— Маш, что такое? Что с тобой? Не волнуйся, родная. Всё хорошо. Я рядом.

Такое происходило, когда «светлая полоса» заканчивалась. Нутро обдало дыханием мороза: неужели всё? Голос, едва прорезавшись, снова исчез?.. Неужели судьба забрала свой подарок назад, усмехнувшись: «Ну и будет с тебя»? Жестоко... Как жестоко и подло.

— Владь... Я не знаю, как идти на сцену, — прохрипела Мария.

Та сжала её плечи, заглядывая в глаза с пронзительной, пристальной нежностью.

— Машенька, успокойся. Сделай вдох... Это просто нервы, ты переволновалась, солнышко. Всё хорошо, твой голос никуда не делся. Даже не смей так думать. Иди ко мне...

Снова крепкие объятия, поцелуй незнакомых, непривычно мягких губ.

— Вот так. А теперь иди на сцену и ничего не бойся. Всё будет хорошо, вот увидишь. Я буду там, я буду смотреть на тебя. Забудь обо всех этих людях. Пой только для меня.

Мария шла на сцену, не чувствуя ног под собой, пол угадывался смутно, и она не была уверена, куда ступает. Катастрофа, позор. Может, расплата за гордыню? Всю свою творческую жизнь она то возносилась до заоблачных высот, то падала на дно самокритики и самоистязания. Никогда её самооценка не была стабильной — только американские горки, только взлёты и падения. То гением она себя считала, то бездарностью. Всё или ничего, со щитом или на щите, быть или не быть. Такова была её натура, постоянно мечущаяся, не знающая покоя. Эта бешеная амплитуда порой изматывала, и хотелось тишины, ровной линии графика, но ровная линия — смерть, как тридцать секунд молчания электрокардиографа во время её родов.

Она шла, как на казнь. Её встречали аплодисментами — заранее, авансом, в знак уважения и восхищения. Чему они хлопали? Её позору, который сейчас обнаружится? Холод бледных щёк скрывал под собой сценический макияж. Если бы не эта театральная маска, Мария предстала бы перед публикой мертвенно бледной.

Она ничего не видела в озаривших её лучах света. Её растерянные глаза лишь отражали его, ничего не принимая внутрь, и она брела по сцене вслепую. Каким чудом она не споткнулась, не упала? Бог знает.

Наконец всё стихло, зрители приготовились внимать музыке. Открывала концерт «Ave Maria» Шуберта; в душе у Марии билось пойманной птицей только одно: «Пресвятая Богородица, Пресвятая Богородица...» Слова молитв улетучились из парализованной памяти, только немой призыв, бессловесная мольба летела в рождественское небо. Её небесная тёзка не могла остаться равнодушной, только не она. Больше не на кого было надеяться во всей Вселенной.

Первые удары по клавишам упали мягко, с тихой кротостью задумчивого снегопада, а Мария ещё не знала, что сейчас будет — провал или триумф. Она висела в пустоте, озарённая лучом, как ей казалось, с небес. Первое «А-а-а» заструилось из её горла — тихо, робко, ещё не уверенное в надвигающемся чуде, за ним последовал с хрустальным, трепещущим вибрато второй слог — «ve»... Такой же чистый, свободный и струящийся слог «ma» пролился в гулкое, внимательное пространство, живое и слушающее, полное неземной тихой ласки. Удивлённое собственной силой и крылатой лёгкостью, раскрылось навстречу небу звонкое «ri», а затем сверкающим бриллиантовым венцом спустилось величественное, заключительное «а-а-а». Незримая рука подхватила её в этой пустоте, Мария ощущала её окрыляющую поддержку. Та, к кому была обращена эта молитва-песня, не покинула Марию, не подвела, и её мягкая доброта спустилась покоем и уверенностью на застывшее в ужасе неизвестности певчее сердце: всё будет хорошо.

За вступительным «Ave Maria» последовало всё остальное — безупречно, кристально-искренне, светло и радостно. Её голос по-прежнему служил ей, права оказалась Влада, и Мария каждой нотой благодарила её за это. Она не знала, какое место та занимала в зале, счастье застилало глаза звёздной искрящейся пеленой, но ей было достаточно ощущать её присутствие. Оно наполняло её тёплой силой, непобедимым вдохновением, неотразимой, торжествующей любовью ко всем, кто сейчас её слушал... Любовь простиралась дальше, в зимний сумрак — к душам тех, кто отвернулся, не поддержал, стал враждебен. Она прощала их и желала им света и осознанности, душевного мира и мудрости... И понимания, что есть нечто высшее, не зависящее от их земных разногласий.

