«Отец, если ты милостив, избавь меня от этой ноши». Даже Иисус говорил эти слова. Не то чтобы они пошли ему на пользу… Почему Бог так охотно награждает нас плохими судьбами?

Я оставил ризницу в странном настроении, пытаясь призвать то лёгкое, отчётливо нефизическое спокойствие, которое чувствовал ранее, а затем завернул за угол и увидел Поппи, стоящую в центральном проходе, единственную оставшуюся прихожанку.

Честно, я не знал, что мне делать. Мы были связаны чувством искушения, но что, если моя работа помогала этой соблазнительнице? Было бы правильно улизнуть и оставить её без какой-либо помощи, избегая похоть и желание? Конечно, похоть была моей собственной проблемой — не её — и это не повод вести себя отчуждённо с ней.

Но что, если то, что я делаю для неё, слишком рискованно для меня?

Что ещё было не менее важным: рисковал ли я, потому что хотел этого? Была ли причина в том, что я заботился о её духовном развитии, лишь бы находиться рядом с ней?

Полагаю, нет. Не было из этого ничего правдой. И от этой правды становилось только хуже. Я заботился о ней как о личности, как о душе, и мне хотелось её трахнуть, и это был рецепт чего-то гораздо худшего, чем плотский грех.

Это был рецепт влюблённости.

Я должен был подойти к ней. Но я хотел бы, чтобы она контактировала с главой женской группы, напрямую получая указания от неё, а не от меня, с надеждой, что время от времени месса станет своего рода степенью нашего взаимодействия.

Поппи смотрела на алтарь, когда я подошёл.

— Там внутри есть кости?

— Мы предпочитаем термин реликвия, — мой голос снова принял глубокий тембр. Я прочистил горло.

— Кажется немного мрачным.

Я указал на распятие, на котором был изображён Иисус в его наиболее окровавленной, разбитой и агонизирующей форме.

— Католицизм — мрачная религия.

Поппи повернулась ко мне с задумчивым выражением лица.

— Думаю, это мне и нравится. Эта твёрдость. Она настоящая. Ведь она не замалчивает боль, печаль или чувство вины, даже наоборот подчёркивает их. Там, где я выросла, ты никогда бы не имел дело с чем-то подобным. Ты бы просто глотал таблетки, пил, подавляя всё это, пока не стал бы дорогой оболочкой. Но, думаю, этот путь намного лучше. Мне нравится противостоять такому.

— Это живая религия, — согласился я. — Этой религией действия: ритуалы, молитвы, жесты.

— И это то, что тебе нравится.

— Что она живая? Да. Но мне также нравятся и сами ритуалы, — я окинул взглядом храм. — Мне нравятся ладан, вино и песнопения. Это ощущается таким древним и священным. И есть в ритуалах что-то, что каждый раз возвращает меня к Богу, независимо от того, насколько плохое моё настроение или насколько сильно я согрешил. Как только я окунаюсь в это, всё остальное исчезает. Словно его и не существовало никогда. Как бы жесток не был католицизм, это также религия радости и связи, напоминание о том, что грех и печаль не могут больше нами управлять.

Поппи сдвинулась, задевая мою обувь.

— Связь, — повторила она. — Правильно.

На самом деле я чувствовал эту связь прямо сейчас. Мне нравилось болтать с ней о религии, нравилось, что она узнавала об этом таким образом, немногие прихожане на такое согласны. Я желал разговаривать с ней вот так весь день напролёт, слушать её, слышать, как её хриплый шёпот перед сном…

«Неееееет, Тайлер. Плохо».

Я снова откашлялся.

— Так чем могу помочь, Поппи?

Она подняла церковный бюллетень:

— Я увидела, что завтра блинный завтрак, и хотела бы помочь.

— Хорошая идея, — завтрак стал одним из первых нововведений, осуществлённых мной, как только я пришёл в церковь Святой Маргариты, и отклик был ошеломляющим. Здесь и в соседних Платт-Сити и Ливенворте была деревенская скудность, что гарантировало неизменную потребность в службе, но добровольцев никогда не хватало, и два раза в месяц мы зашивались, проводя его. — Мы были бы очень признательны.

— Отлично, — она улыбнулась, и на её щеке появился намёк на ямочки. — Тогда увидимся завтра.

***

Я молился прошлой ночью больше обычного. Проснулся на рассвете и сразу же пошёл на более долгую пробежку, чем раньше; после, заходя в свою кухню потным и истощённым, я учуял запеканку, которую испекла Милли.

— Ты тренируешься для марафона? — спросила она. — Если так, то это не выглядит как хорошо проделанная работа.

Я слишком запыхался, чтобы даже возразить на её реплику. Схватив бутылку воды, опустошил её в несколько глотков. Затем я растянулся лицом вниз на холодном кафельном полу, чтобы немного понизить температуру тела.

— Ты же понимаешь, что опасно так бегать в жару, даже утром. Ты должен купить беговую дорожку.

— Мммм, — пробубнил я в пол.

— Что ж, несмотря на это, ты должен принять душ перед завтраком. Прошлой ночью я столкнулась с этой восхитительной новой девушкой в городе, и она сказала, что собирается сегодня помочь. И, конечно, ты хочешь хорошо выглядеть для новенькой девушки, не так ли?

