Ульяна Соболева - Паутина

Я не помню, как он отнес меня в спальню, бросил поперек кровати и снова набросился в диком исступлении. Словно оголодавший настолько, что все отступило на второй план.

И он кричит со мной сегодня, стонет и кричит… Не стиснув зубы и сдавленным рычанием, как всегда, а криками и громкими стонами, давая ощутить свой голод и удовольствие, выплескиваясь внутри меня и закатывая глаза, запрокинув голову. Он кончает. А мне кажется, что я его наслаждение чувствую каждой порой, меня трясет вместе с ним от восхищения этой порочной красотой и безумной любви к нему.

* * *

После мы оба молчали, тяжело дыша, я боялась открыть глаза, а он не шевелился, так и лежал на мне. Когда приподнялся на локтях, я в панике вцепилась в его плечи.

— Я не спала почти неделю. Не уходи. Пожалуйста… не уходи, Максим.

И он не ушел. Лег на спину, позволяя лечь себе на грудь. Я забылась каким-то тяжелым сном, без единого сновидения. Провалилась в него, судорожно цепляясь за шею Максима и вдыхая его запах… Он так и не обнял меня.

Проснулась уже под утро от того, что поднялся с кровати и пошел в душ. Дальше просить о чем-то бесполезно. Снова отдаляется, выстраивает между нами стены, сомневается. Когда вернулся, принялся одеваться. Я смотрела на его заострившийся профиль, пока он натягивал брюки, застегивал ширинку, рубашку. Смотрела на эту глубокую небритость. На ввалившиеся скулы. На взъерошенные моими руками волосы, и внутри все зашлось от понимания, насколько же все было скоротечно. Уйдет, и как будто не произошло ничего.

Ни слова не сказал больше. Так же молча пошел к двери.

— Максим.

Не обернулся, только остановился, рука у самой ручки двери застыла.

— Я умоляю тебя. Ради нас. Отдай эту пленку кому-то. Пусть ее проверят. Дай нам шанс. Один единственный.

Он вдруг вернулся ко мне и склонился надо мной, глядя мне в глаза. То в один то в другой, а у меня все внутри сжалось, скрутило в узел — в его глазах столько отчаянной тоски, что мне кажется, я физически чувствую ее, и грудь стягивает стальными обручами.

— Проверю. Проверю, несмотря на то, что видел своими глазами…

— Они тебя обманули, — голос сорвался, и я схватила его за руку, сплетая наши пальцы, касаясь раной его раны на ладони, — что ты чувствуешь внутри? Что у тебя там?

Положила другую руку ладонью ему на грудь и под ней его сердце колотится сильно, быстро.

— Там хаос, малыш. Там прошелся торнадо, и там полный хаос.

— Ты не веришь мне даже чуть-чуть? Хоть немножко? Ни одного сомнения?

— Я хочу верить… меня ломает, маленькая. Я глаза себе выдрать готов и поверить… и я ненавижу тебя за это.

— Я не предавала тебя. Это специально… я не могу так больше, Макс. Я просто так не могу. Проверь и вернись ко мне, если узнаешь, что я не виновата… Я все еще готова простить тебя… Я все еще люблю тебя… дышу тобой.

— Я вернусь в любом случае.

Прозвучало, как угроза или приговор. Высвободил руку, и когда за ним захлопнулась дверь, я закрыла глаза и почувствовала, как по щекам снова слезы катятся. Мне может помочь только чудо, и пусть оно случится. Пожалуйста. Одно единственное чудо.

Дни пролетали в какой-то безумной суете, когда не хочется останавливаться ни на секунду. Выматывал себя до изнеможения, чтобы, едва превозмогая усталость, уснуть на несколько часов, ни о чем не думая. Держал себя в руках, не давая сомнениям, которые точили изнутри, ни единого шанса. Легкая передышка — и вперед. Очередной марафон. Искать выход нужно. Я чувствовал, что он есть. Есть ответ на все это. Только кто-то или что-то не дает мне его найти. Нащупать. Я как будто шел по какому-то темному зловещему лабиринту, а когда вдали виднелся пресловутый свет, вдруг резко сворачивал не туда. Есть тут какой-то подвох. Ощущал его на подсознательном уровне. Слишком много всего сошлось в одной точке. Словно искусно разыгранная партия. Это и не давало покоя, походило на какое-то гребаное проклятие. Вчера все мы были семьей — а сегодня ее не стало. На каждое отчаянное "Почему?" нам как будто сразу подсовывали ответ. На каждое "За что?" — демонстрировали мотивацию. Это игра. Тонко продуманная. Все это время нам бросали вызов. И в этот раз удар оказался слишком точным… Это нужно было признать, подняться и идти. По кускам себя собирать и двигаться вперед. Остановишься — и выстрел опять попадет в мишень.

