— Царевна, я всегда буду вашим преданным рабом. Если понадобится — с удовольствием умру за вас. Audentes fortuna juvat [1], Софья Алексеевна.

Сказал — и ужаснулся сказанному под влиянием минуты. Зачем ему соваться в драку, которая, по большому счету, его не касается? У него и с Милославскими, и с Нарышкиными, и с церковью хорошие отношения. Зачем лезть в дела, от которых можно лишиться головы?

— Встань, князь!

Голос царевны прозвучал так ласково, что у него сжалось сердце.

— Я ничего от тебя не прошу и никогда не допущу, чтобы с твоей головы упал хотя бы волос. А теперь нам пора идти. Брат может послать за мной в любую минуту.

Кивнув Марфе, она легко поднялась из обтянутого тисненой кожей кресла и направилась к двери, увлекая за собой сестру. В сенях, расписанных придворными художниками от пола до потолка, их терпеливо ждала Верка, которая помогла закутаться своим высокородным хозяйкам так, что они превратились в затрапезных посадниц, чьи лица почти закрывали с хорошо продуманной небрежностью повязанные убрусы.

А в это время раскланивавшийся с царевнами боярин, сосредоточенно вспоминал слово за словом весь прошедший разговор, пытаясь вспомнить, не сказал ли он чего такого, за что действительно можно угодить на дыбу.

К вечеру царю вдруг сделалось совсем худо. В который уже раз послали за лекарями, которые тут же явились с кучей разных снадобий. Венценосному больному пустили кровь, но она почти не текла из его безвольных рук, на которых не было заметно вен, зато виднелись синяки, появлявшиеся последнее время даже от простого нажатия.

Внезапно в дверном проеме, забитом народом, показался патриарх в сопровождении черной свиты. Бояре и окольничие, давя друг друга, расступились, пропуская монахов к царскому ложу. Даже беглого взгляда на больного было достаточно, чтобы понять, что царь всея Руси Федор Алексеевич доживает последние часы, если не минуты.

Спокойно, точно давно ожидая этого момента, патриарх приступил к соборованию умирающего.

Бояре, тихо перешептываясь, недоуменно вопрошали друг у друга, что случилось с царем, отчего болезнь обострилась так сильно и внезапно. Кто-то предположил, что Федора отравил немчина-лекарь фон Гаден (иначе с чего произошла такая перемена?), и эта версия так понравилась присутствующим, что о других возможностях просто забыли.

Сидевшая недалеко от царского изголовья Софья затравленным зверьком следила за всем происходившим в комнате, прислушиваясь к недоброму шелесту голосов. Вот Иоаким закончил читать разрешительную молитву. Тихо, на одной ноте, завыла царица Марфа, так и не изведавшая радостей супружеской жизни, живой труп в пятнадцать лет, чужая во дворце, обреченная на безрадостную жизнь в его душных стенах. На нее шикнули, и она испуганно замолчала, зажав руками рот и беззвучно глотая текущие по щекам слезы.

В царскую опочивальню набилось столько народу, что негде было яблоку упасть. С равнодушием обреченного Софья заметила, как бояре подобострастнее, чем всегда, крутятся вокруг заглянувшей в комнату царицы Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей торжествующую улыбку. «Точно воронье», — отметила про себя покинутая всеми царевна, стараясь запомнить, как каждый из бояр вел себя в эти минуты.

Вскоре появился взволнованный дядя Иван Михайлович, попытавшийся прорваться к венценосному племяннику, но его бесцеремонно оттеснили, и он стоял под висевшими в углу комнаты образами, злобно зыркая по сторонам из-под нависших бровей.

Внезапно казавшийся спящим Федор открыл глаза.

— Соня… — проговорил он внятно. — Сонечка…

— Я здесь! — потянулась к нему обрадованная царевна под недовольными взглядами бояр. (Интересно, куда делся патриарх? Только что здесь был.)

— Сонечка, — голос Федора был еле слышен, и ей приходилось напряженно прислушиваться, чтобы разобрать слова, — в кабинете лежат мои записи… мои планы по переустройству… Руси… Ты их возьми…

— Все сделаю, братец, как ты говоришь.

На его щеку упала соленая капля и, не задерживаясь, стекла к уху.

— Не плачь, сестричка… Prista juvent alois, ego me nunc denique natum Gratulor…[2]

Ворохнулись бояре, в изумлении глядя друг на друга: виданное ли дело — вместо того, чтобы, готовясь к встрече с Богом, читать молитвы, царь твердит что-то на басурманском языке! Вот она, прелесть иезуитских монахов во главе с покойным Сенькой Полоцким? Гнать надо из города его последователей, пока иноземная зараза не утвердилась в умах москвичей!

