Даша заговорила только спустя несколько дней. Странно так заговорила. Попросила Фаину окно открыть. Ночью. Холод собачий. Февраль месяц. Снег валит. Но та открыла и вдруг услышала, как Дарина тихо сказала:

— Ты видишь там звезды, Фая?

— Нет. Сейчас нет. Но вчера ночью было очень ясно, и все небо было ими усеяно.

— А я больше не вижу ни одной. Их там нет. Нет… ни… одной. Ни одной, — и зарыдала. Впервые. Громко, надсадно, истерично. Фая тогда Дарину к себе прижала, поглаживая по волосам, убаюкивая и стараясь самой не разрыдаться, чтобы жалость не увидела.

— Есть, девочка. Конечно же есть. — приговаривала и локоны густые пальцами перебирала.

— Это для тебя есть, а мои все погасли. Он украл все мои звезды и сжег их. Видишь, пепел с неба сыплется — это мои звезды мертвые. Как мне рожать от него? Что рожать… если нет ничего. Не хочу, чтобы меня с ним что-то связывало. Не могу, понимаешь? Я не могу-у-у.

Страшно сказала. Так, что у женщины каждый волосок на теле дыбом встал. Фаина тогда просидела с ней до утра. А под утро рассказала ей о Тае. Впервые кому-то рассказала. Только Дарина смотрела на нее тяжелым взглядом. Да, с сочувствием, но односторонним каким-то. Поверхностным. Не проецируя на себя. Фаину жалеет, но себя в этом не видит. Как с ума сошла. Глаза дикие, блестят, то пустые совсем и сухие. Красные и сухие.

— Ты ее хотела… это был ребенок любимого мужчины, а не убийцы. Я не стану рожать монстра.

— Даже у самых страшных убийц не рождаются монстры, Даша. Ты ведь тоже его любила.

— Любила… Как ты не понимаешь… Нельзя. Он меня убивал. Смерть во мне, а не жизнь. Я в ту ночь умирала. Назначь мне осмотр врача. Я хочу сделать аборт. Это мое тело, и я буду решать, как им распоряжаться.

— А жизнью ребенка тоже имеешь право распоряжаться? Ты тогда тоже убийца, Даша.

— Уходи. Тебе не понять.

— Не понять, Даша. Не понять, девочка. Это же твой ребенок прежде всего. Твой. Он в тебе живет. В тебе растет. Он появился там несмотря ни на что и…

— И я его НЕ ХОЧУ. Мы живем не в первобытные времена. Я имею полное право решать. Уходи, Фаина. Уходи. Не хочу. Я сдохнуть хочу, а ты говоришь рожать? Я по ночам свист в ушах слышу… я слова его слышу, я дышать не могу. Вы меня капельницами обложили, кормите, поите, улыбаетесь улыбками фальшивыми, а меня поминать можно. Не живая я. Как вы все можете улыбаться? Просто не трогайте меня. Уйдите ВСЕ.

Вскочила с постели, сжимая руки в кулаки, морщась от боли в плече. Вывих вправили, но ключица еще болела и будет болеть довольно долго, как и рубцы на спине. Такая маленькая, хрупкая, бледная, с лихорадочно блестящими глазами, а у Фаины внутри все переворачивается. Она же ее знает. Другой знает.

— Я не верю, что ты так говоришь. Это не ты. Дай себе время…

— Ты права — это не я. Меня нет. Уходи, Фая.

— Хорошо. Я уйду. А ты поспи. Немного поспи. В двенадцать отвезем тебя в гинекологию. Все будет, как ты хочешь.

Но она не спала. В потолок смотрела застывшим взглядом. От обеда, как всегда, отказалась. Санитарка помогла душ принять, умыться, в уборную сходить.

Фаина Андрею опять позвонила, но тот снова ответил, что решение принимать только Даше. Он не станет и не сможет давить. Тем более Даша пока отказывается кого-либо принимать у себя.

Фая первые дни ненавидела Макса. Ее от ненависти на части разрывало. Понять не могла почему? За что? Да психопат, да животное, но не с ней. Никогда не с Дашей. Они часто с Максом разговаривали. Фаина умела в душу заглядывать, видеть, что за словами прячется. И она видела… никогда раньше не ошибалась и сейчас не могла. Когда у Андрея о Максе спросила, того передернуло всего… потом все же рассказал и о наркоте, и о причинах. Спросила, где Макс, Андрей сказал, что в себя приходит в загородном доме. От ломки жуткой загибается, совсем с катушек съехал.

Спросила разрешения и поехала туда. Ломку снимать препаратами надо, нельзя человеку боль такую терпеть. Хотя, мозгами понимала, что заслужил ее в полной мере… Но Фаина врач прежде всего. Эмоции на потом.

Она и раньше видела наркоманов, отходивших от дозы наркотика похлеще кокаина. Невыносимое зрелище, не для слабонервных. Она просто понять хотела, кто он? Что это за чудовище? Как он с этим дальше живет?

Оказалось, и не живет, и даже не существует. От прежнего человека одна оболочка, словно болен смертельно и тает на глазах. Он тяжело перебарывал ломку. Те самые трудные часы и дни, когда человек перестает быть человеком. Психологическая тяга и дикая депрессия, углубленная адской болью во всем теле. В таком состоянии люди кончают с собой. Она в глаза ему посмотрела и поняла, что он пока не собирается умирать. Потом холодным весь обливается, от лихорадки зубы стучат, но в глазах какая-то странная и жуткая решимость. У него все тело от боли сводит, а он смотрит в одну точку и губами шевелит, как душевнобольной. Ее впустили и дверь за ней закрыли. Несмотря на ярость Андрей все же позаботился о брате, хотя бы так. Но Фаина с трудом себе представляла, что будет потом. Будут ли они все еще братьями или теперь их жизнь расшвыряет по разные стороны личной бездны из отчаяния, непрощения и недоверия.