Я поднял голову и посмотрел на неё скептически.

Она толкнула меня в рёбра носочком своей пурпурной туфли, прежде чем переступить через моё тело.

— Я собираюсь пойти в церковь, чтобы помочь замешивать тесто. Поддержу мисс Дэнфорс в обустройстве, если увижу её до того, как ты прибудешь туда.

Она ушла, а я отлепил себя от пола и избавился от своего потного силуэта с помощью бумажных полотенец и чистящего спрея, что заняло всего минуту. И только потом поплёлся в душ.

Это закончилось тем, что было удивительно легко оставаться сосредоточенным на самом завтраке. Всё было настолько оживлённым, что я утром старался обойти каждый стол, чтобы поприветствовать посетивших нас людей. У некоторых из них были дети, которых я мог отправить домой с рюкзаками, набитыми школьными принадлежностями и арахисовым маслом; некоторые из них имели родителей в преклонном возрасте, поэтому я бы мог обратиться к местным работникам по уходу за пожилыми людьми и к благотворительным организациям. Некоторые из них были одинокими и хотели с кем-то просто поговорить — я мог оказать такую незначительную услугу.

Но каждый раз, когда я видел уголком глаз Поппи, улыбающуюся гостям или приносящую новый лоток яиц, трудно было не заметить, что она чувствовала себя как дома в этой среде. Она была по-настоящему добра к посетителям, но также была эффективна, сосредоточенна и в состоянии взбивать яйца с такой скоростью, что Милли объявила её почётной внучкой. Она казалась такой умиротворённой, в отличие от той женщины, которая исповедовалась мне.

Я закончил утро в тесте (моя работа состояла в том, чтобы носить наполненные большие миски к печке) и с обожжёнными пальцами (столько же раз, сколько готовился бекон), но был счастлив. Тогда как я, вероятно, не увижу кого-либо из этих людей на мессе в ближайшее время, мне хотелось бы их встретить снова через две недели, и самым главным было то, что наполненные животы не победили их души.

Я сказал Милли и двум другим бабушкам идти домой и отдыхать, пока я тут уберусь, и не заметив Поппи, предполагал, что она уже ушла. Я напевал себе под нос песенку, когда складывал столы и убирал стулья, затем принялся мыть пол.

— Чем ещё я могу помочь?

Поппи стояла у подножья лестницы, пряча листочек бумаги в сумочку. Даже в тусклом свете подвала она выглядела нереально, слишком необычно и слишком прекрасно, чтобы смотреть на неё дольше нескольких секунд без боли.

— Я думал, ты ушла? — сказал я, перемещая свой взгляд в безопасное место, а именно на швабру с ведром передо мной.

— Я была наверху с семьёй: услышала, как мать упомянула что-то о поздней оплате налогов, и так как у меня образование, связанное с бухгалтерией, я предложила помощь.

— Это очень мило с твоей стороны, — ответил ей, снова чувствуя это ужасное, удушающее ощущение, которое чувствовал вчера, то чувство, когда уходит почва из-под ног, когда я нахожусь рядом с ней; флирт с Поппи ещё хуже, чем сама похоть.

— Почему ты так удивлён тому, что я сделал что-то хорошее? — спросила она, шагнув ко мне. В словах была ирония и шутка, но подтекст был ясен. «Не считаешь меня хорошим человеком?»

Сразу появилась защитная реакция. Я всегда считаю людей хорошими, всегда. Но если честно, я был немного удивлён её готовностью помогать. В таком же состоянии я пребывал, когда она рассказала мне о Гаити.

— Потому что ты думаешь, что я одна из тех падших женщин?

Я швырнул тряпку в ведро и поднял взгляд. Теперь она была ближе, достаточно близко, чтобы я мог увидеть небольшое пятно от муки на её плече.

— Я не думаю, что ты падшая женщина.

— Но теперь ты должен сказать, что мы все погрязли в своих грехах в этом падшем мире.

— Нет, — осторожно произнёс я. — Я хотел сказать, что люди, которые очень умны и привлекательны, например, как ты, обычно не культивируют в себе доброту, если того не хотят. И да, это меня немножко удивило.

— Ты умный и привлекательный, — выпалила она. Я ухмыльнулся ей. — Прекратите это, Отец, я серьёзно. Уверен, что это не потому, что я умная, привлекательная, состоявшаяся женщина, но ты ведь не чувствуешь этого?

Что? Нет! У меня был краткий курс «Исследований женского меньшинства» в колледже!

— Я…

Она сделала ещё один шаг вперёд. Только швабра с ведром были сейчас между нами, но они не могли мне помешать пялиться на её изысканный изгиб ключиц над сарафаном, а там уже и недалеко от её выреза.

— Я хочу быть хорошим человеком, но больше этого хочу быть хорошей женщиной. Неужели невозможно быть безраздельно женщиной и безраздельно хорошей?

Дерьмо. Этот разговор ушёл от налогов в самые тёмные уголки католического богословия.

— Конечно, можно, Поппи, любой человек может стать хорошим, — сказал я. — Забудь сейчас о Еве и яблоке. Посмотри на себя так, как я вижу тебя: абсолютно любимая Божья дочь.