Я снова посмотрела на наши бывшие окна. Теперь они были пластиковыми… Перевела взгляд на другие, до боли в душе, знакомые окна.

– Идем.

Я кивнула.

Алкаши с удивлением заморгали, признав его. Закаркали что-то осуждающе хриплыми голосами. Я разобрала имя Оксанки, «Явился, да еще с прошмандовкой!..» и «Как рожать заставлять, так знал, а как сына растить!..» Дима прошел мимо них с брезгливым безразличием принца крови. Осознание, что он мог бы похоронить всех сразу прямо в песочнице, давало ему право не обращать внимание на слова.

Он отпер железную дверь, пропустил меня вперед – в пропахший мочой и сырым бетоном подъезд. Я бессознательно схватила его за руку и Дима, не оборачиваясь, сжал мои пальцы, увлек меня за собой.

Я знала это квартиру. Сперва – хорошо обставленную, когда у бабки заканчивалось терпение и вопя: «Притащила в подоле, теперь и возись!», она выпихивала меня в подъезд вслед за матерью и той ничего не оставалось, как тащить меня к ней. К Оксанке.

Затем я видела разбитые, заставленные фанерой окна. Олега забрала на воспитание ее мать, предоставив дочери со свистом катиться в пропасть. Квартира превратилась в притон.

Когда Дима отпер дверь, оттуда пахнуло свежей краской, обойным клеем и новым линолеумом.

Наверное, им пришлось выжигать стены, чтобы вытравить вонь, что долетала порой из разбитых окон. Дима прошелся по коридору, явно проверяя тщательно ли сделан ремонт. Я выглянула в окно и увидела, как пристально следят со двора алкаши. Словно нежить в повести «Семья вурдалака».

Все было ясно без слов: она допилась… И квартира, которая принадлежала когда-то Диме, вновь отошла к нему. Я вспомнила их свадьбу. Вспомнила, какой красивой была Оксанка в тот день. Вспомнила ее опухшую рожу в тот день, когда вернулась домой из Сеула. Вспомнила криминальную хронику. Люди тонули, травились паленой водкой, замерзали в сугробах, погибали от рук сожителей в пьяной драке.

– Иди сюда, – позвал Дима из спальни и я, скинув туфли, пошла на зов.

По комнате гулко гуляло эхо. Абсолютно пустая, она казалась гораздо меньше, чем я сохранила в памяти. В нашей «хрущевке» на Речном вокзале, потолки были выше, а комнаты – больше. Дима обернулся, когда я крадучись, подошла к нему.

– Ты помнишь Оксану?

Я кивнула: еще бы не помнить.

– Ее нашли здесь, – Дима указал ключами на середину комнаты. Он, как и Кроткий, был романтиком до мозга костей. – Пол под телом прогнил до бетона.

Я брезгливо поморщилась и отступила, словно все еще могла испачкать ступни.

– Я стоял тут и смотрел на этот кусок падали, который любил когда-то больше всего на свете. И думал: это просто неебический пиздец какой-то…

«Поэт!» – саркастически подумала я, но ничего не сказала.

– И еще, – сказал Дима, поднимая голову, – о тебе…

Наше свидание становилось приятнее с каждой фразой. Я поблагодарила его кивком: мол, очень мило, что разглядывая полусгнившие трупы, ты думаешь обо мне. Даже Макс не сумел бы отыскать слов прекраснее.

– Я был болен этой любовью. Наверное, следы бы ее целовал, если бы она родила моего ребенка. До сих пор помню… Беру я конверт в руки, санитарки уже заранее на меня поглядывают. Разворачиваю, а там – блондин. И я стою, у меня колени подкашиваются… Стою и знаю: не будь во мне корейской крови, признал его, как последний лох. И я не ее проклинал, а себя. Понимаешь?.. За то, что кореец и не смогу прикрыть ее, оправдать… Пал ниже некуда.

Я ничего не ответила. Ни один мужчина, даже самый убогий, не станет плакаться женщине, которая ему интересна. Перед такой женщиной, все пытаются выглядеть по-геройски. А мне он только и делал, что плакался.

И мне не было жаль его, а вот себя – было.

– Я стоял и спрашивал себя: и вот этой падали ты всю жизнь пытался что-то там доказать?..

Дима посмотрел на меня и я вновь кивнула, дав понять, что слушаю. Дима тоже качнул головой, прикусив кончик языка. Больше он ничего не сказал.

Мои нервы сдали:

– И что ты себе отвечал?

Самурайское спокойствие на его лице вызывало стойкое желание… извиниться. Я напрягла всю волю и промолчала. Дима вздохнул, сжав пальцами переносицу. Я уставилась в пол, грызя в бессильной ярости ногти.

– Идем отсюда, – сказал он, проходя мимо меня в коридор.

– Нет уж, давай договорим до конца!

– У тебя есть, что сказать мне?

– Есть. Ты – ебнутый!

Он вскинул брови и рассмеялся. Последний человек, который сказал ему нечто подобное, сейчас как раз качался в амурских волнах, таща таз с цементом на мертвых ногах.

– Красивая мэн, всегда ебанютий, – съехидничал Дима.

– Это не объясняет, зачем ты привез меня сюда и тычешь носом в лужу из-под Оксанки.

– Мне просто жаль тебя, вот и все. Давай, обувайся.

– Жаль меня?

