Тот висел на неестественно вывернутых руках, кожа спины до костей рассечена ударами кнута, а на боках и животе вздулись пузырями и лопнули следы от раскаленных прутьев. Пленник был без сознания, и с его разбитых губ капала кровь.

При виде царя Ромодановский с Борисом Голицыным поднялись, приказав палачу с помощниками, чтобы те привели Шакловитого в чувство. После второго ведра холодной воды, вылитой на голову, Федор застонал и открыл глаза. Перед ним с кривой улыбкой на губах и выражением брезгливого любопытства стоял Петр. Ноздри победителя раздувались, в глазах было что-то хищное.

— Ну и как? — спросил Петр, и трудно было понять, к кому обращен его вопрос.

— Молчит, Иуда, — отозвался, отдуваясь, тучный Ромодановский. — Ну, ничего, он у нас заговорит.

Подняв голову Шакловитого за слипшиеся волосы, царь заглянул ему в лицо.

— Меня убить замыслил, сволочь? А сейчас небось жалеешь, что на свет родился?

— Жалею, — прохрипел вдруг Федор, поднимая подернутые смертной мукой глаза, — жалею, что Софью Алексеевну послушался и тебя, выродка, не прибил. Щенок…

Он попытался плюнуть Петру в лицо, да в пересохшем рту не было слюны. Но и сказанного оказалось достаточно, чтобы молодой царь схватил металлический прут, которым прижигали тело, и начал лупить изуродованного пыткой человека по чему придется.

— Неправда! Это я тебя! Я тебя! Я тебя! — орал он исступленно.

Голицын с Ромодановским с трудом оторвали его от потерявшего сознание Шакловитого, вернее того, что от него оставалось.

Вымыв в бочонке с водой забрызганные кровью руки, успокоившийся Петр махнул Ромодановскому рукой:

— Казнить немедленно!

Ромодановский с Голицыным переглянулись:

— А как же показания?

Впрочем, это даже лучше: мертвые сраму не имут, и им можно приписать любые слова, якобы сказанные под пыткой. Ему и приписали, к вящему удовольствию князя Бориса, который до последнего боялся, как бы пленник чего зазорного не сказал о его брате.

Шакловитого вытащили на монастырский двор и, на глазах у стопившихся стрельцов и бояр, отрубили голову.

Казненным Софьей Хованским повезло больше: их тела были преданы земле. Тело Федора Леонтьевича Шакловитого, судьи Стрелецкого приказа, провалялось на земле две недели, пока, наконец, не было закопано на скорую руку.

Софья пришла в себя только на следующий день. Лежа в тереме сестры на постели, которую уступила ей добрая Марфа, она смотрела на балдахин, раскинувшийся над ней, и мучительно пыталась понять, где она допустила ошибку. Как получилось, что Нарышкины в одночасье отобрали у нее все, что, казалось, прочно принадлежало ей.

И Федя… Это она виновата в том, что не смогла уберечь его от длинных рук младшего братца. Царевна застонала от отчаяния и горя.

— Ну что ты, Сонечка, хочешь испить водички? — Над ней склонилось обеспокоенное лицо Марфы. — Мы уж так за тебя переживали, так переживали…

— Марфа, где Федя? Что с ним?

Старшая царевна опустила глаза, пытаясь сообразить, как сказать Софье страшную весть.

— Говори, не бойся. Больнее, чем есть, ты уже не сможешь сделать.

Потянувшись за полотенцем, Марфа намочила его край и обтерла лицо и шею сестры, стараясь, чтобы та не увидела выражения ее лица.

— Князь Прозоровский повез под конвоем Федора Леонтьевича в Троицу.

— Прозоровский? Почему он?

— Тетушка Татьяна Михайловна говорила с ним вчера вечером. Говорит, что это приказ нашего Ванечки. Вот тебе и хилый братец! Вишь, ему Петька приказал поймать Федора Леонтьевича.

— Что еще скажешь? — Она уже не могла ни гневаться, ни страдать. Накатило тупое оцепенение.

— Татьяна Михайловна тоже в Троицу поехала. Постыдилась прийти к тебе проститься. Велела передать, что прощения просит слезно, но ничего поделать не может. Про то, что делает Петька в Троицком, нехорошие слухи ходят, вот все и боятся ему перечить… Пообещала заступиться за тебя перед братом.

— А ты что не поехала вместе с ней?

— Куда же я поеду от тебя, Сонечка, — заплакала вдруг долго крепившаяся Марфа, — а ты как без меня останешься? Мы уж с тобой как-нибудь. Верка твоя побежала узнать, что в Москве делается, а то ведь, сидючи в тереме, и не знаешь ничего… Хочешь чего-нибудь покушать? Я сейчас пошлю Машку на кухню, чтобы принесла чего.

— Не буду я ничего, Марфуша. Не хочется. Лучше собирайся да езжай к нарышкинскому «волчонку», пока не поздно.

— Я? Ни за что! Мы с тобой…

— Марфа, послушай меня внимательно. — Сделав усилие, Софья села на постели. — Мы уже не «мы». Есть я, и есть все остальные. Поезжай к Петру. Может, он тебя не тронет и, когда-нибудь потом, ты что-нибудь сможешь для меня сделать. От того, что мы обе попадем в монастырь или, того хуже, в тюрьму, ни тебе, ни мне лучше не станет. А увидишь тетку, передай, что я велела кланяться и сказать, что зла на нее не держу. Я тоже поеду за тобой, только вот немного отдохну. Мне здесь тоже делать нечего… А о Васе ничего не слышно?

