— Мамочка, а ты строй дорогу.

Я смотрю на деталь конструктора в руке и падаю в воспоминания, как человек, оступившийся на ровном месте.


Четвёртый курс университета. Мы идём пять остановок пешком, потому что Олег любит движение, а мне надо поддерживать форму — не дай бог поправиться на килограмм: любимый заметит и станет щипать за ненавистные складки. Вроде в шутку, но для шутки слишком болезненно. 

Мы идём. Солнце светит, но улицы серые, даже редкие жёлтые дома вдоль обочины словно в пыли.

— Давай заведём ребёнка, — говорит Олег, и у меня начинает дёргаться веко. За последний год эту фразу я слышу чаще, чем своё имя.

— Я не готова. Почему я не могу родить в двадцать семь? Это что, так поздно?

Воздух сжимается. Дома вокруг становятся ещё более грязными.  Что если сейчас я развернусь и побегу изо всех сил? 

— Зная тебя, ты никогда не будешь готова. А я хочу быть молодым отцом. Понимаешь? Молодым! Играть с ребёнком, когда тебе сорок, не так интересно как до тридцати.

Веко дёргается, я накрываю глаз ладонью. Представляю, как бетонная плитка под ногами вдруг идёт трещинами, и я падаю в благословенную темноту. Воображаю это так ясно, так отчётливо, что начинаю верить в свои фантазии. И не понятно, почему дорога под ногами до сих пор твёрдая. Хочется попрыгать на месте, провалиться наконец-то сквозь землю. Любым способом — каким угодно!— избежать надоевшего разговора.

— Дай мне хотя бы спокойно закончить универ.

Брать академический отпуск — сомнительная затея. Вряд ли найдётся кто-то, пожелающий возразить, но у Олега, похоже, другое мнение. Он хмурится, молчит, а потом выдаёт:

— Если не родишь после сдачи диплома, я с тобой разведусь.

Не верю. Не верю, но…

И разве плохо, когда мужчина хочет стать отцом?


Олег был прав: мне двадцать девять, нашему сыну шесть, и я по-прежнему не готова к материнству.

Сидеть на полу неудобно, спина затекает, но я терплю, опираюсь на пластиковую коробку с игрушками. Ваня смеётся, город из лего растёт, кучка разноцветных деталей на ковре уменьшается. Прошло уже два часа. Может быть, мой материнский долг выполнен?

Спустя десять минут мучительных сомнений  я смотрю на Олега. Сегодня он в хорошем расположении духа. Не всё его внимание сосредоточено на сыне: время от времени муж заглядывает в телефон — последнее придаёт мне храбрости. 

Внутренне обмирая, я говорю:

— Могу я… Могу я заняться своими делами?

— Почему ты постоянно спрашиваешь? — тон раздражённый, но, чем вызвано недовольство — самим вопросом или моим желанием провести время в одиночестве, — не понятно. — Ты же не маленький ребёнок, чтобы не знать, как тебе поступить.

Я не ребёнок, но от внутренней потребности получить разрешение избавиться трудно. Можно без спроса взять книгу  или включить телевизор, или сделать что-то другое, столь же для меня непривычное, при этом не опасаться гневной тирады. Но есть вещи запрещённые. Те, что действуют на Олега как красная тряпка на быка. Я всегда вздрагиваю, когда сижу в телефоне, а муж входит в комнату. Это рефлекс: в трёх случаях из пяти по нервам бьют обидные комментарии. Фразочки из серии: «У тебя зависимость. Не веришь? Почитай в интернете». Или: «С кем ты общаешься? Лучше бы провела время с семьёй».

Стыдно признаться: в редких случаях когда Олег в приступе благодушия сам, по собственной инициативе предлагает «заняться чем-то своим», я растрогана и благодарна до слёз, практически вижу над его головой сверкающий нимб. 

— Иди. Делаешь из меня какое-то чудовище, — Олег кривится и демонстративно, с подчёркнутым энтузиазмом помогает Ване достраивать замок. 

А я всё ещё сомневаюсь: закончить главу на телефоне, прячась, словно воришка, по закуткам, или открыть ноутбук, сварить кофе и с комфортом расположиться на злополучной кухне — словом, притвориться настоящим писателем.

Выбор сложный, но в конце концов мне становится жалко зрения, и я тянусь к сумке. 

Не проходит и двадцати минут, как дверь в кухню распахивается: Ваня выглядывает из-за угла с непонятной чёрной трубкой в зубах и начинает свистеть. Пронзительный звук мешает работать, вонзается в мозг. Сосредоточиться на чувствах героев не получается, ибо единственное чувство, которое я могу сейчас выразить  письменно или устно, — чистая ярость.

— Ваня уйди, иначе вечером не включу мультик.

Угрожать можно до бесконечности: пока мои слова не подкрепит авторитетный отцовский рык, сын не сдвинется с места. 

Я подхожу и выставляю Ваню за дверь. От вездесущего свиста матовое стекло, разумеется, не спасает. 

— Олег! Скажи Ване, чтобы перестал. Это невыносимо!

За белой стеклянной панелью маячит маленькая фигурка. Звук действительно препротивный, и дело уже не в творчестве — виски пульсируют болью.

