Спустя несколько месяцев они все же открыли там свою собственную клинику — Андрей выделил средства. Фаине иногда казалось, что Даша заново ожила… Именно казалось… потому что по ночам из ее комнаты так часто доносились приглушенные рыдания, иногда тихий вой, на высокой ноте, от которого мороз пробирал по коже, а по утрам Дарина прятала опухшие от слез глаза под темными очками и снова ехала вместе с Фаиной в клинику.

ГЛАВА 20. Андрей

— Пап, привет. Как ты там?

— Все в порядке, доченька. Разве у меня бывает иначе? Ты лучше расскажи, как вы?

— Да у нас тоже все как обычно. Даринка с Фаей постоянно в клинике, приходят глубокой ночью, а потом ни свет, ни заря опять туда же… Я тоже к ним приезжаю, но они меня домой раньше прогоняют…

— Ну вы там осторожнее, Дарине сейчас отдых нужен…

— Ох, папа, да разве она слушает. Сам знаешь…

— Знаю, Карина… все знаю. И лучше так, чем…

— Да, пап… лучше.

Вздохнул… даже замолчал на несколько секунд. Мы говорили обрывками фраз, смысл которых прятался не в словах, а в паузах между ними. Да, лучше так. Пусть хоть как-то, но живет, справляется. Мы могли помочь лишь постоянной поддержкой и своим молчаливым присутствием, хотя и они иногда были в тягость. Ведь мы не могли оставить ее даже на миг. Боялись. До смерти боялись. Тем самым эгоистичным страхом, что если что-то случится, то никто из нас себе этого не простит.

— Ну ничего, всегда можно научиться жить заново… Когда есть ради кого…

— Научится, пап. Это же наша Дашка. Обязательно научится… Знаешь, она вчера впервые за все это время ко мне в комнату пришла. Сама. Поболтать. Ты не представляешь, как я обрадовалась… Мы почти до утра проговорили… Ну, вернее это я говорила, рот у меня не закрывался от этого счастья. Ты же знаешь, я могу… Я могла бы ей сутками что-то рассказывать, только бы она не закрывалась там у себя… Мне всегда так больно было, я же знала, что она там плачет… или просто лежит и в потолок смотрит…

Слушал родной голос и понимал, насколько соскучился. Захотелось вдруг послать все к черту и махнуть туда, к ним, в Швейцарию. Обнять, закружить, прижать к себе сильно и успокоиться, убедившись, что все в порядке у них. Хотя и знал, что это самое "в порядке" — просто оболочка, видимость, версия, которой все мы придерживались, чтобы как-то продолжать жить. О каком "в порядке" может идти речь, когда Дарина перестала улыбаться и вздрагивала от каждого шороха или телефонного звонка? Какой может быть "порядок" среди руин, в уродливых глыбах которых ты узнаешь когда-то родные стены?

— И что же ты ей рассказывала? Папе расскажешь?

— Еще чего? Спи лучше спокойно… пока что…

— Та-а-а-ак… Есть что-то, чего я не знаю?

— Па-а-а-п, хочешь я угадаю, что ты сейчас сделал?

— Ну, и что же?

— Бровь поднял… Сто процентов. Да?

— Карина, — ее звонкий смех и меня заставил улыбнуться. Каждый раз, когда на фото ее смотрел или говорил с ней, мысленно благодарил судьбу за этот незаслуженный подарок. Жить начал благодаря ей. И надеялся, что и Дарина сможет… Потому что и у нее теперь есть ради кого.

— Ну ладно-ладно, шучу я… Рассказывала о школе, о подругах, о том, какое платье заприметила… Да болтала без умолку, чтобы отвлечь. Диск тот включила, который ты подарил мне… Папа, я вот вообще в шоке, откуда ты узнал, что я его хочу?

— На то я и папа, чтобы знать…

Перед глазами тот день, когда она внезапно в кабинет мой вошла и увидела тот самый диск. Я крутил его в руках, рассматривая обложку и думая о том, что эта девица мне нравится хотя бы тем, что ее внешний вид гарантированно выводит Ахмеда из себя. Уж я это точно знал — Карину в таком прикиде я бы и за порог не выпустил. Взгляд дерзкий, молодая еще, борзая, думает, что может вызов этому миру бросить. Максимализм так и прет — начиная от выражения лица и заканчивая позой, которую приняла на камеру. И когда дочь заметила диск, то сначала удивилась, округлив глаза, потом, немного подумав, широко улыбнулась и бросилась мне в объятия.

— Па-а-па-а, это же Лекса. Лекса. Я же тащусь от ее… откуда у тебя диск, он ведь только через несколько недель должен выйти? Ты для меня достал, да? Боже, я тебя обожаю. Сейчам девчонкам позвоню — пусть визжат от зависти… — выхватила его у меня из рук и вприпрыжку побежала в свою комнату. А я, смотря ей вслед, думал о том, что все идет по плану, тому самому, ради которого сдохну, но своего добьюсь.

— Ты приедешь к нам, пап? Мы соскучились…

— Приеду, моя хорошая. Обязательно. Как только с делами разберусь — сразу к вам. Отдохну хоть пару дней.

— Ну давай. Мы тебя очень ждем…

Положил трубку и, расстегивая на ходу пуговицы рубашки и закатывая рукава, подошел к окну, где налил себе виски. Смотрел во двор, который казался каким-то серым и бесцветным, несмотря на обилие зелени, и думал о том, что легче не становится. Боль притупилась, а разочарование разъедает все сильнее.

