Наконец, поляки сдались и согласились «обменять» Киев на сто сорок шесть тысяч рублей — сумму по тем временам огромную. Пришлось Софье, скрипя зубами, на это согласиться.

Таким образом, Московское царство получило Левобережную Украину, Киев, Смоленск и Чернигово-Северскую землю с Черниговом и Стародубом. За «приращение земли», помимо выплаты огромной компенсации, Софье пришлось согласиться на вступление в Священную лигу, что влекло за собой расторжение договоров с Османской империей и Крымским ханством.

Все думские люди в эти дни тоже работали не покладая рук. Не успевала забрезжить заря, как они собирались в Грановитой палате и заседали, пока хватало сил. Спорили до хрипоты, ссорились и мирились, заключали союзы и матерно ругали несогласных, невзирая на присутствие в зале царевны и достаточно серьезные наказания за использование непотребных слов в царских хоромах. Каждый считал, что больше всех радеет за интересы Отечества и был, по-своему, прав.

Однако любое, даже самое долгое и трудное дело имеет свой конец. В один прекрасный день поляки отбыли в Краков. За ними для ратификации договора тронулось русское посольство во главе с Борисом Петровичем Шереметевым, а Софья с Голицыным смогли перевести дух и побыть вдвоем, забыв о государственных делах. Правда, свидание получилось каким-то унылым: князь, мучимый дурными предчувствиями, был скучным и молчаливым, и девушке стоило больших трудов вытянуть из него несколько пресных фраз.

В конце концов она оставила сердешного друга в покое и уютно устроилась у окна, наблюдая, как какой-то босоногий мальчишка гоняет разжиревших кремлевских голубей. Романтический период непростых отношений с женатым амантом давно закончился, и она уже не прощала ему того, на что вначале закрывала глаза. Девушке было предельно ясно, что князь всегда будет любить свою жену, а в ней видеть только источник власти и благ. Для гордой царевны такое положение дел было невыносимым, и она уже почти ждала, когда сможет отправить «милого друга Васеньку» на войну с крымским ханом.

Сидя у раскрытого окна и грызя яблоко, она не без злорадства искоса поглядывала на кислое лицо Голицына, читающего донесение из Кракова. Ничего, поживет в походных условиях, будет больше ценить прелести царского дворца.

Почувствовав ее взгляд, князь оторвался от бумаг:

— Знаешь, Сонюшка, Борис Петрович пишет, что Ян Собесский плакал от злости, когда подписывал договор.

— О, это полякам полезно, — улыбнулась молодая женщина, — а то ишь, возгордились сверх всякой меры, никак забыть не могут, что их предки пировали в Кремле. Нет уж, голубчики, времена теперь не те. Хватит, погуляли, пора и честь знать. А тебе тоже пора за дело браться. Отдохнешь немного — и давай, собирай войско. Придется хана воевать. Вернешься с победой — тогда нам никто не страшен, даже патриарх со своими кознями. Разведешься с женой и сыграем свадьбу. Негоже царевне в блуде жить. Тебя, князь, тоже прелюбодеяние не украшает. Да и «медведица» со своим ублюдком хвосты подожмут. Не нравятся мне Петькины забавы. Затребовал в Пушкарском приказе шестнадцать пушек, а подлец Зоммер пообещался научить его из них палить.

Тоже мне, огнестрельных дел мастер! Набрал из Конюшего приказа охотников, обрядил в иноземное платье и устроил форменное безобразие. Вчера впервые стреляли из пушки. Чуть не насмерть зашибли какого-то холопа, а Петька и доволен. Вырос с версту коломенскую, а ума как не было, так и нет. Слава богу, что это была репа, а не картечь. Мужик Богу душу отдает, а этот ржет, как стоялый жеребец, да еще ругает пушкаря, что, мол, плохо целился. Хорошо хоть прислуга прибежала, помогла бедняге в себя прийти. Говорят, что если что не по нем — совсем бешеным становится, дергается, точно припадочный. Припадочный, наверное, и есть. Может и прибить под горячую руку. В кого он только такой уродился? Не в отца же! Небось «медведица» за его спиной с кем-то сошлась да и родила на грех такого выродка. Вчера Федор Леонтьевич снова предупреждал об угрозе от Нарышкиных. Говорит, берегись «волчонка», царевна, как бы он тебя не загрыз. Может, мне его самой прежде загрызть, а, Васенька?

— Софьюшка, что ты говоришь! — едва пришел в себя от изумления князь. — Как только у тебя язык повернулся такие страшные вещи произносить! Помнишь, чего стоила для Руси смерть царевича Дмитрия? А ведь Годунов, не в пример тебе, гораздо крепче на троне сидел… Что-то Шакловитый много себе позволять начал. Надо бы тебе, ласточка моя, его построже держать, а то Федор Леонтьевич стал место свое забывать. Заслуги его перед тобой, конечно, велики, но он должен помнить, что судья Стрелецкого приказа всего лишь царский холоп, прах от праха.

Даже князья первых родов и те не могут себе позволить того, что говорит этот худородный выскочка.

