— Женщине уже дважды становилось плохо с тех пор, как они в Париже, она находит парижан агрессивными, неуклюжими и совершенно лишенными романтики. Она изложила мне все это на странном подобии английского, и теперь я катаю их по старому Парижу. Не удаляясь особо от больницы, потому что она боится, что ей опять станет плохо.

— Крутишься вокруг Отель-Дьё?

— Отель-Дьё, Трусо, Кошен, мне бы немного отвлечься от Эдит Пиаф, а то боюсь, у меня начнется аллергия.

— Чемодан собрать успеешь?

— Он у меня в багажнике. Джульетта, как я вижу, не умеет держать язык за зубами… Yes! Yes! The famous "Ботанический сад", "Garden Plants"[4]…

— Ты зовешь ее по имени? У вас такие близкие отношения?

— Честное слово, не такие близкие, как у тебя с ее мужем! Yes, la Salpetrière was a famous hospital for crazy women, yes, crazy women[5]. Извини, вынужден повесить трубку, они хотят блинчиков, повезу их на Монпарнас.

— А на Монпарнасе есть больница?

— Есть больница, вокзал и памятник Родену. Я тебя целую.

И Марк отключил мобильный.

Я невольно улыбнулась: узнаю манеру Марка! Он и сейчас давал мне почувствовать, что все, что происходит со мной в Генуе, не имеет большого значения. Он давным-давно решил, что мы прекрасно ладим, надо только всегда двигаться вперед, выдавая себя за двух торопливых оптимистов, которые все опасные вопросы откладывают в надежде, что со временем они сами как-нибудь уладятся и что удовольствие жить возьмет верх над болью и неприятностями. Я невольно вовлеклась в его игру, не зная, взорвется ли бомба замедленного действия, которая спрятана внутри меня, или действительно радость в конце концов победит.

Из маленькой гостиной до меня доносился монолог Джульетты… Горничная, похоже, принесла им чай, я слышала, как она ходит взад-вперед, везет столик на колесиках, как звенят фарфоровые чашки. И поднялась в кабинет Дарио.

Окно, выходящее на море, было широко открыто, но шума волн я не услышала, море было слишком далеко, словно мир, на который смотришь из окна, когда болен; возникает острое ощущение края жизни, и невозможно начать новую партию, как бы ни хотелось, и все звуки, самые знакомые, приходят приглушенные и чужие. Мы пребываем в оцепенении одиночества, нас одолевает слабость, и мы никак не можем с ней совладать. Потихоньку отпускаем от себя мир, видим, как он отдаляется, исчезает, и кроме изумления, что это УЖЕ произошло, испытываем смирение, и почти улыбаемся тому, что все уже позади, и даже не страшимся пустоты, которая нас ожидает. Я находилась там, где прошлое было ближе настоящего, более ощутимым и подлинным, оно имело значение, в нем был смысл. Сегодня не собиралась сказать ничего существенного, часы сливались со светом, но не с сердцем, жизнь застыла на старте, грозя безумием.

Я подошла к письменному столу Дарио, села на его место, в большое кожаное кресло коричневого цвета, и открыла ящик. Потом второй. Потом третий. Я разбирала каждый спокойно и методично. Счета, театральные и оперные программки, фотографии Джульетты, всегда красивой и улыбчивой, в городах, на террасах, на дорогах, на пляжах, чудесный мир супружеской пары, которой повсюду хорошо, которая умеет путешествовать, у нее друзья во всех столицах мира, привычные места в Нью-Йорке, Бомбее и Сен-Реми-де-Прованс, мир измерен часами перелета, и пара странствует по нему без помех, справляясь и с пищей, и с климатом, и вдруг безупречный механизм Дарио дал сбой. Прекрасный мир обесцветился.

Он стал равномерно белым.

Зеркало. Стекло. Оно могло бы быть более прозрачным. В нем могло бы что-то отразиться, можно было бы угадать контуры, за что-то зацепиться взглядом. Но перед тобой белизна. Ни единого пятнышка. Ни следа. Безупречная белизна. Я хотела найти странички, которые Дарио написал обо мне, не из эгоистического самолюбования, ностальгии или злопамятности, но потому, что в часовне, пустой, как реальность Дарио, я держала в объятиях не призрак, это был мужчина, и он дал мне то, что уже давал. Я запечатлелась в нем, и он меня не забыл, я поняла это, я была в этом уверена.

Я нашла фотографии Дарио в двадцать лет, потом старше, еще старше, он медленно вбирал в себя время — в мускулы, кожу, волосы; время ласково с ним обходилось, он оставался красивым без усилий и ухищрений, он плыл над землей, и годы проходились по нему легким бризом. Он улыбался за рулем гоночных автомобилей, открытых "мерседесов", с гордостью опираясь локтем о борт, поставив ногу на акселератор, ждал, когда его сфотографируют, приготовившись рвануть с места, и радость сквозила в удовлетворенной улыбке, в веселом и слегка высокомерном взгляде.

— То, что вы ищете, не в этом столе.

Вошла Джульетта, а я ее не услышала. Она смотрела на меня без удивления и приязни. Я не вскочила с кресла, я повернулась на нем в ее сторону и закрыла ящики.

— Значит, в вашем? — спросила я.