– Да, представь себе. Жаль. Ты идешь по той же дороге, что я. Влюбляешься в тех, кто тебя не любит. Переступаешь через себя, пытаешься что-то там доказать… Стать кем-то, кем ты не являешься. Яйцеклетки дарить.

Я вспомнила тот день, когда он пришел ко мне в гости. Жар в груди; желание запустить пальцы в его густые гладкие волосы. Его короткий окрик «Не смей!». И его глаза, когда он от меня отшатнулся. Все было тщетно. Не помогли ни пластика, ни Сонечка, ни красивые шмотки. В его глазах я так и осталась сама собой.

– Будь ты проклят, Кан! – сказала я, полыхая стыдом, словно пионерский факел. – В жизни не думала, что я тебе такое скажу, но… Лучше бы тебя грохнули!

Только на остановке, поджидая в толпе 25-ый, я запоздало вспомнила, что забыла в квартире сумку.



«Эта спина на кухне».

На кухне Макс и Сонечка чинно и чопорно пили чай.

Я поздоровалась и, не желая общаться с гостем, прошла прямиком к себе. Его вид за нашим столом был настолько привычным, что до меня не сразу дошло: другая квартира, другие соседи, другие правила.

Затормозив на пути в ванную, я немного поколебалась. Не спросить ли из вежливости, какого хера надо этому мудаку. Но впереди маячил звонок другому и мне нужны были силы. Захватив телефон, я вспомнила, что не знаю номера. А Соня, которая знала, сидела на кухне и пила чай. Может быть, он действительно спал с ней? Может быть, к ней пришел? Может, я вернулась не вовремя?

Вот же гадина! Теперь понятно, почему она так испереживалась тогда, прочитав статью. Недаром она готова была делить со мной только Кана. О Максе даже речи не шло!

Теперь понятно, что хотел сказать Дима.

Чувствуя себя партизаном, со всех сторон окруженным немцами, я приняла душ, покрепче запахнула халатик и принялась расчесывать мокрые волосы. В конце концов, Кан – тоже не идиот. В интеллектуальном плане. Он знает, где я работаю и знает, где я живу. Сам догадается, как быть с сумкой. Денег там почти не было, документы я с собой не ношу… Черт с ним. Поживу немного без телефона.

Дверь отлетела в сторону, оторвав меня от раздумий. Потомок насильников и интеллигентов ворвался в комнату, словно ураган и моя сумка плюхнулась на матрас, как дохлая кошка. Вместе с советом ничего о себе не мнить. Я медленно сложила два и два вместе. Выдохнула с ненавистью:

– Спасибо!

– На здоровье, блядь!

– Дверь за собой закрой!

Макс немедленно закрыл дверь; не с той стороны, с которой требовалось. И сообщил, что мы нуждаемся в разговоре. Мне не хотелось с ним разговаривать. Особенно сейчас, когда я была так несчастна и несправедливо обижена. Но когда в мужчине почти два метра отборных мышц, он имеет право не спрашивать, чего хочет женщина.

– Насчет того, что у Ирки произошло…

О, господи! Почему он – не Дима, который разбирается в бабах лучше, чем гинеколог-психотерапевт? Неужели, Макс ничего не слышал о том, как не имея собственных пенисов, женщины меряются членами своих мужиков? О том моменте, когда девочка вырастает и вместо «Да мой папа/мой старший брат!..», начинает говорить «Мой любовник/муж/парень/экс…».

У Ирки ничего особенного, кстати говоря, не произошло. Просто ее будущий муж, самовар на ножках, оскорбился до протекания краника. Из-за того, что я сказала, будто он женится, потому что просто так ему никто не дает.

– Подстилка для черномазых! – рубанул он ответной правдой и побежал целовать свою целомудренную будущую жену.

Я дрогнула, рассыпавшись на осколки. Отдачей зацепило и Макса.

Вскоре, позабыв о том, с чего все вообще началось, они чуть ли не вывезли друг друга за город. К счастью, Дима был дома и, заслышав их вопли, примчался с двумя охранниками. Велел мне извиниться перед Саней, Ирке передо мной, а Максу – перед Самсоновым.

– Да хуя лысого я перед ним извинюсь, – взревел Макс и обратился к Ирке, – а ты, бля, собралась и чтобы духу твоего в моей хате не было. Ты – тоже! Твари неблагодарные…

Саня вскипел и велел Ирке собираться. Я до сих пор надеялась, что у них был добрачный секс и Ирка не успела «настроиться». Говоря иначе, – напиться. Где ночевала Бонечка, я даже не выясняла.

…Если бы Макс пришел тогда, в тот же вечер, все было бы по-другому. Но сейчас, когда нещадно ломило ноги, когда за выпирающими протезами безмолвно ныла душа… Я не могла… Я до остервенения, до боли в душе, хотела лишь одного.

Диму.

То любить его, то убить…

Сначала пришлось минут двадцать, по колдобинам и засохшей до корки, укатанной глине тащиться на остановку. Затем дожидаться автобуса. Затем трястись минут сорок, стоя. Но и это было еще не все: на Ленина мне предстояло пересесть на другой автобус, но денег в карманах хватило только на первый.

Я насладилась великолепной пешей прогулкой в новых туфлях. И по дороге получила полное представление, как себя, должно быть, ощущала Русалочка в свою последнюю ночь. Боль в ногах и душе.

– И что тебе так хочется обсудить? – эпично спросила я, закидывая ноги на стул и без всякого удовольствия рассматривая ступни, навеки застывшие в форме туфель.