— Машенька, ты — взрослая самостоятельная женщина. Прекрасная, зрелая. Я знаю тебе цену, поверь. — Бирюза глаз Владиславы стала серьёзной, пронзительно-нежной, обволакивающей, а рука шаловливо ползла по полному бедру Марии, приподнимая подол платья. — И это даёт мне основание считать себя счастливейшей из всех, потому что ты выбрала не кого-нибудь, а именно меня. Такое солнце, как ты, озаряет всех, и ощущать его в своих руках — великий соблазн и предмет особой гордости. Но хвастаться, бахвалиться этим... Маш, я, может быть, и сволочь в какой-то мере, но не настолько, чтобы ронять честь женщины и обесценивать её выбор. Я осознаю, какое сокровище сейчас у меня в руках. Тебя любят и желают тысячи и миллионы, но ты сейчас смотришь на меня, обнимаешь меня. Это дорого стоит. За это можно всё отдать.

Слова звучали серьёзно и нежно, даже местами возвышенно, а под подолом творилось безобразие. Марию не прекращали дразнить, щекоча и заставляя истекать соками, и это был странный, неоднозначный коктейль, производивший и комический, и эротический эффект, снижая градус пафоса. Она сама была готова рассмеяться над собственными страхами и зажимами, Владислава волшебным образом перевернула, вывернула их наизнанку, и Мария увидела их ненужность. Вынув из букета розу, Владислава провела её бутоном сначала по губам, затем по груди Марии, щекоча ложбинку декольте, а потом с этими дьявольскими голубыми огоньками во взгляде чуть раздвинула лепестки и проникла в серединку цветка языком. Всё в Марии охнуло, обожжённое, пронзённое, а лазоревые чертенята смеялись и грозили: «Видела? То же самое сейчас будет и с тобой, милая».

— Ты пахнешь персиками, — прошептала Владислава, безжалостно отрывая бутон от стебля и осыпая бордово-красными лепестками грудь Марии. Больше всего падало в ложбинку, и Владиславу, кажется, особенно умилял этот факт. — Как персиковое варенье... И ещё что-то такое сладкое, фруктовое. Это твои духи? Или пудра? Или ты сама так пахнешь? Интересно, как же ты пахнешь там?.. — И Владислава шаловливо стрельнула взглядом вниз.

Она взяла новую розу, и Мария уже знала, что сейчас будет. Мягкие, прохладные лепестки цвета красного вина щекотали и целовали её, а потом Владислава поднесла розу к губам, вдохнула аромат, попробовала на вкус.

— М-м... Запах розы всё перебивает. Я считаю, ни к чему нам посредники, лучше сразу изучить первоисточник.

Придвигая Марию ближе к краю кресла, она сладострастно облизнулась. «Хорошо, что перед концертом приняла душ», — промелькнула смущённая мысль, а в следующий миг Мария ахнула, ощутив горячий рот Владиславы и её ловкий, длинный и сильный язык — то острый и напористый, как копьё, то игриво-гибкий, проникающий во все уголки, то расслабляюще-ласковый. Зажаться теперь — уже смешно, глупо, да и невозможно, теперь уже — до конца, до крика, зажатого рукой, закушенного зубами.

Разбросанные по полу цветы поклонников стали их ложем, лишь розы с их шипами они отодвинули в сторону. Дверь Владислава подпёрла креслом, а Мария виновато посмотрела на свой длинный маникюр. А та проворно выскользнула из брюк и трусиков, разложила Марию на полу и опять лукаво-соблазнительно пощекотала розой, чем вызвала волну электрических мурашек. А потом оседлала, накрыла собой, отыскав положение для своих ног и опору. Предыдущее влажное «проникновение в розу» сделало своё дело, обе были разгорячены и готовы ко второму акту... Или второму блюду? Как бы это ни называлось, в нём Влада снова вела, была первым голосом в их дуэте, задавала ритм и силу движений. Её поджарые, стройные бёдра, по-мальчишески сухощавые, но выносливые, с играющими под кожей напряжёнными мышцами, сплетались с полными, упруго-мягкими, более объёмными и женственными бёдрами Марии. Покачиваясь от толчков, Мария мяла под собой цветы, а порой и рвала бутоны зубами, а глаза Влады над ней, широко раскрытые и всё более хмельные с каждым движением, изливались на неё лазоревым водопадом влюблённой нежности. С этим потоком и слился другой поток, невыносимо-сладкий, нарастающий, разгорающийся. Влада самозабвенно рыкнула и рванула стебель розы зубами, перекусила его, и шипы поранили ей губы, а Мария вскрикнула то ли от боли за неё, то ли от накрывшего её блаженства...

Потом она зализывала, зацеловывала эти царапинки, ощущая привкус крови, а Владислава блаженно жмурилась и подставляла губы, ловила её поцелуи, подхватывала их бережно и нежно, продлевала, ныряла в них и трогательно просила ещё — невозможно было не рассмеяться воркующим смехом и не закружиться опять вокруг ранок. Их чуть пощипывало, Владислава иногда морщилась, но не останавливалась.

— Голубка моя ласковая... Пташка звонкая, — шептала она в хмельном влюблённом полубреду, и Мария ловила эти слова всем сердцем, льнула к ней в ответ на них.

Очищенная, свободная от греховности и вины за что-либо, Мария впустила Владу в себя без страха, от сладости сжимая зубы и умоляя о боли.

— Сильнее, больнее, прошу тебя...