Она подошла и положила на место фотографию Дарио, которую я забыла убрать в ящик.

— Не знаю, что делать с его машинами. До болезни он каждый день ездил на "порше", но однажды забросил ключи от него в море. Трудно поверить, да? Он больше не хотел водить "порше". Но до этого он уже заказал себе "астон-мартин"… Когда ему привезли новую машину, он уже не говорил. В конце концов, я спрятала ключи от всех машин. Впрочем, я вам уже говорила. И не знаю, что теперь с ними делать. С дверями. Окнами. С изобилием ключей. У вас нет необходимости рыться в ящиках, достаточно сказать мне, и я вам покажу все, что вы хотели бы увидеть.

— Думаю, вы можете меня понять, вы тоже роетесь в ящиках, подслушиваете под дверьми, вы сами мне сказали.

— Не нужно верить всему, что я говорю.

— Догадываюсь.

— Вас я не обманывала.

— У вас никогда не будет ощущения обмана, потому что вы понятия не имеете, что такое правда. Ваш ориентир "искренность" совершенно сбит.

Что вы делали все то время, пока я была в часовне с вашим мужем?

— Я ждала.

— Звоня по телефону моему?

— Отойдите, пожалуйста, я приведу в порядок бумаги.

Я поднялась с кресла, пропустила ее к ящикам, продолжая пристально смотреть на нее.

— Наше посещение часовни пошло Дарио на пользу?

Она приостановилась, несколько удивленная, потом улыбнулась.

— Самое ужасное, что теперь я не могу понять, разбудит Дарио жизнь или окончательно убьет… Я не знаю, на благо ему встреча с вами или нет. Радостное это потрясение или катастрофа? Я импровизирую, понимаете? Импровизирую каждый день, не зная, что делаю… До амнезии Дарио я просто все получала. Дарио говорил: "Завтра мы уезжаем", "Я заказал то или это…", "У меня для тебя сюрприз, подарок". Вы, вы очень сильная, вы сумели родить детей, вырастить их, удержать при себе мужчину, работать, вы цельная, удивительная женщина, вы приехали сюда на машине одна… Я на такое не способна, у меня нет вашего мужества. Своим странным поведением я толкнула вас на то, чего вы, я уверена, никогда не делали: тайком перебирать бумаги в кабинете… Прошу за это прощение.

Но сердечности Джульетте хватило ненадолго, она тут же заявила:

— Нам пора в порт.

И я в очередной раз последовала за ней.


На лице Даниэле Филиппо, инженера, работавшего вместе с Дарио, выразилось легкое недовольство, как только он увидел Джульетту, входящую к нему в кабинет. Прежде чем он успел хоть что-то сказать, она принялась очень быстро объяснять ему по-французски, что это я выразила желание повидать его, я большой, большой друг Дарио и очень настаивала на этом разговоре, я приехала издалека, и он не может мне отказать. Он сказал, что согласен поговорить, но, к сожалению, может уделить нам совсем немного времени. За широким окном его кабинета стояли пароходы и смотрели с презрением на те, что плыли слишком медленно и без гудка. Даниэле глядел на нас равнодушно и проницательно, может быть, с оттенком любезности.

— Что говорят врачи? Есть что-то новое? — задал он вопрос по-французски, словно желая направить нас по правильному руслу, указывая, к кому мы должны обращаться.

— Врачи? — переспросила Джульетта. — Они ничего не находят, вы же знаете. Никаких мозговых аномалий, инсульта, черепной травмы, давления, опухоли — ничего подобного нет. Моя подруга хотела бы знать…

Он прервал ее, как ученика — недовольный учитель, чье терпение подошло к концу.

— Он кажется вам сумасшедшим? — спросил он.

— Простите?

— Я вас спрашиваю, считаете ли вы своего мужа сумасшедшим?

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, меряясь недоброжелательством. Я не имела к этому никакого отношения, мне пришло время заговорить, и я выполнила свою обязанность — заговорила:

— Мадам Контадино и я, мы хотели бы узнать, не был ли причиной амнезии психологический шок, — произнесла я. — Мы беседуем со всеми близкими людьми Дарио, а вы с ним дружили.

Инженер прочистил горло и какое-то время смотрел в окно на бесшумный из-за толстых стекол мир, на пароходы, которыми теперь распоряжался он, теперь, когда здесь не стало Дарио, когда Дарио перестал быть его начальником.

— Вы ничего не заметили особенного в период, предшествующий амнезии? Здесь у вас ничего не происходило? Я имею в виду рабочие проблемы или, может быть, несчастный случай?

Я чувствовала себя полнейшей идиоткой, задавая нудные вопросы, и отдала бы все на свете, лишь бы этот неприятнейший тип выставил нас за дверь.

— Нет, я ничего не заметил. На протяжении всех этих лет работать с Дарио было одно удовольствие. Удивительно счастливый человек. Извините, я должен проститься с вами: важная встреча.

Прежде чем покинуть кабинет, Джульетта окинула его взглядом, словно какая-то вещь, какая-то мелочь могли ей что-то рассказать о Дарио. На пороге она обернулась к инженеру:

— Вы сказали — счастливый человек? Вы хотели сказать — легкий? Щедрый? Веселый?