольствия; те, что способны его доставить, вообще не созданы для любви. А те, что созданы, в них есть что-то женское, немного ущербное и потому, их лучше близко не подпускать – прилипнут. Начнут скулить, требовать, а там и до мордобоя не далеко. На этот случай, она и держится так за Диму. Его, мол, все мужики боятся, а сам он, мол, не ревнив.

Я терялась в догадках.

Дима, которого я знала, был ревнив. Дима, которого я знала, говорил, что любимыми не делятся. Дима, которого я знала, скорее всего, никогда не существовал…

Мы только-только сели столик и все еще читали меню, когда вдруг воздух пришел в движение и Кан, стремительно появившись из неоткуда, сел на свободный стул. Соня вскинула глаза и радостно улыбнулась.

– Привет! Ты вернулся?

– Нет, – сказал он. – Тебе кажется.

– Когда мне кажется, – нежно пропела Сонечка, – ты со мной вежлив.

Кан рассмеялся и посмотрел на меня. Я попыталась улыбнуться, но не сумела. Когда он так появлялся, без подготовки, у меня все тело дрожало.

– Когда я вежлив, это уже не я.

Если бы я не была занята, пытаясь проглотить свое сердце, я тоже что-нибудь бы ему сказала. Но я никак не могла: при виде Димы, сердце прыгнуло так, что очутилось в горле и трепетало там. Мне даже на миг почудилось, что его взгляд стал более теплым. Наверное, от нехватки воздуха глюкануло.

Смущенная, я опустила глаза и подняла лишь когда вернулась официантка.

Придя сюда, мы собирались съесть по порции бульгоги и аккуратно, степенно, не торопясь, пройтись по парку до дома. Димин приход существенно изменил бюджет. Мы перешли в кабинет, он заказал полный стол еды и со свойственной ему деликатностью, пожелал:

– Мани мого, что по-корейски обозначает жрите не подавитесь!

На самом деле, это означает «Приятного аппетита!». Ешьте много, – если дословной быть. Но Дима не был бы Димой, если бы перевел дословно. Мы не заставили себя уговаривать. Для не-любителя, корейская еда может показаться странной. Но для любителя, ничего прекраснее нет. Особенно, когда кредит платишь и на диете сидишь. Кан вытащил из бумажного чехла палочки для еды. Разломал их и посмотрел на меня.

– Говорят, ты адрес сменила.

Я молча кивнула, не зная, как он отреагирует на вторую часть новости. В прошлом он не любил делиться, но мой отец…

– И даже ориентацию, – Сонечка рассмеялась и закусив губу, послала мне темный и влажный взгляд.

Кан не упал со стула, не подавился, но ничего не сказал. Лишь посмотрел на меня чуть внимательнее, заставив теряться в догадках.

На этот раз, все было иначе. Он не хамил, не язвил, не пытался задеть меня. Соня болтала, непринужденно заставляя его говорить о том, где он был и что делал. Я молча слушала, удивленно приоткрыв рот. Я и понятия не имела, что он по-прежнему занимается медициной. Не напрямую: испортив руки, он навсегда оставил мечту стать нейрохирургом. Но ему все еще интересно ездить на семинары, изучать, хотя бы теоретически, новейшие достижения и ассистировать на тех операциях, что делает его мать.

Не знаю, насколько Соня смыслила в хирургии. Но Дима увлекся, порозовел и вдруг заговорил горячо и так возбужденно, словно вышел из сумрака и ожил. Это был первый наш разговор, когда он не наезжал на меня, а просто что-то рассказывал. И я, желая продлить момент, принялась задавать вопросы. Он отвечал. На этот раз мне не показалось: взгляд в самом деле был теплым. Горящим.

– Давай, – предложила Соня, – затащим его в постель?

Мы с ней стояли в туалете у зеркала и я как раз собиралась накрасить губы, но от ее предложения помада съехала к уху.

– Да нет, не сейчас! – смеясь, она протянула салфетку. – Когда будет можно…

– Ты спятила? – уточнила я, пытаясь стереть с лица багровую полосу.

За стенами туалета, набирая тона, тек очень насыщенный, диалог. Оратор взывал к собеседнику на отборных матах. Тот, в бешенстве, порывался ответить, но был для этого слишком пьян и не мог подобрать слова.

– А что такого? – порывшись в сумке, Соня достала тональный крем и несколькими уверенными штрихами исправила мне лицо.

– Ммм… Даже не знаю. Давай, тогда, и Кроткого позовем!

– Кроткий зарвался, – сказала Сонечка. – И речи быть не может, пока он не извинится и не оплатит, по крайней мере, твой кредит.

– Кан оплатил твой?

– Кан, насколько я помню, не материл меня при вас с Максом и уж тем более, из дома не выгонял.

– Ты спишь с ним?! – внезапно вырвалось у меня. – С Максимом?!

На миг Соня замерла, но не от смущения, а потому что слова искала. Затем вздохнула. Сказала мягко, но честно:

– Мы тогда вместе не были. Я ничего тебе не была должна.

Какое-то время я силилась не убить ее. За правду не убивают. Но обретенная недавно любовь, подверглась в этот миг серьезному испытанию.

– Тогда почему не сказала мне раньше?

– Раньше ты и не спрашивала.

Она отступила, бросила в ведро бумажное полотенце и еще раз осмотрела мое лицо.

– Ты никогда его по-настоящему не любила.

– Ах, правда?! – лицо занемело и вспыхнуло жаром. – Ну, слава богу! Мне-то, дуре казалось, что я любила.

– Дорогая моя, – ответила Сонечка и в ее голосе, впервые со дня знакомства, звякнул металл, – когда тебе кажется, креститься надо.

Я все еще стояла с открытым ртом, готовая повторить свой сеульский подвиг, когда она вдруг добавила:

– Я тоже в каком-то плане его люблю. Но не люблю, когда он борзеет.

Меня это сбило с толку.

– Я думала…

– Что? – она ухмыльнулась и, отвернувшись от меня, наклонилась к зеркалу. – Что только ты имеешь право спать с обоими сразу?

Я омертвела, обледенела, умерла изнутри. Перестав ухмыляться, Соня стала что-то подозревать. Она слегка побледнела, затем ее лицо исказилось, став виноватым.

– Постой, разве ты и Дима?.. – ее указательный палец чуть дрогнул, указав на меня. – Я думала… Погоди, разве вы не… Стой, но он же не просто так… Он к себе случайных не приближает!..

– Я – внучка хирурга Злобиной, которой он за ужином восхищался, – припечатала я. – Лучшей подруги его маман.

На этот раз, Соня покраснела и так смутилась, что я поверила. Так сыграть даже у нее бы не получилось.

– Прости, – сказала она. – Я думала, ты была от него беременна. Ты из Кореи ему звонила. При мне. Я точно помню, как ты звонила…

– Я не была от него беременна.

Она извинилась, на этот раз, одними глазами. Сжав губы, я простила ее: что мне еще оставалось? Ирка была права: лишь деньги дарят нам свободу и независимость.

Мы трое сидели в «Пуле».

Народу было немного: с тех пор, как «Пул» перестали посещать хоккеисты, большинство ушло вслед за ними, в «Госпиталь». Но мне «Пул» нравился. И мягкий свет, и кирпичные стены, и куча, навеки оставшихся здесь, приятных воспоминаний.