Мне не давало покоя то, что происходит с Максом… Словно в одну секунду между нами разверзлась пропасть, и росла с каждым днем все больше. Он не хотел говорить, и я его понимал. Я и сам не стремился вести с ним задушевные беседы. Потому что есть ситуации, когда любое слово раздражает и причиняет боль. Да и говорить тут не о чем. Мы не действовали сообща, как всегда до этого. Потому что я продолжал верить, а он похоронил свою веру, растерзал, искромсал на части и молча наблюдал, как она истекает кровью. Выжидал, когда подохнет…

Он позвонил мне как-то ночью и сказал, что уедет. Что на дно заляжет, оклематься ему нужно. Слушал его голос, и не узнавал брата. Хотелось примчаться, встряхнуть, таскать за собой, искать вместе выход, только знал, что не получится из этого ничего. Не сможет он сейчас. Не тот Макс, которого знал. Уже несколько недель прошло. Не говорили ни разу, только прокручивал иногда в голове тот последний разговор.

— Где искать тебя, если нужно что будет?

— Не надо искать, Граф. Я сам тебя найду. Ты за делами присмотри пока…

— Какие к черту дела… Не о делах сейчас. Я должен знать, куда ты направляешься.

— Бл***, Граф. Только не начинай, а? Ты до этого как-то без меня жил, нехрен тут мамочку изображать…

— Я тебе и мамочку и папочку заменю, если надо будет. За разговором следи. Знаю, что херово тебе, только…

— Что, Граф? Наступил тот самый драматичный момент, когда ты скажешь мне о братской любви? — услышал опять этот жуткий смех. Скрипучий, на надрыве, как у слабоумного. Дьявол, он дальше на дряни той. Вскочил с кровати, на ходу натягивая рубашку. — Барабанную дробь организовать?

— Где ты сейчас?

— Андрей… проехали. Да, твой брат мудак, но мне сейчас тошно смотреть на все это. Где каждая мелочь, бл***… — он замолчал, только я понял. Каждая мелочь о Дарине напоминает. В груди кольнуло. Говорим по телефону, а я боль его и так чувствую, как и крик, который в его горле комом стоит.

— Хорошо, Макс. Телефон включай иногда…

— Не волнуйся, не сдохну. Фима со мной… откачает, если что.

Кто бы сомневался, что Фима с ним. Верный как пес. Ни на шаг не отойдет, как собака сторожевая. Пусть так. Пусть уезжает, а когда вернется — кто знает, может, по-другому все будет.

Сейчас, когда до рассвета оставалось всего несколько часов, я сидел в кресле возле камина и наблюдал, как языки пламени медленно пожирают древесину, обугливая ее по краям и пробираясь все глубже. И опять брата вспомнил, который горит живьем. Ненавистью, разочарованием и болью, потому что продолжал любить. Нам не нужны были разговоры, чтобы понимать, что в душе происходит.

Вдруг зазвонил телефон, и я, не глядя на дисплей, схватил его и нажал на кнопку.

— Да, слушаю…

— Андрей, это Матвей…

На часах — четыре утра, в такое время с хорошими новостями не звонят. Почувствовал, как дыхание на несколько секунд перехватило и сердце замерло в ожидании, чтобы потом застучать быстрее, в такт лихорадочным ударам тревоги.

— Матвей Свиридович? Что случилось?

— Не догадываешься?

— Давайте к делу все же…

— Не телефонный разговор. Подставил ты меня, сынок… Не ожидал.

— Я приеду сейчас. Ждите.

Понимал, что произошло что-то серьезное, только такие вопросы по телефону не задают. И себя, и его подставить можно, несмотря на все предпринятые меры безопасности. Одно произнесенное слово может подвести любого под суд. С Матвеем Свиридовичем мы сотрудничали не первый год, притом все оставались довольны. Обоюдная выгода — лучшее подспорье для любых связей. Он в милиции пост серьезный занимал, через него мы все необходимые дела проворачивали, да так, чтоб в досье лишних пятен не появлялось. Подставлять его — все равно, что копать яму самому себе. Это явно какая-то ошибка, нужно выяснить все прямо сейчас.

Через час я был в его кабинете. Поставил на стол бутылку коньяка, а он молча вытащил из шкафа два стакана.

— Садись, сынок, в ногах правды нет… — закашлялся, прикрывая рот сжатыми в кулак пальцами, а я ждал, когда пройдет этот приступ. Почему-то отца сейчас вспомнил. Тот так же кашлял последние месяцы, и коньяк хлестал, несмотря на причитания Фаины.

Полковник открыл бутылку, разливая темную жидкость по стаканам, и не отводил от меня взгляда, как будто изучая.

— Я, конечно, понимаю, что в жизни все меняется. Вчера были одни понятия — сегодня другие. Твое дело. Только предупредить-то можно было? — и залпом осушил стакан.

Я не понимал, о чем он говорит. Ни слова. Слушал, не перебивая, чтобы не думал, что оправдываться собираюсь.

— А теперь давайте с самого начала и по порядку, Матвей Свиридович. Проблема в чем?

— А проблема, Андрей, в том… — он опять налил себе коньяк, — что тормознули пять контейнеров твоих. Угадай, что в них нашли?

— А что могли в них найти? Мы в этой сфере чисто работаем. Даже налоги все платим по полной.

— За трафик кокса тоже в госбюджет отчисляете?

— Мы этим не занимаемся. Никогда не занимались и не станем. Уж кому, как не вам, это знать…

— Да я вот тоже так думал, — его голос становился другим, тон с каждым словом повышался, я чувствовал, что он еле сдерживается, чтоб не сорваться на крик. — А ты меня как пацаненка подставил. Ворон ушел — времена поменялись, да?