Это был несомненный, безусловный триумф. Десятиминутная овация не отпускала Марию со сцены, и она с тёплыми слезами рассылала воздушные поцелуи. Её голос возвёл сегодня над зрительным залом сверкающий светлый храм, пространство которого сияло путеводным светом для всех, кто в нём нуждался. А по центральному проходу семенила Ксюшка в нарядном новогоднем платьице с пышным подолом и в белых туфельках, с улыбкой от уха до уха неся огромный букет размером в половину её самой. Казалось, вот-вот она споткнётся и уронит цветы, но шествие закончилось победой. Заливаясь счастливыми слезами пополам со смехом, Мария протянула к дочке руки и помогла подняться по ступенькам на сцену, присела и обняла вместе с букетом. На огромном экране всё это отражалось крупным планом: слёзы растроганной Марии, сияющая Ксюшкина улыбка, громоздкий букет. Не хватало только Влады, которая обняла бы их обеих, и Марии оставалось лишь мысленно протягивать к ней золотой мостик единения — тонкую струнку, незримую для непосвящённых. Влада была с ними, на сцене, пусть и невидимая. Даже Ксюшка её не видела, но сердце Марии держало канал связи открытым. Мария улыбалась в пространство — всем сразу и никому в особенности, но Влада где-то в глубине зала знала, что эта улыбка предназначалась ей.

«Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою», — наконец вспомнила Мария слова молитвы уже в гримёрке, когда всё свершилось: музыка легла в души слушателей, хрустальный храм воздвигся над залом, Ксюшка подарила ей цветы и «засветилась» на экране вместе с ней, а овация схлынула, как волна, оставаясь лишь шелестом-воспоминанием на горизонте слуха. Дочка рвалась в гримёрку, и Мария не могла не пустить их с мамой к себе. Это был первый в жизни поход девочки в театр с кучей новых впечатлений: от собственного новенького платья и туфелек до разодетых дам в зале и красивых костюмов Марии на сцене, которые сменились раз семь или восемь за вечер.

— Она где-то на середине концерта уснула, — к стыду Ксюши со смешком не преминула рассказать мама. — Убаюкала ты её. Так и продрыхла почти до самого конца. Ну ничего, ничего! Разве грех уснуть, когда так сладко ангелы поют?

Мама увезла Ксюшу домой: был уже десятый час вечера. Мария осталась одна в гримёрке, попросив даже помощницу Анжелику не беспокоить её какое-то время. Особенно Анжелику: после Кати и Далисей Мария опасалась впускать чужих людей в своё личное пространство. Лёгкий голод она утолила бутербродом с сыром, запив его чаем. То и дело её взгляд устремлялся в зеркало в отчаянной надежде увидеть там незнакомое лицо со знакомыми чёртиками в глазах.

И она его дождалась. Влада, проскользнув в гримёрку, прикрыла за собой дверь. У Марии не было слов, только объятия, и они с минуту стояли, крепко сплетённые друг с другом, потом жарко поцеловались.

— Маш, похоже, Штирлиц как никогда близок к провалу. Они здесь.

«Они» были кошмаром Марии. Их незримый контроль проникал всюду, во все сферы жизни, она почти привыкла к ним и не обращала внимания, но сейчас их кольцо сжималось вокруг Влады. Они ждали и выслеживали, как терпеливые охотники. Да, терпения им было не занимать.

— Я же говорила, что это опасно для тебя... Я у них под колпаком! — вырвалось у неё, сердце отозвалось жалобным ёканьем, будто острой сосулькой царапнутое.

— Машенька, мне нужно как-то незаметно выйти отсюда, — сказала Влада. — В свою машину мне нельзя, её пасут. Надо как-то пробраться к моему самолёту, и тогда всё — ищи ветра в поле. Там им меня уже не достать. Солнышко моё, я очень не хочу подвергать тебя риску, но никого, кроме тебя, у меня не осталось. Прости, родная, я не смогла удержаться. Истосковалась по тебе и хотела тебя увидеть, обнять... Всё было подготовлено по высшему разряду, никто бы ничего не узнал! Доблестные защитники правопорядка сами не могли меня выследить, не по зубам я им. Просто меня снова кто-то предал, слил им информацию о моём визите.

Сердце превратилось от страха в ледышку, но мысль работала на удивление чётко, подстёгиваемая необходимостью спасать родных и любимых бирюзовых чёртиков. Сомнений не было. Мария скользнула ладонью по ровному, коротенькому бархату волос Влады, оставшемуся на её голове после машинки.

— Значит, будем снова менять тебе внешность. Не беспокойся, это театр! Здесь есть всё.

В распоряжении Марии была косметика и комната с костюмами. На грим ушло десять минут, а длинноволосый парик и платье довершили преображение. Теперь Влада предстала в облике светской дамы, а её мужской костюм Мария свернула и засунула между пышными подолами платьев в костюмерной.

Очень кстати оказалась толпа поклонников, которая окружила Марию на выходе из театра. Влада затерялась в ней и растворилась, как сахар в чае. Через пять минут Мария села в машину Анжелики, на заднем сиденье которой её ждала Влада. Собственная машина Марии была, конечно, тоже под наблюдением, поэтому она попросила у помощницы ключи, переодела девушку в своё платье и отправила в своё авто (внешне они были немного похожи), а сама взяла в костюмерной один из нарядов для спектакля «Тоска». В выборе костюма не было особенного смысла, просто это винно-красное платье первым попалось ей под руку.

— Машунь, не знаю, что бы я без тебя делала. Спасительница моя... Люблю тебя.

Покрытые толстым, жирно-скользким слоем помады губы крепко впились в рот Марии, и той уже было плевать на собственный макияж, испорченный этим поцелуем, во время которого Влада стащила с головы парик, как будто тот ей мешал.

Свет фар выхватил из морозной тьмы голосующего человека. Влада воскликнула:

— Маш, это Костя! Притормози, подберём его!