У Софьи удивленно изогнулась бровь. Что-то раньше князь не позволял себе таких речей в защиту Петра. Интересно, с чего бы это он так разволновался? Подойдя к висящей на стене кабинета карте, она пробежалась глазами по рубежам Московского государства. Со всех сторон ее царство окружали враги, терпеливо выжидавшие момент, чтобы вцепиться ему в горло. Даже в далекой и непонятной Сибири и то шли какие-то стычки то с местными князьками, то с запредельными китайцами.

— А что ты, Васенька, так горячишься? — поинтересовалась она вкрадчиво и вдруг, резко обернувшись, заглянула ему в глаза. — Неужто Петькины интересы стали тебе так важны?

Многоопытный царедворец Голицын почувствовал, что над ним начинают собираться грозовые тучи. Софья умела гневаться не хуже Петра, но только ярость ее была иного рода. Если младший царь крушил все вокруг, то царевна только бледнела и начинала говорить тише и раздельнее, но под этой внешней невозмутимостью клокотали такие страсти, что Софья была гораздо более опасным противником, чем ее буйный, но отходчивый младший брат. Другое дело, что Петр вспыхивал при малейшем сопротивлении, а Софья никогда не горячилась по мелочам. Гнев — плохой советчик, как говорил ее отец, и был совершенно прав.

В свою очередь, Голицына насторожило, что неизменно преданная ему царевна впервые заступилась за другого мужчину. Не судью или думного дьяка, а именно мужчину. Было отчего смешаться князю.

— Да нет же, Софьюшка, ты меня неправильно поняла, — пошел он на попятный. — Я только хотел сказать, что убийство претендента на престол может повлечь за собой непредсказуемые последствия. Хоть игры Петра Алексеевича весьма предосудительны, но ведь это только игры. Вырастет, жениться, образумится, и все успокоится. Поверь мне, лапочка, все образуется. Посуди сама, в государстве тишь и благодать, Иоаким притих, бояре ведут себя благопристойно, Нарышкины сидят безвылазно в Преображенском. Что ты сама себя стращаешь?

— Твоими устами да мед пить, Васенька, — усмехнулась печально Софья. — Но успех твоей кампании в Крыму нужен мне как воздух. Завоюем его — Петька может со своими живыми игрушками до старости баловаться, авось какая пушка рядом с ним разорвется. А вот если конфуз выйдет, то этот волчонок в меня вцепится. А если не он, то уж «медведица» точно. Ладно, время еще есть. А теперь пойдем со мной… Сколько можно о делах говорить. Не старики, чай.

Протянув мягкую, унизанную перстнями руку, она взяла Голицына за рукав и легонько потянула в направлении опочивальни. Князь безропотно поднялся, подавляя тяжелый вздох. С каждым разом Софья становилась все требовательнее и ненасытнее в постели, а ему хотелось почитать старинные манускрипты или поговорить с кем-нибудь из иностранных дипломатов о возможности проведения реформ в государстве. Его сил уже не хватало на то, чтобы удовлетворить молодую женщину, и Голицын уже не раз подумывал обратиться к бабке за возбуждающим снадобьем. Намек на Шакловитого заставил князя насторожиться, и он дал сам себе зарок постараться ублажить царственную любовницу, чего бы ему это ни стоило.

Зайдя в полутемную душную опочивальню, он сжал в объятиях Софью и ласково опустил ее на постель. «Не лежать Шакловитому на этих перинах», — мелькнуло у него в голове.

«А Васенька-то напугался, родимый. Ишь как старается», — усмехнулась про себя Софья, отвечая на его жаркий поцелуй.

Как Василий Голицын не сопротивлялся своему назначению на роль фельдмаршала и воеводы Большого полка, командовать русской армией ему все-таки пришлось. Зима и весна прошли в подготовке к походу, и второго мая 1687 года, после пышного богослужения, стотысячная русская армия выступила из украинского городка Коломак. Тридцатого мая к ней присоединилось войско украинских левобережных казаков, и вся эта огромная людская масса двинулась в направлении Перекопа.

Сначала кругом было спокойно, только вдали иной раз мелькали татарские дозоры, но стоило рейтарам поскакать им навстречу, как они мгновенно растворялись в июньском мареве. Русские воины, не привыкшие к жаре, с трудом переносили летнее пекло. Под солнечными лучами быстро жухла еще недавно зеленевшая трава. С каждой новой верстой становилось все меньше источников живительной воды, нехватку которой первыми ощутили лошади.

Вскоре передовые русские отряды подошли к реке, которую казаки называли Конкой, а турки — Илкысу.

За ней начинались чужие земли, таившие для пришельцев угрозу. С другой стороне реки за передвижением русских наблюдал большой отряд татар.

Голицын приказал поставить шатер и созвать на совещание воевод, полковников и атаманов. Надо было решать, что делать дальше. Всегда высказывавшийся против войны с татарами гетман Войска Запорожского на Левобережной Украине Иван Самойлович на сей раз молчал, печально слушая, как жаждавшие славы военачальники наперебой рвутся в бой. Кто, как не он, знал, какая сложная задача стоит перед ними.

Решено было начать переправу на рассвете следующего дня, и, поставив шатры, а то и просто лежа у костров, сделанных из найденного плавника и тростника, уставшее войско отошло ко сну.