Нас всех пошатнули события полугодичной давности. Да, прошло уже полгода, а тогда казалось, что прожить даже день — настоящая пытка. Только время неумолимо… его мало волнует наше отчаяние или радость, оно глухо к нашим просьбам бежать быстрее или задержать счастливый миг. Оно просто течет, заставляя нас привыкать к новым обстоятельствам, мириться с ситуацией и принимать решения.

Мы не говорили с Дариной о случившемся. Да и о чем тут говорить — ее исполосованное, выпотрошенное тело было красноречивее любого рассказчика. Фаина выходила ее тогда, вернула к жизни. До сих пор помню тот день, когда сказала, что можно ее навестить. Как стоял несколько минут перед дверью в палату и не решался войти, не понимая, что же со мной происходит. Ждал этого момента, и в то же время в глаза ее страшно было заглянуть, потому что знал, что не увижу в них желания жить. Стоял с цветами в руках, ладонь к двери протянул и так и застыл, набирая в легкие побольше воздуха, с силами собираясь, чтобы войти в эту чертову палату. Знал, что в улыбку мою она не поверит, только не мог позволить, чтобы мою жалость к себе почувствовала. Конечно, она знала, что все мы ее жалеем, только одно дело — понимать и совсем другое — видеть. Не хотел унижать, не хотел этого покровительства, которое заставляет человека чувствовать себя немощным. Только как все это запрятать поглубже, как вести себя так, словно не было всего этого?

А когда наконец вошел, то исчезло все сразу куда-то, просто сжал в объятиях, сильно, а из груди облегченный слабый стон вырвался — жива… Она жива, вот что главное. Справимся. Вместе справимся. Поможем. Будет сложно, будет невыносимо трудно, но она дышит, остальное уже не имеет значения. А потом Фаина про беременность сказала, и я не знал, радоваться нам или еще больше проклинать Макса. За то, что так и не оставил ее в покое. За то, что все же впился в нее непоколебимым якорем, неуязвимо зацепившись в чреве и судьбе. Въелся в ее плоть, как раковая опухоль, пожирая силы, разрастаясь, отравляя. И не вырежешь ее, потому что метастазами душу уже оплела. Не избавишься, потому что и Дарины тогда не станет. Но она научится с этим жить. Придется. Потому что не одна теперь. Фая про аборт тогда сказала, и я понимал, почему Дарина захотела так сделать. Потому что вот оно — живое напоминание, которое не даст забыть. Ту ночь, тот кошмар, отметины, которые сошли с кожи, так и не зарубцевавшись в душе.

Да, Макс… Такое не забывают. Не вычеркивают раз и навсегда. Если меня до сих пор потряхивало от воспоминаний тех дней, то что могла чувствовать она? Которую поднял до небес, заставил парить, чтобы потом — об острые камни и в грязь, на самое дно, растоптав и размазав, вынув душу и выбросив ее на свалку.

Я знал о нем все. Не знаю, почему, но мне было это нужно. Я не задумывался над причинами, я просто дал указания докладывать о каждом его шаге. Мы не общались, делами занимались в основном наши юристы и они же и решали какие-то спорные вопросы. Бизнес был налажен, кадры подчищены, сферы деятельности разделены, юридически, да и фактически все оставалось прежним. Империя, в отличии от нас, была цела и невредима и разрасталась с каждым месяцем. Все так же скупались предприятия, разорялись конкуренты и привлекались инвестиции. Здесь действовали иных механизмы, решались вопросы, на бумаге мы оставались все теми же партнерами, хотя мне до зубного скрежета хотелось разделить все к чертовой матери, отдать то, что ему полагается и разойтись навсегда в разные стороны. Только чувствовал, что права морального не имею. Нам все это от отца досталось. Хоть и на костях построена, но это его империя была. Жизнь отдал ей, все мог потерять, а за нее зубами держался, любому горло мог перегрызть… Потому что детям оставить хотел. Неправильно это было. Только нихрена от этого не легче… Намного легче сделать, как хочется, наплевав на весь мир, чем, сцепив зубы, делать так, как нужно. Вопреки своим желаниям, эмоциям и ожиданиям. Просто потому, что есть вещи, предать которые нельзя… Никогда…


Я чувствовал какую-то необъяснимую потребность знать, где Максим находится и чем занимается. Ждал подвоха? Возможно… Хотел оградить Дарину? Несомненно. Правда понимал, что после нашего последнего разговора это… лишнее. Переживал за него? О самой мысли руки непроизвольно в кулаки сжимались. Сам не понял до сих пор, почему не пристрелил тогда… Надеялся еще на что-то, до последнего думал, что шанса он этого заслуживает. Пока сестру не увидел и не пережил все это рядом с ней. Не хотелось думать, почему, мне не важны были причины, мне нужен был результат — это полная осведомленность. Где он? С кем встречается? Какие сделки заключает? Как смеет вообще жить после того, как всю семью под жернова пустил.

Правда, рассказать моим людям было практически нечего. Он походил на отшельника. Не выходил неделями из дома, лишь изредка выбираясь, чтобы погонять по ночному городу и затариться недельным запасом сигарет. Никаких выпивки, шлюх, борделей или наркотиков. Даже за это я его ненавидел. Уж лучше бы вел себя как подонок, так проще было бы… рукой махнуть, вычеркнуть, выбросить из жизни. Но нет, он вдруг "праведником" стать решил. Вину свою осознать. Сожрать себя, наказать. Только не трогало меня это, скорее раздражение вызывало, потому что раньше надо было… Раньше. Каким банальным я раньше считал выражение о невозможности склеить чашку. А сейчас себя осколком ее ощущал, рядом с другими такими же, которые хоть и сложили опять вместе, только уродливые трещины все равно будут всегда напомнить о том, что времена, когда она была единым целым, не вернуть.