Она сумку открыла, доставая жгуты, пакет с препаратом. Он даже не смотрел в ее сторону, его на постели вверх подбрасывало, как в приступе эпилепсии.

— Как ты мог? — едва слышно, сама себя почти не слышала.

— Смог… оказывается.

У самого скулы сводит, и глаза закатываются. Дыхание тяжелое, прерывистое.

— И это все? Все, что ты скажешь?

— А что мне еще сказать? Что я сожалею? — голос хриплый, сорванный. — Что я был не прав? Это что-то изменит? Вернет ее? Вернет меня? — каждое слово, заикаясь от дрожи, зуб на зуб не попадает. — Не нужны мне твои капельницы, уже справился. Уходи, Фая. Спасибо, что пришла.

— Тебе легче станет. Немного легче переносить…

— Я ее крики и голос все время слышу… — вдруг резко голову повернул, — я хочу продолжать их слышать, поняла? Уходи.

Она больше ничего не спросила — он ничего не сказал. Она так и не поняла, раскаивается ли он, сожалеет ли. Только боль ощутила физически. Она в кислороде ядовитыми молекулами летала, обжигала глаза слезами. Не физическая. С физической он справлялся превосходно, как и всегда. Не первый раз его видела не в самой лучшей форме, его внутри выворачивало, судорогами душу сводило. Она эту агонию во взгляде прочла, и больше не было вопросов, не было ответов.

И сейчас, Фая отчетливо понимала, что если Даша аборт сделает, не будет шансов у них никогда. Оба сдохнут. Да, никто не видел для них шанса, а она видела. После того, как к нему сходила, увидела. Есть. Очень хрупкий, прозрачный и ничтожный шанс.

Отвела Дашу к Марии Антоновне, а сама за дверью ждет с пакетом с ее вещами, чтобы перевести в гинекологию на время. Сама не заметила, как по щекам слезы покатились и пальцами пакет сжимает все сильнее. Дверь спустя время открылась, и Даша вместе с Антоновной вышла, челюсти сильно сжаты, бледная и настолько худая, что кажется, ее из стороны в сторону шатает.

— Фаечка, проводите ее в палату седьмую. Там нет никого, и я распоряжусь, чтоб не подселили. Чистку в обед проведем. Медикаментозно уже вряд ли получится.

Фаина вернулась к себе в кабинет и впервые за много лет закурила. Пачку кого-то из пациентов выудила из тумбочки и, сев на подоконник, чиркнула зажигалкой.

Вот и еще один осколок, еще один рубец. Словно всю семью в паутину закручивает, душит, крошит. А у нее не получилось убедить. Не умеет она. Не психолог, не подруга Дарине. И внутри ощущение личного поражения, пустота внутри. Щекой к холодному стеклу прислонилась и глаза закрыла. Два мертвеца перед ней, а между ними жизнь билась, трепыхалась, но и ее поглотило, утянуло на дно. Фаине казалось, что именно ребенок мог бы что-то изменить, подтолкнуть всех их на поверхность и заставить глотнуть свежего воздуха. А теперь и этого шанса не будет.

Сама не заметила, что пепельница полна окурков и в кабинете дым стоит густым туманом. Ручка двери осторожно повернулась, и Фаина так же медленно повернула голову. Увидела Дарину на пороге. Взгляд на время бросила — не могли так быстро закончить, да еще и с постели встать после…

— Я не смогла… Не смогла, — лицо кривится, она задыхается и по двери сползает на пол, — не смогла я. Он со мной смог… а я не могу.

Бросилась к ней, к себе прижала сильно, так сильно, что у самой руки заболели.

— Вот и молодец… девочка. Молодец. Мы справимся. Мы все справимся. Какая же ты у меня…

А Дашка в плечи ей вцепилась:

— А вдруг я… вдруг любить не смогу. Вдруг… ненавидеть буду… — слезами захлебывается, но говорит, говорит. Быстро и лихорадочно.

— Сможешь, — улыбаясь и снова прижимая к себе, — уже любишь.

— Я… сердцебиение услышала… Так странно… мое не бьется, а у него колотится. Быстро так. Тоненько… и не смогла.

Лицо, залитое слезами, на Фаину подняла:

— Только ЕМУ не говорите. Пообещай мне, Файя, никому. Не хочу, чтоб знал. Не хочу, чтоб хоть что-то с ним… ничего не хочу. Пожалуйста. Я тебя умоляю.

А на следующий день она Андрея к себе впустила и Каринку. Фаина с облегчением выдохнула. Ну вот и все. Пройден один этап. Самый сложный. Самый смертельно опасный. Дальше уже не так будет. Уже легче.

Еще через неделю Андрей увез их в Швейцарию. Фаина начала новый проект с партнерскими клинками по лечению детской онкологии, о котором так давно мечтала и планировала.

Впервые за всю свою жизнь после смерти дочери она наконец-то почувствовала, что все еще может измениться, что счастье может прорасти из самой чудовищной боли, и Дарина была тому прямым доказательством. Сильная девочка, такая сильная. Она не заперлась в четырех стенах, она упрямо ездила с Фаей по клиникам, заключала договоры, обзванивала фонды помощи, собирала деньги на сложные операции. Они сталкивались с человеческим равнодушием, отказами, жаждой наживы, а она пробивалась через эту броню, договаривалась.