Одна из старух-приживалок, которыми кишел дворец, забывшись от любопытства, сунулась поближе к царскому одру. Услышав латынь, она мелко закрестилась, бормоча молитву. В ответ боярин Григорий Ромодановский так пихнул ее в бок, что старушка то ли ойкнула, то ли хрюкнула, и быстро шмыгнула прочь из комнаты.

Снова воцарилось молчание, прерываемое бредом умирающего.

Глубокой ночью 7 мая 1682 года Божиею милостию Царь и Великий Князь, всея Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержец, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Резанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский и всея Северныя страны Повелитель, и Государь Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей, и иных многих государств и земель, восточных, и западных, и северных отчич, и дедич, и наследник, и Государь и Обладатель Федор Алексеевич скончался в своей постели на двадцатом году жизни, так и не оставив никаких распоряжений о наследовании трона.

В рассветной тиши трижды прогудел большой колокол, возвещая напуганным москвичам о постигшей их утрате.



ГЛАВА 2

Царь умер! Да здравствует — кто?

Не успел Федор Алексеевич отойти в мир иной, как с разрешения патриарха было созвано расширенное заседание Думы для определения дальнейшей судьбы государства. Почивший царь не огласил своей воли, и Нарышкины настаивали на срочном решении вопроса о престолонаследовании. Все, кто имел хоть какое-то право находиться в палате, — бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки, — расселись по лавкам или прижались к стенам. Никто не мог сказать, чем кончится это сборище.

В Грановитой палате было душно и смрадно. Бояре и окольничие лаялись друг с другом, а думские дьяки и дворяне строили предположения, чья партия возьмет верх. Самые умные из них помалкивали, примечая, кто стоит за кого, и ожидая, когда словесная баталия окончится победой одной из сторон, чтобы примкнуть к победителю. Слишком много судеб было поставлено на кон, чтобы равнодушно наблюдать за исходом заседания.

Бояре из клана царицы Натальи Кирилловны явились во дворец, надев на всякий случай под одежду кольчуги.

Иногда, забывшись, они били себя кулаком в грудь, и она отзывалась глухим лязгом. Толстые и Хованский, возглавляемые неугомонным Иваном Милославским, пытались биться за права Ивана, но Долгорукие, Одоевские, Урусов, Иван да Борис Голицыны и другие бояре стояли за Петра.

Как обычно, все решали шкурные мотивы. Основная масса бояр рассуждала примерно так: Иван, конечно, старший в роду, но он слаб здоровьем, и за его спиной маячит тень Ивана Михайловича Милославского, руки которого после воцарения Федора едва удалось оторвать от трона. Не дай бог второй раз такой напасти!

Окруженный сонмом нянек и мамок, маленький Петр — здоров и крепок. И, главное, при его восхождении на престол можно забыть об амбициях Милославского. Да и о европейских замашках предыдущих фаворитов можно будет тоже забыть! Какая уж там латынь, если юный претендент никак алфавит осилить не может. Матушка Наталья Кирилловна крепко держится за отцовскую веру, дай ей, Господи, многие лета!

«За» и «против» были у обеих сторон, но вскоре стало ясно, что сторонников Ивана меньшинство.

Последней каплей, перевесившей чашу в пользу Нарышкиных, стал голос патриарха Иоакима, высказавшегося за Петра. С церковью спорить было опасно, и бояре, кряхтя, проголосовали за младшего сына покойного Алексея Михайловича. Дело оставалось за Земским собором, но Иоаким с Нарышкиными не желали дожидаться созыва представителей всех сословий.

К этому времени на площади перед дворцом собиралась толпа перепуганных, озлобленных и веселящихся в глубине души людей — выборных и явившихся по собственной воле, служилых, торговых и других москвичей и провинциалов из тех, кто случайно оказался в городе.

Уговорить их высказаться за Петра не составило никакого труда — достаточно было послать в толпу несколько переодетых стрельцов, преданных Нарышкиным, чтобы они возбудили собравшихся требовать Петра на царство. Толпа, подначиваемая горлопанами, закричала: «Да будет единый царь и самодержец Всея Руси Петр Алексеевич!» И хотя среди этого хора раздавались выкрики за Ивана, всем было понятно, что судьба российского трона решена в пользу сына царицы Натальи Кирилловны.

Едва сдерживавшие счастливые улыбки Нарышкины принимали поздравления. Время решало все, и народ без промедления начали приводить к присяге новому царю. Россия клялась в верности маленькому мальчику, который никак не мог понять, с чего это взрослые дядьки с таким умилением крутятся вокруг него и его матери, и хмуро посматривал по сторонам, мечтая убежать от них за тридевять земель.



Отношение к Софье и ее сестре Марфе мгновенно изменилось. Теперь они были не любимыми сестрами царя, а главными врагинями регентши Натальи Кирилловны, то есть без пяти минут монахинями в каком-нибудь отдаленном и захудалом монастыре.