— Машенька, милая, я не хочу, чтобы тебе было больно, — дрогнули губы и брови Владиславы.

— Я прошу тебя...

Ей хотелось быть наполненной до отказа. Откуда это в ней? Наверно, всегда было — эта жажда страдания, это упоение болью. Как никто другой, она умела принимать в себя и проживать трагедии героинь на сцене — наверно, из-за этого своего свойства. Трагическое амплуа удавалось ей, как никому. Двух пальцев было ей мало, трёх тоже. Только когда в неё нырнула вся кисть, сжимаясь внутри в кулак, её глаза широко распахнулись, а зубы вонзились в собственную руку. Тугая, влажно-эластичная плоть выдерживала, сладко растягиваясь, а из горла рвалась самая высокая нота, оставаясь, тем не менее, беззвучной. Больше, чем песня, сильнее, чем музыка.

В наставшей тишине они лежали рядом. Уткнувшись носом в золотистые локоны, Мария хихикнула:

— Я сейчас пошлость скажу... Можно?

— Из твоих уст всё звучит, как музыка, — с туманно-нежной улыбкой проговорила Владислава.

Несколько мгновений поколебавшись, Мария открылась до конца:

— Вчера на яхте... Мне хотелось, чтобы ты приставала. Если бы ты пришла в каюту ночью, всё случилось бы уже тогда.

Несколько секунд голубые бесенята плясали в глазах, потом Владислава впилась крепким до боли поцелуем в губы Марии.

— Значит, я переборщила со сдержанностью? Надо было действовать смелее?

До уютного озноба и мурашек прильнув к ней, Мария прошептала:

— Нет, наверно... Всё было так, как нужно. Если бы ночью всё пошло иначе, кто знает... Может, и сегодняшний концерт получился бы другим. Не таким...

— Великолепным, — договорила за неё Владислава, мерцая ласковыми бликами в морской лазури взгляда. — Это было потрясающе, Машенька. Потрясающе. Ты, как ураган, снесла весь театр и раскидала его по кирпичику мощью своего голоса.

Мария только расплылась в благодарной улыбке. Если бы она была кошкой, распушила бы мех и замурлыкала, жмурясь. Её наполняло счастье и уют, ощущение завершённости, полноты. И всё равно она не могла не всматриваться с беспокойством в лицо Владиславы, ставшее задумчивым и чуть усталым.

— Ты переусердствовала... Не стоило так, правда. Я бы сама восстановилась потихоньку.

— Машенька, солнышко, ты заслуживаешь всего на свете, — был ласковый ответ.  — Даже жизнь отдать за тебя не жалко. Подарок, который ты делаешь всем нам, несравнимо ценнее.

Оставалось только крепко обнять, уткнуться и зажмуриться до слёз, ощущая крепость ответных объятий. Платье Марии было измято, к нему пристали лепестки растерзанных цветов. Растрёпанные букеты валялись на полу, будто их кто-то пожевал и потоптал.

— Что, интересно, подумает уборщица? — хихикнула Мария.

— Что здесь кто-то занимался любовью, вот что она подумает, — двинув бровью, подмигнула ей Влада и приникла поцелуем к её рдеющей щеке. Она надела бельё и брюки, помогла привести в порядок и одежду Марии.

Зрители следующего концерта ничуть не потеряли в качестве её исполнения. Его Мария опять посвящала Владиславе; её голос прозвучал хоть и без такого отчаянного исступления, но всё равно мощно и вдохновенно, и на следующий день театральные издания и оперные обозреватели разрывались от восхищённых отзывов. Марии не впервой было слышать хвалу, но и критики она хлебнула в начале своей карьеры достаточно. Она знала цену и тому, и другому явлению, и гораздо дороже ей было чувство, что Владислава рядом — следит за ней внимательно-нежным, заботливым взглядом, ловя каждое слово из её уст, каждое движение, каждую интонацию между строк.

У Владиславы всё же были дела, и она сопровождала Марию в американском турне не во всех городах, иногда надолго исчезая. Но каждое её появление было неожиданным праздником, торжеством воссоединения. Тосковала по ней Мария безумно, сама поражаясь силе своей привязанности. Дороже и ценнее всего ей было именно осознание своей нужности, востребованности. В науке плотских утех она была не слишком искушённой, и отношения с Владиславой ярко обогатили её опыт множеством новых впечатлений, раскрывая её чувственность грань за гранью, оттенок за оттенком. Были не только подарки и красивые романтичные жесты, но и небольшие размолвки, примирение после которых ощущалось особенно остро и сладко.

Каждое своё выступление Мария посвящала Владиславе, хоть вслух этого и не произносила. И, видя в грим-уборной букет роз со знакомой открыткой-подписью, была готова кричать и прыгать от счастья. Иногда она так и поступала — от души, ребячливо и непосредственно. Она покрывала поцелуями все розы, прижимала к губам и кусочек картона, на котором были выведены несколько нежных слов. Всё было так хорошо, что иногда ей хотелось плакать. В голове вертелась английская поговорка: «Too good to be true» — «слишком хорошо, чтобы быть правдой», но Владислава раз за разом доказывала, что это — явь, а не мечта.

5. Заполнить пустоту

После турне Мария приехала домой, застав маму в депрессии после расставания с Колей. Перекрытие денежного потока привело к логичному концу их отношений, вот только мать пока не желала понять, что это — к лучшему. Пришлось Марии выслушать град упрёков в том, какая она бессердечная, жадная, помешанная на карьере и т.д.