— Олег! Пожалуйста, сделай что-нибудь! Ты же знаешь: он слушает только тебя!

— Это ребёнок. Он не делает ничего плохого.

— Ваня, перестань, маме болит голова.

Ручка дёргается, я вижу, как поворачивается замок, открывается снаружи. Между дверью и косяком просовывается кончик чёрной трубки, издающей адский писк.

— Да Господи, дайте же вы мне хотя бы немного времени! Неужели я о многом прошу? Свистеть в доме — плохая примета!

— Ты не суеверная, — доносится из гостиной.

Ваня невозмутимо, с упоением дует в трубку.

— Да! Но моя голова сейчас треснет!

— Не преувеличивай.

Олег всё-таки поднимается с дивана и отгоняет сына от двери. При этом до меня доносится:

— Не лезь к маме. Видишь, какая она злая. Настоящий монстр.

И уже обращённое ко мне:

— Ты в последнее время ужасно раздражённая. Просто кошмар.

Я закрываю ноутбук и зажмуриваюсь. В глубине квартиры Ваня продолжает тихо свистеть.

Глава 3

Муж в гостиной феном чистит от пыли системный блок.  Стараясь не шуметь, я открываю кухонный шкафчик и достаю из коробки конфету.  Смотрю на неё со страхом и вожделением. Круглая, как резиновый мячик, что продаётся в автоматах за полрубля. В синей глянцевой плёнке. Моя любимая.

Я кошусь на дверь, готовая при малейшей опасности спрятать запретную вещь под полотенце на столешнице или, если успею, вернуть на место в шкафчик. Фен гудит, и этого, наверное, достаточно, чтобы заглушить хруст разворачиваемой обёртки, но на всякий случай я открываю кран на полную и пускаю воду.

Нежный шоколадный вкус разливается во рту. Первые секунды я не способна им насладиться, занятая тем, что прячу улику в мусорное ведро. Не просто кидаю абы как — яркий синий фантик слишком заметен — а заталкиваю как можно глубже, под картофельные очистки и высохшие сморщенные пакетики чая.

От всей этой суеты впечатление смазывается, но потом я блаженствую. Замираю. Опускаю веки. Вода хлещет из крана, и этот шум — шум, который должен скрыть моё «преступление», —  играет со мной злую шутку: не позволяет услышать, как один звук стихает и сменяется другим.

То, что фен больше не гудит, я понимаю, когда дверь в кухню открывается и с отвёрткой в руках входит Олег. Я вздрагиваю, давлюсь и отворачиваюсь так поспешно, что сразу привлекаю к себе внимание.

— Можешь не прятаться, — раздражённо говорит муж. — Я вижу, что ты жуёшь.

— Неправда! — Голос звенит от возмущения, как если бы меня действительно обвинили несправедливо. Я заталкиваю остатки шоколада за щеку и стараюсь не сглатывать.

— Сколько уже можно есть? Скоро в дверь не пролезешь. Постоянно что-то точишь. У тебя зависимость от еды.

От еды, от телефона, а несколько лет назад, когда я до дыр зачитывала военные романы Ремарка, была — от бумажных книг. Не женщина, а средоточие зависимостей и пороков.

— А не много ли ты на себя берёшь? Не твоё дело, что и сколько я ем!

Олег морщится. Шоколад приторно оседает на задней стенке горла, и, подавившись, я кашляю над раковиной, из которой во все стороны летят брызги: кружка накренилась, и по гладкой керамической стенке захлестала вода.

— Ну если тебе нравится жиреть, — тянет Олег.

— Я не толстая.

— Ты себе врёшь.

Хочется разрыдаться. Схватить из мойки чёртову кружку и швырнуть в  ухмыляющееся лицо. Или разбить о пол, о старую коричневую плитку, и без того всю в паутине трещин и сколов. Не только кружку — все тарелки из ящика. Вдребезги. Одну за другой. Одну за другой.

— Отстань. Я себе нравлюсь.

Вру. Как можно сохранить самооценку, если  преступление всё — небольшой животик, заметный в облегающей кофточке, валики жирка на спине под ремешками бюстгальтера, корка целлюлита на попе? И на каждую складку, на каждую лишнюю выпуклость обращают пристальное внимание. Косятся украдкой, но так, чтобы ты заметила, чтобы поняла значение этого взгляда. 

— Неужели ты не хочешь купить себе красивое платье? — Олег меняет тактику, и теперь тон вкрадчивый, доверительный, словно перед ним не жена, а капризный ребёнок.

У меня целый шкаф  нарядов, и это больная тема: из всех платьев по-прежнему хорошо сидят лишь бордовое и синее — те, которые изначально покупались на размер больше.

Но это не значит — это, чёрт побери, не значит! — что я не могу пойти в магазин и выбрать себе одежду.

И всё же я не иду…

Год или около того кормлю себя и Олега сказками о том, что обязательно похудею — к новогодним праздникам, к летнему отпуску, к сентябрьской поездке на море, к февральской — точно. С понедельника сяду на диету. Ну может, со вторника или со среды. Запишусь на фитнес, перейду на правильное питание. А если так, если это рыхлое, тяжёлое тело — не моё, не настоящее, временное, то зачем менять гардероб? Тратить деньги, а главное — нервы. Ходить с Олегом по магазинам…