Голицын оторвался от шахматной доски и задумчиво посмотрел на царевну, соединив перед грудью пальцы рук. Он слишком хорошо знал Тараруя, чтобы убеждать Софью в его безвредности. Но где же взять такую силу, чтобы она справилась с хорошо вооруженными и обученными стрельцами? Впрочем, оставалось одно средство, но в случае ошибки оно могло привести к очередной войне. Было, над чем поразмышлять.

Как всегда тонко чувствующая движения души князя, Софья усмехнулась, словно прочтя его мысли.

— Не бойся, князь, я не хочу кровопролития, но и безропотно идти под нож тоже не желаю. Не овца, чай!

— Тогда объявляй сбор дворянского ополчения, царевна. Но сделать это надо тихо. Так, чтобы Иван Андреевич до последнего не догадывался, что мы замышляем. Только как бы он не сделал тебя заложницей, когда войско подойдет к Москве.

— Так чего проще, — усмехнулась Софья, мгновенно понявшая все преимущества голицынского плана, — может же царская семья отправиться на богомолье? Для начинающих свое правление царей это очень благочестивый поступок. А семья и ближние бояре будут их сопровождать. Но в одном ты прав, князь. Собирать войско надо тихо. Хованский — хитрая лиса, сразу почувствует, что против него что-то затевается.

Князь поднялся и заходил по светелке, сосредоточенно морща лоб. Наконец, придя к какому-то решению, он остановился и раздельно проговорил:

— Есть у меня один человек на примете. Он тебе предан, ничего не боится и умеет держать язык за зубами. Весьма честолюбив и живет по принципу Aut Caesar, aut nihil [6].

Это то, что нам нужно. С ним мы отправимся скликать дворян, а ты в это время вывезешь отсюда семью.

— Но, Василий Васильевич, ты твердо в нем уверен? В конце концов ты вручаешь ему мою судьбу и саму жизнь.

— А я, Софья, тебе его завтра представлю. Сама посмотришь, можно ли ему доверять.

Кивнув в знак согласия, девушка в душе отметила, что князь Василий опять назвал ее по имени без отчества. Похоже, что и он начинает испытывать к ней не только приязнь учителя к способной ученице, но и тягу зрелого мужчины к невинности молодости. В животе у Софьи разлился жар и, поднявшись вверх, залил ее щеки ярким румянцем, сделав девушку почти красивой. Как знать, возможно, князь не такой уж однолюб, как о нем рассказывают люди. Время покажет.

Как же была поражена на следующий день Софья, когда князь, переступив порог ее кабинета, слегка торжественно произнес:

— Позволь, Софья Алексеевна, представить тебе дьяка Разрядного приказа Федора Леонтьевича Шакловитого.

Следом за этим он сделал шаг в сторону, чтобы показать стоящего за ним человека, в котором Софья без труда узнала своего спасителя. Она так смешалась, что едва смогла буркнуть какое-то приветствие, указав гостям на стулья. Губы пришельца чуть изогнулись в легкой усмешке, и он до земли поклонился девушке.

— Софья Алексеевна, позволь вручить тебе свое оружие и саму жизнь.

Но если царевна и позволила себе минуту слабости, то быстро взяла себя в руки и любезно, но твердо поставила наглеца на место:

— Князь, я знакома с дьяком Шакловитым. Этот тот человек, который помог мне добраться до собственных покоев в день стрелецкого бунта. Я не успела поблагодарить тебя, дьяк, за оказанную мне услугу. Прими от меня вот это.

Она сняла с указательного пальца перстень с рубином и протянула его мужчине, лицо которого вспыхнуло от обиды.

— Благодарю тебя, царевна.

Небрежно, словно дешевую безделушку, Шакловитый надел кольцо на палец, не потрудившись даже на него посмотреть. Софья почувствовала легкий укол по самолюбию, но не могла же царевна обижаться на какого-то дьяка? Да и время такое, что каждый преданный человек был на вес золота. Пришлось сделать вид, что она не обратила внимания на его глупую выходку.

Не заметивший ничего Голицын вытащил из-за пояса кунтуша бумагу.

— Подпиши это, Софья Алексеевна.

— Что это? — потянулась к свитку царевна, раз и навсегда принявшая за правило не прикладывать ни к чему руку без предварительного прочтения.

— Приказ о сборе дворянского ополчения, — глухо отозвался князь, барабаня пальцами по стоявшему у окна резному кабинету немецкой работы с множеством ящичков и дверец.

Софья пробежала бумагу глазами и, взяв перо, поставила на ней свой росчерк.

— Что дальше, Василий Васильевич?

— Мы с Федором Леонтьевичем втайне займемся сбором армии, а ты, Софья Алексеевна, отправляйся с двором на богомолье, да поскорее. Мои люди доносят, что в слободах уже пошли разговоры о том, что князь Хованский был бы лучшим царем, чем севшие на престол дети, в одном из которых чуть душа держится, а второй еще очень юн. Нехорошие это разговоры. Быть беде.

У Софьи екнуло сердце — слишком свежи были воспоминания о пролитой во дворце крови.