— Пока нет, но, может, Верка что узнает… А ты все-таки поешь. Тебе столько всего предстоит, что надо быть сильной. Ты же не хочешь с голоду перед Петькой в обморок упасть?

Так, с причитаниями и увещеваниями, Марфе все-таки удалось накормить Софью, а там появилась и верная царицына служанка, как обычно, с ворохом новостей.

— Царь Иоанн Алексеевич, говорят, получил от брата письмо, что, мол, Петр Алексеевич ему предлагает править вместе, а зазорному лицу, то есть тебе, Великая государыня, невмочно быть с ними.

(«Эх, Ванечка, Ванечка, и в кого ты такой уродился?» — вспомнила Софья их сидение под лестницей в первый день Стрелецкого бунта.) Иоанн Алексеевич, как опять-таки говорят, письму обрадовался и на все согласился. В Москве остались одни старики, бабы да дети малые, а все мужчины поехали в Троицу на поклон к Петру Алексеевичу. Говорят, что князя Василия из Медведкова тоже туда затребовали… Государыня-матушка, а мы-то что с тобой делать будем? — Она шмыгнула носом, жалобно глядя на Софью.

— Мы тоже туда поедем, — решительно проговорила царевна. — Может, мне удастся поговорить с «волчонком». Он хоть и буен, но глуп. Попробую убедить его не преследовать тех, кто был рядом со мной все эти годы. Тешу себя надеждой, что тогда он будет милостив к тебе, Марфуша, Федору Леонтьевичу и Василию Васильевичу. А в обмен на эту милость попрошусь в монастырь. По мне сейчас что воля, что неволя — одно и то же.

— Не говори так, Сонечка, ты меня пугаешь, — залилась слезами Марфа, а чуть позже к ней прибавились рыдания Верки, завывавшей по царевне, как по покойнице.

Все получилось так, как хотела Софья. Марфа с плачем и причитаниями уехала в Троицу на следующий день, и царевна вздохнула с облегчением: чем быстрее ее легкомысленная сестренка предстанет перед грозными очами «волчонка» и произнесет покаянные речи, тем больше надежды, что для нее все обойдется.

Оставалось сделать одно дело, которое вызывало у нее чувство, близкое к ужасу. Собрав в кулак все свое мужество, она пошла в свои покои, где еще совсем недавно целовалась с Феденькой. Надо было уничтожить все, что касалось ее личной жизни, чтобы тот, кто поселится в этих стенах, не смог глумиться над тем, что было ей дорого. Передвигаясь как сомнамбула, она медленно складывала на стол в приемной палате все, что принадлежало Шакловитому или касалось ее самой, не Великой государыни, а просто Сони Романовой. Зайдя в кабинет, она увидела открытую дверцу печи, в которой еще топорщились обгорелые остатки бумаг, которые она жгла с Федором. Чтобы не упасть, царевна схватилась за угол кабинета, уже не хранившего в тайнике ни одного клочка бумаги.

Пошуровав в печи кочергой, чтобы убедиться, что бумаги сгорели, она кликнула Верку и, утащив охапки памятных вещей в сад, где она любила гулять когда-то, они устроили костер, сжигая память о прошлом.

Глядя на пляшущие языки пламени, Софья видела в них мечущихся по дворцу Нарышкиных толпы стрельцов, отрубленную голову княжича Андрея, сидящего за манускриптом князя Василия и склонившееся над ней лицо Федора с горящими от страсти глазами.

Дождавшись, пока прогорит костер, царевна ушла в опустевшие покои Марфы, приказав поутру заложить карету. Никогда она не отступала ни перед какими препятствиями. Тем глупее сидеть в Кремле, ожидая появления Петра, если еще осталась возможность борьбы. Как-никак, a «Pollice verso» [21] пока еще не прозвучало.

Софье так и не удалось встретиться с братом. Боясь, что царевна сумеет убедить Петра в своей невиновности, Борис Голицын сделал все, чтобы Петр отказался встречаться со «змеей Сонькой». В ход пошло все: и рассказы о Стрелецком бунте, вину за который Нарышкины, разумеется, возлагали на Милославских, и пресловутый бочонок с отравленным квасом и подложные показания Шакловитого, «признавшегося» во всех грехах. Петр ни на мгновение не усомнился в их подлинности. Во-первых, они были ему на руку, а во-вторых, Сонькин амант сам признался в том, что хотел убить царя. Чего тут еще непонятного?

Как только верные люди доложили, что Софья выехала из Кремля, ей навстречу отправился князь Гагин, попросивший царевну для ее же блага не ездить в монастырь, но царевна была непреклонна. Тогда на полдороге ее встретил спальник Иван Бутурлин, настоятельно советовавший Софье прекратить испытывать судьбу, но ей было уже нечего терять. Судьба? Какая может быть судьба, когда она потеряла все и всех. Она упорно погоняла кучера, требуя ехать быстрее и быстрее.

Наконец, появились знакомые дома Воздвиженского, и еще не оправившаяся от нервного потрясения Софья приказала остановиться на отдых. Из самой справной избы выставили хозяев, и Верка захлопотала, организуя хозяйке хотя бы видимость уюта. Но не успела царевна скинуть верхнюю одежду и, присев на лавку, прислониться спиной к теплым бревнам стены, как в комнату, согнувшись в низком дверном проеме, вошел Иван Борисович Троекуров.