— Ты хочешь сказать, Василий Васильевич, что у нас может случиться то же, что в Англии с королем Карлом?!

— Смею тешить себя надеждой, что у нас пока нет Кромвеля. Но не стоит недооценивать противника. Хованский хитер и пойдет на все, чтобы захватить власть. Вот Федор Леонтьевич лучше нашего знает настроение в слободах, он подтвердит, что там неспокойно.

Продолжавший стоять у дверей дьяк без слов склонил голову.

— Да говори же ты, Федор Леонтьевич, что молчишь?

— Прогневать царевну боюсь, — чуть заметно усмехнулся мужчина. — В слободах действительно идут разные толки. Раньше ведь стрельцы — что? Пошли в кабак, горе водкой залили — и снова веселы и миролюбивы. Сейчас же они сами кабаки позакрывали, стрельцов-мародеров и разный сброд, охочий до чужого добра, порешили и, собираясь в круг, балакают о том, как жить дальше. А князь-то наш, Тараруй, часто на этих собраниях появляется и крамольные слова говорит. Голову бы ему отрубить — самое расчудесное дело было бы.

— Но-но! — одернула его Софья. — Ты, дьяк, говори, да не заговаривайся. Он — князь, Гедиминович, а ты кто?

В глазах Шакловитого заплясали бесенята.

— А это, царевна Софья Алексеевна, все в твоих руках. Как решишь, так и будет.

Не известно, чем бы закончилась для дьяка такая дерзость, поскольку царевна прекрасно поняла тайный смысл произнесенных им слов и вовсе не желала спускать ему наглую выходку, но тут вмешался Голицын, занятый своими мыслями и потому не заметивший собравшейся бури:

— Ты, Федор Леонтьевич, сей же час отправляйся из Москвы, как мы договорились, а я пойду поговорю с окружением царицы Натальи Кирилловны. Пусть срочно собираются в путешествие по святым местам. Куда в первую очередь направишься, Софья Алексеевна?

— В Коломенское. Хочу хоть недельку пожить в отцовском дворце, оттуда — в Старожевский монастырь, а если беда придет, то в Троицу. Там такие стены и башни, что, если что, выдержим любую осаду.

— Отлично! Туда и народ служивый будет подходить. А мы с Федором Леонтьевичем станем тебе каждый день весточки слать, как дела идут.

— Буду их очень ждать. Береги себя, Василий Васильевич!

Она мягко коснулась его руки, краем глаза заметив, как у Шакловитого сдвинулись брови. А обрадованный лаской Голицын, взяв тонкие девичьи пальцы, поднес по-европейски ее руку к своим губам.

— И тебе, Софья Алексеевна, всех врагов одолеть!

В общем, прощание произошло в нежном ключе, и девушка потом вспоминала его с удовольствием, причем неизвестно, что было ей приятнее: прикосновение губ Голицына к ее руке или бешеный взгляд Шакловитого, которым он окинул ее с головы до ног. Царевне, выросшей в тереме под строгим присмотром бабок и нянек, был неведом флирт, и любое проявление мужского внимания оказывалось для нее потрясением не меньшим, чем убийство на ее глазах Артамона Матвеева.

За гостями давно уже закрылась дверь, а она еще долго сидела, не шевелясь, глядя, как оплывают свечи в шандале. Затем медленно поднялась и направилась к клавикордам. Проведя чуткими пальцами по клавишам, девушка нажала один, и он отозвался нежным чистым звуком. Она бы, наверное, села за инструмент, которым неплохо владела, чтобы в музыке выразить вихрь обуревавших ее страстей, но в это время раздался стук, и в кабинет впорхнула сестра Марфа — единственный человек, которому Софья доверяла безоглядно.

— Ну что, они уже были?

— Были. — Софья картинно зевнула и потянулась, давая понять сестре, что не склонна пересказывать ей подробности.

Ей не хотелось даже с сестрой делиться своими переживаниями, но Марфа не отставала:

— И что же это за таинственный верный раб, о котором говорил Василий Васильевич?

— Какой-то дьяк Разрядного приказа.

— Ну?! — всплеснула руками Марфа, шестым чувством ощутившая изменение в интонации сестры. — Это тот приказ, где служит спасший тебя дьяк? Шакловитый, кажется?

— Тот самый.

— Тот самый — кто? Приказ или мужчина?

Софье не хотелось врать поверенной своих самых страшных тайн.

— Мужчина…

— Ой, Сонечка! Это же так интересно! Он красив?

Софья на секунду задумалась, пытаясь честно оценить внешность Шакловитого.

— Трудно сказать… У него зеленые глаза, черные волосы, высокие скулы, изрядный рост, широкие плечи… Да, наверное, красив. Но он дерзок не в меру и совершенно не считается с тем, что я царевна, а он холоп, прах у моих ног. То ли дело Василий Васильевич, — голос Софьи потеплел, а глаза приобрели мечтательное выражение, — красив, умен, говорит так, что заслушаться можно. Знает, наверное, все на свете.

Покачав головой и вздохнув, Марфа с ногами забралась в любимое кресло сестры и посмотрела на нее с состраданием:

— Так тебе что нужно от мужчины: голова или что-то другое?